Обманутый

Герберт постучал в дверь своей комнаты — коротко, неохотно, без четко оформленных мыслей. Он хотел отложить все, хотел отложить разговор, обещающий быть изнурительным, но это было бы слабоволием, которого гнушался и он, вампир, продемонстрированным тому, кто и так настрадался. Альфред, его бедный ангел, так долго не отвечал, что виконт испугался: а вдруг он сбежал? — Да..? — раздалось по ту сторону сиплое и взволнованное, безнадежно родное. — Это я, лю… Альфред, — отозвался фон Кролок, задыхаясь от нежности. Альфреду она была не нужна, спутанная с извращенной и притом безыскусной игрой. Он чуял, как у бедняжки сбилось дыхание и зачастило сердце. — Можно… — было нечто комичное в том, чтобы использовать это слово, запылившееся, чуть не выпадшее из лексикона, в контексте того, что стоял он под дверью собственной комнаты, — можно войти? — и горькое оттого, что Герберт привык считать ее общей, их, и без Альфреда уют был немыслим. Просьба эта, пожалуй, была опрометчива: разговаривать через барьер, а не лицом к лицу, сулило меньшую боль, но он отчаянно хотел его видеть. Быть может, в последний раз. — Вы собираетесь меня убить? — спросил мальчик просто и прямо. — Нет! — воскликнул виконт — и смолк на долгих пару мгновений, чтоб совладать с собой. — Я ни за что не… Я больше тебя не обижу. Ручаюсь. Последовала еще одна пауза, затем — скрип передвигаемой мебели. Щелкнул замок, ему вторя — щеколда. И отворилась дверь. Круги под глазами Альфреда имели насыщенный синюшный оттенок, какого не наблюдалось, когда он задремывал в библиотеке, засидевшись за книжкой; он явно не спал и часа. Обычно опрятный, он был непричесанный, в мятом. Он нервно облизывал губы — неравномерная краснота намекала: он кусал их до содранной шкурки, до щиплющих ранок — и прятал, сжимая в левой руке, за спиной… распятие? кол? — Здравствуйте. — Фон Кролок не здравствовал, и далекий от безупречного вид был замечен им наверняка. — Эм, как Вы? Что-то в груди у Герберта, что-то умершее столетья назад, готовилось разорваться: такой участливый и внимательный, по-прежнему милосердный — к тому, кого боялся и презирал. — Я… в порядке, — тут он, конечно, солгал, но следующие слова были правдой. — Я… Послушай, Альфред. Если ты… ты можешь идти. Я разберусь с отцом. — Что? Вы хотите, чтобы… — Нет! Не хочу, — вампир зачем-то сделал глубокий вдох. Использовать мужество там, где суть заключалась не в плотском, оказалось неожиданно сложно. — Это не имеет значения. Я не стану удерживать тебя против воли. — Вот и все, — потупился мальчик со странною ноткой в тоне. — Так легко… Не тщась ни в чем разобраться? — А какой в этом смысл? — пожал он плечами. — Ты сказал, что не любишь меня. Его голос приглушенно серел, его руки бил тремор, но разум — разум был полон решимости. В кои-то веки он приструнит сонм страстей, он будет их выше, в кои-то веки поступит мудро и зрело. А потом, когда человек уйдет, оставшись один, он сможет опять разреветься. — Герберт… — Он нашел ироничным звучание своего имени под аккомпанемент стука дерева. Все-таки кол. Альфред, уже безоружный, шагнул вперед. — Я никогда… н-никогда не хотел… — Я знаю. Хотя бы теперь, — развел руками виконт. — Тебе незачем щадить мои чувства. — Я не это имел в виду, — заупрямился тот, — я никогда не хотел сделать Вам больно. Черт бы побрал его доброту! Фон Кролок боролся с собой, шел против себя и природы, а Альфред мешал как нарочно, будучи чересчур эмпатичным. Возбуждая тягу присвоить — и поглотить. — Все хорошо, — слова упали могильной плитой, придавили — ими было не убедить никого. — Но… — Я люблю Вас. Герберт замер в неверии: слова были кротки, бесхитростны — в обычной для Альфреда манере. Только вот за полгода, что они были вместе, он не слышал признаний ни разу. Так зачем же они сейчас, когда вскрылась правда? Глупенький, бесконечно сочувствующий человек предпринял попытку сделать Герберту лучше, ковыряя гнойную рану? — Не надо, — он бы взвыл, если б не воспитание. — Не надо, Альфред. Ты никогда не… — Но я действительно Вас люблю! — И откуда в нем, покладистом, скромном, было столько упорства? — Я отпускаю тебя, — повторил он настойчиво. Ложь дала трещину: он подспудно надеялся, что мальчик снова пропустит все мимо ушей. И тогда… он закончит кроить благородство. — Безо всяких уловок! — Герберт… — ладони, без которых он не мыслил ночей, обняли теплом его руку. Альфред сосредоточенно хмурился; с таким выражением виконт его заставал, когда тот корпел над заданиями профессора. — А укус… действует в обе стороны? — Ты о чем? — озадачился Герберт. — Простите, — он приложился к ней поцелуем. И впился зубами — стремительно, резко, до крови; трупная плоть затрещала и лопнула, брызнула склизким соком. В ней не было прочности, как нет ее в сгнившем тряпье, как нет ее в том, что познало печаль разложения, — и регенерация не спешила работать: вампир был застигнут врасплох. И тут он почувствовал это: слабое, бледное, ненавязчивое прикосновение к разуму. Мальчик жмурился — то ли от мерзкого вкуса, то ли для концентрации — и открывался ему душой. — Ты… ты хочешь… — потрясенный, он не смог завершить вопрос. Альфред был в ужасе от психического вторжения, абсолютно разбит и зол — и вот, вцепился в него, призывая, даря приглашение. Вампир его принял. Может, телепат из него был посредственный, но считать то, что лежит на поверхности, таланта хватило. Альфреду продолжало быть совестно за укус, и еще он питал отвращение к вкусу, густому и ржавому, ему было одиноко и грустно, и его глодала вина, он жалел… Но это было скоротечно и временно. Постоянным было влечение, поправшее нормы морали, на коих он был взращен, потребность в тактильной ласке, закрываемая за годы, и под всем этим… Любовь. Не влюбленность, необузданно пламенеющая, неукротимая — лишь до поры; то был жар от углей камина, раскаляющихся постепенно — и способных греть вечно. Другие эмоции оплавлялись, подсвеченные; весь Альфред полнился им. — Ох, mon chéri… — Я не любил Вас тогда, — он смотрел ему прямо в глаза, целуя поврежденную кожу, помогая зажить. — Мне нужен был не день, не неделя. Нужно было осмыслить… Зато теперь я уверен. И знаю, о чем говорю. Я люблю Вас всем сердцем, Герберт. Он больше не мог это вынести. С всхлипом, перевесившим все, что и с каким апломбом было сказано ранее, он притянул Альфреда к себе и стиснул в объятьях. Мальчик обнял его в ответ, позволяя уткнуться в горло, в манкое основание, закапать разбавленными кровью слезами — и тут же начать их слизывать. Вряд ли бы он возмутился насчет замаранной ими рубашки, вряд ли бы обратил вниманье на влагу, накось текущую в яремную ямку, но то, что он допустил подобного рода интимность, было так поразительно. И Герберт пользовался его добротой — так привычно, — плача от радости и облегчения, восхищения вкусом и чувственной перегрузки. — Все хорошо, Герберт, н-ну же, — мальчик гладил его, согнувшегося в три погибели, по затылку. — Мне жаль… Простите, что не сказал Вам раньше. — Прости, что заставил увидеть кошмар, — повинился и Герберт. — Mon trésor, я тебя не ценил. Не умел… Не понимал, насколько ты важен! Альфред поцеловал его сам — солоно, пряно и сладко. Погружаясь языком в полость рта, очищая от собственной крови, прогорклой, смешанной со слюною, вампир упивался тем, что, боялся, было потеряно для него навсегда. Он хотел, он нуждался, нуждался в напоминании, что Альфред здесь, его, настоящий, от макушки до пят, безраздельно. — Мой дорогой… — его руки были заняты тем, что сминали вельвет пиджака, дергали в прозрачном намеке; дверь он захлопнул ногой. — М-моя любовь, — щеки мальчика скрасил румянец. — Простите, я… приучусь говорить это вслух, обещаю… Герберт не возражал: было трогательно наблюдать, как он старается ради него, как перебарывает застенчивость и неловкость. Это раздразнивало, разжигало аппетит еще больше. Он запечатал его рот поцелуем — Альфред был и рад, прилежный и пылкий, заняться чем понасущнее. Они ощупывали и мяли друг друга, блуждали руками повсюду, как изучая, запоминая изгибы, будто сызнова с ними знакомясь. Путались в складках шелка, роняли, небрежные, и кружева, и лен, и ногти скребли по пуговицам и заклепкам. Виконт вынул шпильки — инкрустированные фианитами, те сверкнули пред тем, как потопнуть в ковровом ворсе, — тряхнул головой — и повалился на простыни. Альфред был сверху, податливый, разгоряченный, и сопел ему в волосы. — Я хочу… — уху стало щекотно от шепота, едва различимого, точно мальчик стыдился услышать себя самого, — х-хочу оседлать Вас. Одна мысль заставила вздрогнуть. Альфреду нравилось быть принимающей стороной, нравилось, как Герберт старался над ним и в нем, — и все же в активной роли он был менее скован. Порой, отдаваясь, он выглядел так, словно после побежит исповедоваться. Вампиру ни роли, ни позы принципиальны не были — главное, чтобы с Альфредом, взаимностью и комфортом. Идея того, что возлюбленный будет на нем, и умиляла, и будоражила кровь: он был отважен, решившись попробовать новое, он предложил себя рьяным и беззаветным. — Пожалуйста, сладкий, — выдохнул Герберт. Ухватился за бедра, млея от ощущения, как упруга их мякоть; нырнул в расселину меж ягодиц твердеющим членом. Альфред раскраснелся — от щек вниз по шее, к груди — и зашарил по простыни — ладонью и взглядом. Его пальцы дрожали, когда он откупорил масло, плеснул, завел руку за спину — и вдавил. Застонал как-то жалобно, раскрываясь, разминая отвыкшие мышцы, и Герберту стало ясно: они поменялись местами. Полгода назад он восседал на строптивом всклокоченном мальчике, уже считая его своим, полагая, что тот до него охоч и так же нетерпелив. Теперь они оба хотели, любили, нуждались. Не осталось меж ними тайн и чудовищных недомолвок, сожаления канули в прошлое и ошибки были исправлены… а еще руки Герберта не были связаны. Он смочил пальцы в масле и добавил один, помогая Альфреду с растяжкой. — Герберт! — взвился тот с плаксивою интонацией. — Я м-могу сделать все сам… — Невозможно просто лежать, когда ты предо мною, мой ангел, — он соскучился по нему, по его тесноте и жару, и, не зная, как умерить свое обожание, он практически изнывал. — Мне так нравится к тебе прикасаться. Мальчик, пунцовый, не воспротивился ласке; одуряющий мускусный запах крепчал, как и плоть. О, она была твердой, такой, что хотелось взять ее в рот, и фон Кролок провел языком по губам, следя за набухшею капелькой смазки. Досадливо цокнул и облизнулся еще раз, когда она сорвалась, и тут же себя одернул: ни к чему сумбурная жадность, он к этому вернется. — Готовы? — спросил Альфред, хотя готовился именно он. — Минутку, mon ange, — завозился фон Кролок, отодвигаясь назад. Подставил под спину подушку и устроился так, чтоб сидеть, откинувшись на изголовье; придержал мальчика, не упустив шанса щипнуть, где помягче, пока тот мостился на нем. — Так я не лишусь удовольствия целовать тебя, сладость. Альфред заскулил, мигом к нему приникая, ведя рукою по волосам — он любил гладить их, зарываться в них носом и пальцами, и от этих проявлений привязанности Герберт всякий раз расцветал, — а другою, испачканной в масле, направляя его в себя. Он колебался, скользя головкой по входу. — Милый, ты не обязан, — тактично напомнил фон Кролок. — Я хочу, — от невнятного бормотания мурашки пошли по коже, — хочу… Вас. Его истлевшее, скверное сердце омыла чистейшая благость. Он привлек Альфреда вплотную — поцеловать, не найдясь со словами, не справившись с ошеломлением. И мальчик ему внимал, чутко и с самоотдачей, для поддержки обхватив его плечи, и в какой-то момент стал насаживаться. Выпить стенающий вскрик с его губ, пока он опускался — ниже и ниже, ближе и ближе, — было хмельно, обжигающе. Слаще, чем выпить вино, настаивавшееся веками и кое-чем щедро разбавленное; плоть, тугая, атласная, обволокла головку, ствол, основание. К той секунде, как ягодицы примкнули к бедрам, Альфред запыхался. — Глубоко… — Ресницы его трепетали. — Т-так глубоко… — Любовь моя, ты в порядке? — осведомился виконт, взволнованный и польщенный. Соитие в этой позе и впрямь было образцовым; лучше, чем во всех остальных, что они уже перепробовали, и гравитация увеличивала напряжение. — Да, — обнадежил Альфред, сжимаясь вокруг него, до рокота в глотке и скрипа зубов, — просто… просто дайте мне пару минут. — Столько, сколько необходимо, chéri, — ответил он с еще одним поцелуем. Они выждали какое-то время, статично наслаждаясь друг другом, нежась в объятьях и не разнимая губ; мальчик был на него до упора нанизан. А потом начал двигаться — неуверенно, неторопливо. Вампир ничего не инициировал, грея руки о его талию, довольный тем, что возлюбленный все контролирует и на каждый толчок приходится поцелуй — в едином петляющем ритме. Было в нем нечто такое… первозданно обворожительное, пускай их занятья любовью были бесчисленны. Этот раз воспринимался по-новому. Правильно и взаимно, самоотверженно и окрыленно, со страстью, доступной лишь в примирении, и несдержанностью эмоций — от безусловных до крохотных. Альфред позволял им, таким многогранным, мелькать на лице, в касаньях и вдохах, не оставляя места стеснению. Сокровенность, достигнуть которой они не умели на протяжении месяцев, вышла из берегов — и отныне жить без нее Герберт согласен не был. Он устроил ладони у мальчика на ягодицах, подталкивая вперед, обеспечив вторжение под наиболее приятным углом, отчего тот прервал поцелуй — застонал безудержно, исступленно, тычась носом ему в плечо. Альфред ускорялся, вскидывал бедра, и член его, налитый кровью, елозил у Герберта по животу, увлажняя предсеменем кожу. — Мне с тобой так хорошо, — и так хотелось вонзиться, с вековою жаждой и мощью, но темп задавал не он, — так идеально, моя дорогая любовь… — И мне с Вами, — его поцеловали в плечо, — мне… нравится, когда Вы… со мной… Он все же приподнял бедра, проникая, заполняя собой, не совладав с любострастным голодом. Мышцы вокруг запульсировали, и запоздалый охриплый взвизг растравил его гордость, но он опомнился: — Милый, прости… — Еще, — попросил Альфред, чмокнув в щеку — наугад, промахнувшись — и в губы. — П-пожалуйста, двигайтесь. — Mon chéri… — с ажитацией он подчинился, встречая толчок своим. Повторил — вернее, они повторили, застонав в унисон и спеша сей успех закрепить; взмокшие волосы лезли в рот, липли; поцелуи были шалы и хаотичны. Оба стремились к слиянию тел каждый миг, и от звуков шлепков, хлестких и сокрушительных, воздух как будто вибрировал. — Вы… Вы так красивы. Я всегда этого хотел, хотел Вас… Вашей любви. Эти слова оглушили, скрутились жгутом внутри: тушующийся, молчаливый в постели, баловал Альфред его редко, и любое признание, любой комплимент — обдуманный, взвешенный, честный — несли беспредельную ценность. — Пожалуйста, — он прекратил толкаться, застыл, — пожалуйста, скажи мне, mon trésor… скажи, что любишь меня? — Я л-люблю Вас, — вымолвил мальчик. — Люблю Вас, так сильно люблю… Это все, что ему было нужно. Обернувши кисть вокруг плоти, трущейся о живот, вампир вильнул бедрами — и Альфред напружил свои; они вместе вошли в колею. Ласкаясь размашисто, буйно, соединяя чресла и рты, неистово гнались к пику. Он настал — выламывающий дугой, звонкий, обильный. Альфред еще его стимулировал, хлюпал семенем, бесплодно мутнеющим, не отказывая в этом блаженстве; конвульсивно терся о руку. Изводился и хныкал, пока не рухнул ему на грудь — как и их животы, забрызганную. Приходили в себя лениво, не трудясь шевелиться зачем-то, кроме как поцелуев. Бесформенные, осоловелые, те мазали возле губ; Герберт, прищурясь, подставлялся щеками и подбородком. Сам поил мальчика воздухом, в два счета поймав его губы. Плоть, выпавшая из нутра и тем отнявшая точку контакта, вызвала протест у обоих. Негодующее урчание засвербело у Герберта в горле, и Альфред, утешая, приластился, шелестя ему в ухо: — У меня есть к Вам просьба… — Да? — Укусите меня? — положив ладонь на затылок, понукнул чуть пригнуться, так что губы прильнули к плечу. — Н-но, пожалуйста, аккуратно. Само предвкушение могло довести до экстаза. После того, как мальчик случайно поранился о его клык, заигравшись с французскими поцелуями, он разрешал укусить себя в палец или губу — в самом разгаре страсти. То, что им предстояло, было куда опасней: несколько дюймов, и фон Кролок проткнул бы не мускул — яремную вену. О доверии, оказываемом Альфредом, он даже и не мечтал. Почтительно, точно священнодействуя — хотя его душу давненько покинула святость, — он прорезал клыками кожу и мышцу плеча. Его ангел болезненно пискнул, всем собой отшатнулся, отпрянул… Наконец он расслабился. Вкус крови был изумителен, и вампир от него возбуждался, но сегодня — напротив; то была связь ради связи. Альфред прижался зубами к плечу в справедливом вопросе. Герберт кивнул, и тот его прикусил. То, что человеческие клыки справлялись не столь ювелирно, для него не являлось проблемой; разум его сфокусировался на обмене. Альфред был самым великодушным из всех, кого он когда-либо знал, самым любящим и всепрощающим. И он поклялся беречь его до скончания века — в том числе от себя, своего эгоизма. Он пережил очень грубое пробуждение, но сон, каким бы сказочным ни был, не шел и в сравненье с реальностью.