Проклятый бессмертием

Он не был хорошим человеком. Ни в своем детстве и юности, которые сейчас не более, чем смутные очертания собственных эмоций, окрашенных чужими криками, ни во взрослой жизни, когда вырос в жестокого и бессердечного мужчину, ни в первые сто лет, как его прокляли, ни в первые триста лет, как он захватил власть в регионе, сделав себя самопровозглашенным правителем, королем своего малого королевства, которое только разрасталась, потому что это то, кем он был — жадным. Алчный и подлый, не имеющий ни капли сопереживания или сочувствия; больше демон, чем человек, хотя, он позже проверял, в нем нет ни капли демонической крови. Он был голоден до любых знаний и, к сожалению, не знал, где и когда остановиться. Наверное, даже будучи просто человеком, даже если его отец научил его медицине, он умел только отбирать. Он не знает, почему был таким и едва помнит, что им двигало, кроме желания знать, желания найти ответ на вопрос, который сейчас он даже не помнит. Чтобы что-то искать нужно быть настойчивым, чтобы что-то взять нужно просто брать, чтобы что-то получить нужно быть обманчиво вежливым; люди хотят быть обманутыми, думал он, вежливо улыбаясь людям, что впускали его в свои дома на ночь, а он перерезал им горла, чтобы забрать их детей и изуродовать их в лучшем случае, случайно убить в другом, узнавая, как на них влияет то или иное растение. Конечно, он вел записи, конечно, терял их, хотя находил тут и там обрывки собственных фраз, спустя столетия, что он находил ироничным. Конечно, чтобы иметь волю для того, что он делал, позже он стал правителем своей страны, чтобы иметь деньги и ресурсы (и, конечно, его гарем, и это то, что он едва может вспомнить без стыда; господи, зачем ему был нужен гарем, если он даже не мог иметь детей из-за проклятия? от него проблем было в шесть раз больше, чем удовольствия!), чтобы в конце не осталось ничего; какая ирония, что это была болезнь. Он не был ни хорошим человеком, ни хорошим правителем, ни хорошим врачом. Через первые пять сотен лет, он начал понимать, почему боги прокляли его, и никого другого. Помимо того, что он жаждал раскрыть их секреты, конечно. Он помнит, что нашел что-то крайне важное, что-то близкое к абсолютной Истине, а потом в его памяти вместо привычного блеклого-белого тумана, есть чёрная пустота, слишком схожая с Бесконечной Бездной — он был там не больше двух раз, самые неприятно-бесцельные семьдесят два года его жизни — и… если честно, он больше не горит тем трепещущим чувством узнать, что это было. Если боги хотят хранить свои секреты — пускай хранят. Даже если он думает о том, чтобы найти способ добраться до богов, чтобы убить их. Он пытается вернуться к истокам того, что помнил, кем еще не был. Он не хороший человек, никогда не будет им по-настоящему, но он может попробовать быть справедливым врачом. Он никогда ещё не был им. — Ах да, — в одиночестве останавливается он, вокруг степь, солнце и птицы-падальщики над головой, — как меня зовут?.. Никто не отвечает ему. Проходит тысяча лет, более спокойные, чем его первые пятьсот; он знакомиться с демонами, с людьми, не видя между ними особой разницы, он нравится кому-то, в то время, как другие ненавидят его, впрочем, здесь нет ничего нового; он участвует в войнах, следует по пятам за любой чумой, даже демонической, и теряет сто пять лет в Долине Смерти, о чем не хочет вспоминать — как ни странно, она его не убила; к сожалению. Он женится, по своей воле и вне неё; оказывается наложником в чужом гареме (это был забавный опыт, он врать не станет; приятно побыть не тем, кому с этим разбираться), случайно начинает две войны, осознанно три, и не участвует ни в одной, сбегая. Наверное, это трусливо с его стороны, но, хах, плевать. Жизнь всё ещё кажется пустой. Его называли чудовищем, как люди, так и демоны, когда он не умирал, как бы они ни пытались. Его называли богом, после первого такого опыта поклонения, он старался не давать никому таких странных надежд; культ в его честь был слишком странным, он уже был королем. Его называли Небесным Демоном, и один из них отчасти похитил его на двести лет, хотя он не мог дать детей ни одному из трёх, и его отпустили из не самого приятного рабства, хоть те и были неплохими собеседниками временами; он хотел разрезать каждого из них и резать до тех пор, пока не узнает, как долго может делать это с ними, чтобы они умерли окончательно; ничего такого, чего бы они не делали с ним, в самом деле. Ему, наверно, около трёх тысяч лет — ах, он живёт дольше, чем человеческие империи; где его конец? — когда он решает изучить поток ци, не слишком интересуясь практикой, которая в его правлении считались диковинкой. Он становится сильнее, а его стиль боя не оставляет ничего лучше, чем быть сравним с теми высшими демонами, которых он упрямо отказывается называть вслух. Даже не каждый демон сражается так, словно смерть для него лишь пустой звук, отвечают ему, и он только смиренно улыбается этому. Он действительно в немилости у смерти. Проходит… он не знает. Но, предположительно, он должен быть старше пяти тысяч лет, когда он спрятался на последние шесть столетий в одиночестве пустошей на краю Царства Демонов, желая только тишины, покоя и работы со травами или разного рода зверюшками (возможно, он случайно вывел два или три новых вида насекомообразных, когда оставил их без присмотра и те решили спариться), когда в его двери стучат. Он не хочет открывать двери, совсем не хочет. Он с тоской смотрит на ржавый от чужой крови меч, который он запустил от ненужности и усталости. Ржавчина даже не так плоха, она приносит людям заражение, и так или иначе им придется согласиться на его условия, если они хотят, чтобы он их вылечил. Он имеет честь наблюдать, как его дверь от энергичного стука падает внутрь дома, он даже не отвлекся от своего занятия в наблюдении за расцветом ночной росы у одного ядовитого компаньона с северных земель, который он украл из личного сада кого-то из знати демонов. Это ребёнок, круглощёкий и ясноглазый, настолько полный жизни, что даже подпрыгивает на пятках, но не входит в дом — умно, это бы телепортировало его сразу за двести ли отсюда в кипящее болото. Алая метка знакомой формы горит на лбу мальчика, как единственный светлячок в Бесконечной Бездне, и он невольно морщится, не сдержавшись; это было две трети его слишком длинной жизни назад, но он все еще не готов видеть Небесных Демонов. — Обучите меня медицине! — произносит мальчишка на краю его порога, и он только вздыхает. — Кто ты и как ты нашел этот дом? — притворяется он, что не имеет понятия, кто этот ребенок. Это сложно, у него даже лицо, как у тех, кого он по-прежнему помнит; а он так-так-так многое забывал и забывает, но не их. У мальчика острые зубы в ухмылке и мягкие пушистые волосы издалека, когда действительно подпрыгивает на своём месте; он устает лишь смотря на такую активность. — У меня еще нет имени, но цзецзе зовёт меня баобэй, а слуги зовут принцем, но мне как-то все равно, как вы меня назовете, шифу! — весело сообщает ему ребенок, говоря непокорно быстро. — Но мне тут нельзя быть, и цзецзе будет искать и ругаться, если не найдет меня, поэтому я приду завтра, шифу! Подождите. — Я не соглашался брать тебя в ученики, ребенок! — пытается сказать он, но мальчик уже исчез. Он возвращался на следующий день, когда он его не пустил, и на следующий, когда он уходил на месяц, и на следующий, следующий, следующий… ребенок оставался у его дверей семнадцать лет, не пропуская ни дня, и… он впустил его. Он может только надеяться, что не пожалеет об этом; всё равно он переживет и этого мальчишку.

(— Я возьму тебя в ученики только при одном условии. — Конечно, шифу. Каком? — Однажды, ты найдешь способ убить меня. — …хорошо.)