Harbingers

Дождливая ночь, разлившая повсюду грязь и лужи, приняла его с распростертыми объятиями, стоило сделать шаг из дома. Объятия эти почему-то напоминали ему о матери — ибо не были ни теплыми, ни ласковыми. Напротив, сулили лишь промозглую сырость, озноб и отчуждение. Бедствие неторопливо курил, спрятавшись от назойливых капель под козырьком крыши. Влажность изрядно мешала, поэтому он долго тянул в себя дым и так же долго выдыхал, пытаясь отличить продукт горения от водяного пара. Он принципиально не торопился возвращаться, пока полностью не успокоится. И место, и человек, с которыми сейчас поневоле приходилось иметь дело, подавляли в нем все человеческое и взывали к разрушительной сути Предвестника Апокалипсиса — а у него и так имелись определенные проблемы с самоконтролем. Потому он решил использовать свой перекур для того, чтобы немного отвлечься и подумать конструктивно. Ни одна идея из предложенных не казалась правильной. Не виделась… выходом. Искать Священное Писание? Все равно что искать иголку в стоге сена. Никаких зацепок о том, где оно реально может быть. Войти в контакт с душой? Могло получиться, в теории, но… Но почему-то, когда некромант назвал его ее, Апостола, убийцей — ну, то есть, назвал вещи своими именами — внутри заклокотали ярость и отрицание. Может быть, тут-то и была собака зарыта, а потому Бедствие решил задержать на этом внимание чуть дольше, хоть эти мысли и вызывали нестерпимую тошноту. Фактически, он действительно убил Апостола, хоть и не желал того; невольная жертва его разрушительной силы, рока, что следовал за ним по пятам, она была невинна перед Вселенной и перед судьбой — но и все же эта самая Вселенная бездушно и безжалостно бросила ее ему под колеса. По сути, они оба в этой ситуации оказались жертвами Творительницы всего сущего. Но ведь и в самом деле, куда она так стремительно бежала через темный лес той ночью? Куда — или от кого?.. Лишь она сама могла приоткрыть завесу этой тайны; но женщина была не слишком разговорчивой, по понятным причинам. Впрочем, предложение вступить в контакт с ее душой казалось ему и заманчивым, и одновременно с тем — слишком рискованным. Души были топливом, пищей для Предвестников, и редко кто из них задумывался о том, чтобы посмотреть на них как-то иначе. Души в их первозданном виде мало чем отличались от сгустков хаоса, бесформенных и бесцельных; лишь отправленные на план, они обретали какую-то более осязаемую компоненту — голос, запах, волю к жизни. Воплотившись, души наследовали в следующие циклы частички памяти и чувств своих смертных жизней, обретая уникальный характер. В сущности, все это воспринималось ими, Предвестниками Апокалипсиса, несколько издалека; так люди на Земле смотрят на кормовых животных, не раздумывая, какую траву они щиплют или как воду пьют. Все равно их судьба — закончить на обеденном столе в окружении гарнира и специй. Бедствие поежился от этих аналогий. Он долгие годы отучал себя от такого хода мыслей, стараясь быть к людям как можно ближе — изучал их, входил в доверие, радовался и унывал вместе с ними. Почему-то их он не мог воспринимать просто как еду, хотя до того уничтожил бессчетное количество планов — и бессчетное же количество душ было им поглощено. Впервые за свою долгую жизнь он задумался: могло ли это быть связано? Могла ли его сила, равно как и его чувствительность, проистекать от этого? Ошарашенный этим внезапным осознанием, Предвестник закурил еще одну сигарету, продолжая раскручивать в голове коленвал этой мысли. В самом деле; если души живых существ имеют индивидуальность, логично, что их постоянное поглощение способно вызвать изменения в характере поглощающего — или создать его, если никакого характера у него изначально не было. Бедствие был первым из Предвестников Апокалипсиса; он приходил раньше всех, тогда, когда мир еще мог шатко сбалансировать на грани превышения энтропии. Когда его, в сущности, еще можно было… спасти. Он приходил и наблюдал; но наблюдением все не ограничивалось. Деструктивная сила, разрушающая все вокруг него, вызывала несчастные случаи, аварии, катаклизмы и буйство стихии — ему даже пальцем шевелить для этого не нужно было, все происходило само по себе. Живые существа с его появлением проходили проверку на прочность, и, если они ее проваливали, продолжая увеличивать уровень энтропии во Вселенной, запускался процесс Апокалипсиса. В этом сценарии ему полагалось снимать с себя печати и без разбора провоцировать ужасающие катастрофы, поглощая все души, задетые ими; в зависимости от густонаселенности плана душ могло набраться очень и очень много. Следом за ним приходила Отчаяние. Она собирала урожай там, где он беспорядочно наводил суеты. Выжившие обычно чувствовали, к чему все идет — было ли это встроено в их души, точно программа, или еще почему, Предвестники не знали. И разумеется, они начинали… отчаиваться. Тут-то и наступало ее время. Сестра, не в пример ему, любила смаковать; ей совершенно необходимо было дождаться полного, тотального и беспросветного катарсиса безнадежности. Ведь, когда надежды нет, остается лишь уповать на смерть — и это то, что Отчаяние готова была им предложить. Затем шла Скорбь. В этот момент у мира начинались уже, как правило, изрядные проблемы; что называется, «живые завидовали мертвым». Глухое отчаяние, деятельное или бездеятельное, сменялось внутри осознанием потерь — и смертные начинали скорбеть, отравляя свои души горьким ядом сожалений за все, что не успели сказать или сделать. Скорбь в некотором смысле исцеляла, в другом же — лишь растравливала пораженные ею души; ее излюбленной стратегией было насылать сны или галлюцинации о погибших любимых и близких. За мгновениями счастья самообмана всегда следовала безжалостная реальность; и на в этой точке высочайшего взлета и высочайшего падения сестра пожинала плоды свои. Последним был Опустошение. Он приходил, когда уже и так почти ничего не оставалось; дочищал чудом выжившие остатки смертных существ, что прятались в самых безопасных местах или лучше всего могли организоваться, даже в условиях полного разрушения их привычного жизненного уклада. Ему, как правило, доставалось уже совсем немного душ — но даже у него были свои извращенные предпочтения. Опустошение всегда оставлял одного смертного, что, бывало, забивался в самый дальний угол, «на сладкое»; появлялся перед ним во всем своем великолепии, в клубах дыма и все такое. И говорил ему, загнанному агнцу: «Ты — последнее живое существо в этом мире. И сейчас… ты умрешь». Опустошение давал смертному осознать вес этой мысли, этого факта — и только потом забирал его жизнь вместе с душой. Бедствию все это было известно потому, что он наблюдал. Всегда наблюдал, до самого конца. Лишь когда последнее, действительно последнее живое существо было уничтожено, их работа считалась выполненной. И да… в этот раз, на этой планете все было совсем иначе. Все пошло не по плану с самого начала; наблюдение очень скоро обросло неожиданным интересом, интерес перерос в симпатию, а симпатия — в нежелание уничтожать этот мир. Его появление, так же, как и появление других Предвестников, не сопровождалось жатвой душ, как того требовал протокол. Но Бедствие вполне искренне не видел смысла в уничтожении этого мира. Ему казалось, Земля прекрасно балансирует на тонко-острой грани, ровно посередине. Энтропии тут было предостаточно — но немало было и полезных действий. Колебание чаши весов всегда оказывалось слишком незначительным, все время крутясь вокруг цифры в пятьдесят процентов — недостаточно, чтобы пробить верхний потолок и вынудить его запустить протокол уничтожения. Он не смог принять решение быстро, а потому задержался, чтобы понаблюдать… Ну и пошло-поехало. Когда впервые появилась Отчаяние, он поначалу испугался; но сестра с готовностью выслушала его и тоже наблюдала. И тоже, о чудо, пришла к похожим выводам. Не было достаточных аргументов, чтобы подвергать этот мир Апокалипсису. А может, просто они оба были дураками?.. Но вот пришла и Скорбь — а Апокалипсис все не наступал. Сестра держалась особняком, но, к удивлению, тоже не спешила переубеждать старшего брата… В голове Предвестника будто щелкнул какой-то рубильник. Прозрение пришло так внезапно, что он затянулся слишком глубоко и закашлялся, не успев утилизировать дым. В самом деле, нельзя было предположить, чтобы Творительница всего сущего оставила без внимания такое… вопиющее неповиновение. Потому ничего удивительного, что она бросила ему под колеса Апостола. Но ее власть, казавшаяся безграничной, все же не могла в полной мере достигнуть каждого отдаленного плана, и уж тем более не могла бы призреть каждое живое существо. Потому надежда оставалась. Надежда ведь умирает последней, как говорят люди. Приняв решение, Бедствие заспешил обратно в дом. В конце концов, сейчас печати на нем были крепки — казались крепкими, по крайней мере. Он долго не поглощал душ, испытывал, можно сказать, некоторый голод — но внутри него было сплавлено так много чужого опыта, эмоций, чувств и ощущений, что он считал себя обязанным хотя бы попытаться достучаться до еще одной живой души. Очень-очень важной души. Йозеф ожидал его внизу; некромант сидел в углу, закопавшись с головой в книги. На столе перед ним стоял ноутбук, и свет экрана отражался от глазного дна. — В-вы вернулись, — брякнул некромант испуганно, резко вскидывая голову. — Я попробую сделать, как ты сказал, — пробормотал Бедствие не очень уверенно. — Вступить в контакт с душой. Что насчет тебя? Нашел что-нибудь? Мужчина неопределенно покачал головой. — Есть имена Апостолов, но… я сравнил несколько источников, и они везде разные. Много различных канонов… — Дай хоть какие-нибудь, я посмотрю, — Предвестник вытянул руку, и некромант вложил в нее книгу в потертой обложке. — Бартоломей, Матей, Яков… Да уж. Впрочем, взгляд задержался на одном из двенадцати имен чуть дольше, чем на прочих. Он прочел его несколько раз, прочитал в обратном порядке, но все же что-то ему казалось неправильным. — Ладно, — он вернул книгу Йозефу и скрестил руки на груди. — Так как мне связаться с душой? — Вы уже связаны, — пояснил некромант терпеливо. — Как убитый и у-у… — Да-да, я понял, давай к практической части, — буркнул Бедствие нетерпеливо. — Что именно я должен делать? — Для начала нужен зрительный и тактильный контакт, — некромант поднялся и засеменил к каменному погосту; Предвестник двинулся вслед, отставая на пару шагов. — Посидите с ней рядом, господин, возьмите ее руку. Эхо ее души по-прежнему здесь, и оно сопровождало вас все это время — вас и собственное тело. Она, должно быть, зла, расстроена или печальна; а может, наоборот, рада — не знаю. Попробуйте разглядеть эти чувства в ее глазах, или услышать ее шепот либо дыхание где-то поблизости. Все это показалось ему сущим бредом, но Бедствие послушался. Примостившись на край пьедестала, рядом с телом, взял ледяную руку женщины в свои; некромант запалил свечи по обе стороны ее головы, и огненные блики заплясали по ее безжизненному лицу, придавая ему еще более неестественный вид. Ему невыносимо жалко было на нее смотреть — но в этом и состояла сейчас его задача. Смотреть, слушать. Как ее звали? Кем она была — кроме того, что была Апостолом? Куда бежала роковой вчерашней ночью, от кого спасалась? Что она чувствовала, умерев?.. Он дал себе немного времени, чтобы поискать ответы на эти вопросы в остекленевших глазах мертвой, но ничего не нашел. Глаза были пусты и неподвижны. При всем желании он замечал только движение, а именно — мельтешащего некроманта на периферии зрения. Он пытался прислушаться; но его чуткий слух, еще обострившийся от предельной концентрации, выхватывал лишь шарканье ног по каменистому полу и неровное дыхание человека неподалеку. — Ты не хочешь уйти отсюда? — бросил Бедствие немного раздраженно. — Я не могу сосредоточиться из-за тебя. Отвлекаешь. — Х-хорошо, господин, — зашуганно пискнул Йозеф, заспешив к лестнице. — Я подожду наверху. Позовите меня, как закончите… Некромант ушел. Предвестник фыркнул, услышав, как тот запирает вход в подвал; этот ничтожный человечишка наверняка знал, что такая малость не сможет его остановить, но все равно пытался перестраховаться — и это вызывало в нем что-то вроде умиления. Вновь вернув взгляд к телу рядом с ним, он весь обратился в слух и зрение, стараясь найти что-нибудь, за что он должен зацепиться. Неосознанно погладил холодную руку женщины, точно пытаясь согреть в своих ладонях. С самого того рокового момента, как он впервые взглянул на нее, распластанную на дороге в луже собственной крови, это, наверное, был первый раз, когда он смотрел на нее толком. Смотрел и видел. Она была довольно молода — и хороша собой, даже учитывая все обстоятельства; наверное, при жизни она слыла красавицей. Необъяснимое чувство шевельнулось внутри, испуганно замерев сразу же, как только было замечено. Бедствие на мгновение подумал: что бы случилось, если бы он встретил ее живой? В других обстоятельствах, с другими намерениями — или и вовсе без намерений, случайно, на улице, как встречаются обычно простые люди. Смог бы он опознать в ней Апостола, или принял бы за обычную девушку — с чертовски красивыми и тонкими пальцами, изящным носом и полными губами?.. Его странно заворожила мысль об этом; поначалу он сопротивлялся, а затем, поддавшись, последовал за этой нитью, уводящей его за собой робкими звуками фортепиано. Предвестник прикрыл глаза, прислушиваясь к замысловатой мелодии, что становилась тем громче, чем дольше он ее слушал. На коже заплясали солнечные зайчики. Он обнаружил себя на залитой зноем улице; где-то неподалеку шумели деревья, а асфальт плавился под ногами от жары. Слева, из открытого окна музыкальной школы, лилась та самая фортепианная мелодия, что он услышал только что; она повторялась из раза в раз, но каждый раз в ней что-то менялось. Звуки становились ярче, сильнее, агрессивнее — музыкант ударял по клавишам, заставляя инструмент плакать надрывно и жалобно. Вокруг не было ни души, как бывает только во сне — или в предсмертной агонии. Бедствие осторожно вошел внутрь и свернул в первую же попавшуюся дверь. Девушка сидела за фортепиано, согнувшись над ним, и стучала по клавишам с остервенением; на ее лице была написана какая-то горечь и злоба. Он замер в дверях, позволив себе несколько мгновений понаблюдать за ней; прядь огненных волос выбилась из прически и активно дергалась при каждом ее резком движении. Музыка, которую она играла, странным образом ему нравилась; неоднородная, полная резких ударов и переходов, мелодия тем не менее звучала профессионально, если не сказать виртуозно. В ней было заключено много чувств и эмоций, столь недоступных Предвестнику: яркие образы, вызванные этой музыкой, вспыхивали перед его мысленным взором и тут же гасли — но отпечатывались внутри, точно световой след от падающих болидов. Наконец, видя, что девчонка не обращает на него внимания, он тихонько зааплодировал. Она тотчас же перестала играть и вскинула голову, глядя на него одновременно и испуганно, и с вызовом. — Кто тебя сюда пустил? — удивилась Апостол чуть дребезжащим меццо-сопрано. «Ты», — подумал Предвестник. — Там было не заперто, — он кивнул на дверь. — Клево играешь. Правда, репертуар не для музыкалки. — Никогда не хотела играть эту… хрень, — презрительно фыркнула девушка, косясь на ноты, и одновременно с тем сканируя взглядом своего неожиданного визитера. — А что хотела бы? Дэт-метал? Пауэр, блэк, фолк? — усмехнулся Бедствие. — Неплохой наборчик. Мелодик лабаете? — в глазах Апостола, непривычно для него живых, промелькнул азарт. — Тебе нравится мелодик? — поинтересовался Предвестник с неподдельным интересом. — Как прикольно. — Давай, скажи, что это самый девчачий метал, — закатила глаза она. — Не скажу, — он сложил руки на груди и пожал плечами — мол, ровно ничего такого. — Мне нравится мелодик. Ну, не весь, некоторый. — Хочешь меня в группу позвать, что ли? — девушка недоверчиво оглядела его с ног до головы. — С виду я бы сказала, панкуху какую-то играете. — А что, если хочу? — он уперся плечом в дверной косяк и с вызовом заглянул ей в глаза. — Так сразу согласилась бы? — Почему нет? — фыркнула Апостол. — Я музыку люблю. Но не такую, — она повела рукой над клавишами, и на лице ее была написана скука. — Как команда называется? — Никак, — расхохотался Бедствие. — Нет пока команды. Но можем собрать. Она смерила его недоверчивым взглядом, а затем вдруг рассмеялась. — А давай, — неожиданно согласилась Апостол, поднимаясь. — Как тебя зовут? — Скотт, — не задумываясь, он представился своим человеческим именем. — Не-а, врешь, — она понизила голос, приблизившись. — Тебя не так зовут. Знаю, что не так. Он замер, а горло перехватило удавкой спазма, стоило взглянуть ей в глаза так близко. Их цвет поразительно напоминал цвет его собственных глаз — но мягче и нежнее. Его глаза были болотом, трясиной, которую следовало обходить десятой дорогой, а ее — морем, глубоким и чистым, простирающимся до самого горизонта. Некоторое время они стояли и просто смотрели друг на друга в полной тишине: Апостол и Предвестник Апокалипсиса, убитый и убийца. Под кожей будто был заперт лед; он чувствовал трупное окоченение от ее ясного, всепроникающего взора, который, казалось, заглядывал прямо ему в душу. Они находились рядом, на самом деле — совсем близко, стоило только руку протянуть — но их разделяла пропасть между жизнью и смертью. — Скажи мне, кто ты на самом деле, — пробормотала Апостол совсем тихо, и, смутившись от таких долгих переглядок, опустила глаза. — И я подумаю, стоит ли собирать с тобой команду. — Тебе не понравится, если я скажу, мисси, — нервически усмехнулся Бедствие, тоже тихо, перенимая ее тон. — Главное, чтобы это была правда, — ухватившись за край кофты, она принялась мять и теребить ее, не поднимая взгляда. — А правда всегда не очень. Он еще не знал, чем это грозит, но почему-то решился и впрямь сказать. В конце концов, его впустили в агонизирующее сознание духа — или что там это было такое, что сейчас происходило. Оказали ему доверие. Не хотелось его предавать. И ему все еще… нужно было выяснить ее имя. — Бедствие, — проговорил он едва слышно, тоже опустив глаза. Следил, как юркие тонкие пальчики перебирают податливую ткань, и старался придать голосу хоть сколько-нибудь твердости. — Меня зовут Бедствие. Первый Предвестник Апокалипсиса. И это я… убил тебя. Повисло молчание, а затем вдруг раздался короткий смешок. Абсолютно растерянный, он поднял на девушку полный непонимания взгляд. — Отличное начало знакомства, — расхохоталась Апостол. — Прям из какого-то комикса. Он ничего ей не ответил, лишь бегло подумав, что у нее, возможно, не все в порядке с головой. — Спасибо за правду, — посерьезнев, кивнула девушка. — Так что, теперь наступит Апокалипсис? Судный день? — Надеюсь, нет, — хмыкнул растерянно Бедствие. — Сделаем все возможное, чтобы нет. Но для этого тебе нужно вернуться со мной. — О… но я не очень-то хочу возвращаться, — Апостол отвела резко потухший взгляд. — Там было… так себе. — Но твоя жизнь очень важна, — не унимался Предвестник. Он не мог отступиться. Не теперь. — Если захочешь, может, и правда соберем команду, когда все закончится? — А оно закончится?.. — девушка вновь взглянула на него — недоверчиво, но с робкой надеждой. — Честно, я бы хотела. — Все когда-нибудь заканчивается, — усмехнулся невесело он. — Главное, чтобы это был хэппи-энд. Очень странно ощущалось под ее пристальным взглядом; его словно препарировали ножом, пытаясь вытащить из его нутра ответы — не те, которые хотелось увидеть, а правдивые. Но правды он не знал, ибо будущее было для него закрыто, как и для нее. — Я вернусь с тобой, — начала Апостол, — но ты должен пообещать мне кое-что. — Мы можем заключить договор, — предложил Бедствие, воспрянув духом от этих слов. — Тогда я буду обязан выполнить то, о чем ты попросишь, в обмен на свои условия. — Просто пообещай, — она улыбнулась, и что-то внутри него надломилось от этой улыбки — такой болезненной и такой обреченной. — Пообещай мне, Бедствие, первый Предвестник Апокалипсиса. Пообещай, что ты защитишь меня от тех, кто придет за мной. Не дашь им забрать меня. Лучше еще сто раз умру… — Хорошо, — он с готовностью кивнул, протягивая ей руку. — Обещаю. Я никому не дам тебя в обиду, кто бы там ни явился за тобой. Но ты тогда пообещай, что мы все же соберем команду, когда разберемся со всем остальным дерьмом. Играешь-то ты правда очень круто. Апостол выдохнула с явным облегчением, и ее улыбка стала гораздо мягче и красивее, чем была только что. Чуть поколебавшись, она вложила свою тонкую руку в его. Сжимая ее ладонь, Предвестник ощутил какой-то непонятный импульс — точно касался напрямую ее души, но не пытаясь поглотить ее, а, напротив, пытаясь понять ее. Приободрить. — Ну, хорошо. Как команду назовем? — она почти не улыбалась уже, но глаза в стрелках длинных ресниц были теплыми и смешливыми. — Мне бы сначала узнать, как тебя зовут, — хохотнул Бедствие. — А то стоим тут, души друг другу выворачиваем, а я даже имени твоего не знаю. — А, я не представилась, — девчонка стукнула себя по лбу и высунула язык, дразнясь. — Прости. Меня зовут Йона. Что-то изнутри откликнулось на это имя, всколыхнувшись и задрожав. — Йона, — повторил Предвестник, и улыбка слетела с его лица. — Красивое имя. Правда, очень красивое. — Спасибо, — девушка смущенно опустила взгляд, и уголки ее губ чуть задергались. — От имени третьего апостола, Иоанна. — Вот оно как, — он припомнил имя, на котором недавно задержался его взгляд; кажется, то был как раз Иоанн. — Йона… — Тебе пора идти? — догадалась она. Стены класса слегка дрожали, точно над пляшущим пламенем. Что бы это ни было — иллюзия, сон или еще что — оно заканчивалось. — Видимо, да, — он виновато улыбнулся и чуть пожал ее руку, все еще лежащую в его. — Но мы скоро увидимся, я думаю. — Хорошо, — робко улыбнулась Апостол. — Подумай над названием команды до тех пор. — И ты тоже… подумай, — пробормотал Бедствие, чувствуя, как его вырывает с корнями из этого места. …Темно. Душно. Он снова был в подвале некроманта, а рука девушки в его ладонях снова была холодной и недвижимой. Предвестник проморгался, точно разбуженный от долгого сна. Прошло сколько-то времени — наверное, много. Свечи вокруг головы Апостола догорели до основания и потухли, утопив свое пламя в воске. Поднявшись на нетвердых ногах, он добрался до люка, заколотив в него кулаком громко и настойчиво. — Йозеф, возвращайся! Я узнал имя!.. От приготовлений некроманта его мутило — да так основательно, по-настоящему, будто обычного человека от какой-нибудь морской болезни. Он знал, что прямо здесь и прямо сейчас очень значительно увеличится уровень энтропии, и ему это не нравилось. Но, стоило ему вспомнить разговор с Йоной и ее доверчивый взгляд, обращенный на него с такой тоской и надеждой, как все обретало смысл. Она была Апостолом. Она должна была жить. Во что бы то ни стало. А значит, ему следовало затолкать поглубже свое отвращение к некромантии — и свой долг Предвестника тоже. Ко всему прочему, ему нужно было выполнить условия договора. Вспомнив об этом, он воспользовался шансом улизнуть еще на перекур до того, как начнется основное действо, и позвонить сестре. Отчаяние снова долго не брала трубку — но, наконец, его терпение было вознаграждено. — Все вот-вот случится, Дебс, — обрадовал он сестру без приветствия. — Некромант уже начал готовиться. Энтропия, конечно, сейчас будет хлестать через край, но постараюсь держать себя в руках. — Быстро, — одобрила Отчаяние. — Отлично. Я скоро буду. — Будешь?.. — удивился Бедствие, но в ответ услышал лишь гудки. Какое-то смутное предчувствие заставило его поторопиться обратно в подвал. Во все стороны от каменного погоста разливалась энергия тьмы, выворачивая наизнанку жизнь и смерть, вынуждая законы Вселенной прогибаться под себя и искажаться. Голова загудела пчелиным ульем от резкого скачка энтропии, и Бедствие пожалел, что при нем нет хотя бы цепочки, чтобы зафиксировать руку — так его подмывало прекратить это безобразие прямо сейчас. Но он терпел, вжав голову в плечи и опершись на стену; сдерживал ревущего изнутри монстра, требующего положить конец нарушению равновесия. Наверное, его маскировка сейчас не слишком многое скрывала — но, по счастью, никаких лишних зрителей здесь и не было. Он сосредоточился на неподвижном лице Йоны, перебирая в памяти их разговор. Ее смешливые глаза в лучиках ресниц. Ее красивые длинные пальцы, порхающие по клавишам. Воспоминания о соприкосновении с ее душой почему-то утихомиривали зверя куда лучше и эффективнее, чем это делало знание о ее важности для мира и для их с Отчаянием договора. Отголоски ее мелодии все еще звучали в памяти, призывая к чему-то — он пока и сам не понимал, к чему именно. Словно в этой музыке была заключена некая тайна, которая дразнила его самим фактом своего существования. Привыкший все анализировать Предвестник в этом конкретном случае стопорился, будто натыкаясь на стену; словно ему не хватало знаний, опыта, каких-то еще исходных, чтобы разобраться. Но зато этот мысленный «эспандер» хорошо отвлекал его от творящейся под носом грязной магии. Наконец, рев энергии стал стихать, а затем прекратился совсем. Он считал минуты, так что уверенно мог сказать, что прошло их немало. — Я закончил, — объявил некромант устало, отложив в сторону толстенный фолиант. — Вроде. На ватных ногах Предвестник приковылял к пьедесталу; вгляделся в лицо Йоны, чтобы определить, что это все взаправду. Она изменилась, став куда больше похожей на девушку, которую он видел в музыкальном классе; ее лицо будто бы оттаяло, глаза закрылись, так, словно она спала. Грудь слегка, едва заметно вздымалась от дыхания. — Получилось, — выдохнул Бедствие, оседая на пол и неосознанно касаясь ее руки. — Получилось, — согласился Йозеф, и что-то неуловимо изменилось в его тоне. Вымотанный своей внутренней борьбой, Предвестник лишь теперь заметил стилет, что все это время был у некроманта в руках. Лезвие сверкнуло стальной змеей, оказавшись около горла Апостола. — Раз работа сделана, пора платить, господин, — процедил человек решительным, хоть и дрожащим голосом, и слегка вдавил стилет в кожу девушки. — Иначе я с удовольствием верну все, как было.