Сатана, сколь ты агнец

Запястье ноет, и Андрей, неудачно попытавшийся перехватить больной рукой коробок спичек, коротко шипит и спешно затягивается. Как долбоёб подставился, как распоследний стажёр: слепо напоролся на вскинутую заточку, да так качественно, что чуть не умер. Ну, как минимум — чуть не остался без руки. Сам на себя Андрей злился больше, чем на обгашенного ублюдка с заточкой, которая вспорола ему запястье. Это же его работа — справляться с такими вот нелюдями, а он всё прощёлкал, подставил отдел и сам хорошенько влип. Рука болит от локтя до кончиков пальцев. Хотя, как может болеть то, чего ты не чувствуешь — всё ещё загадка для Андрея. Врачи сказали, что гарантии они не дают — мол, сухожилиям хана, и вообще, пора, голубчик, переучиваться стрелять левой рукой. На всякий случай, ага. Стрелять переучивайся, курить переучивайся, жрать, рисовать — жить переучивайтесь, Андрей Сергеевич. Андрей принял к сведению и очень попросился на выписку. Висяк их, вообще-то, только начал покидать мёртвую точку — оставлять всё на одного Миху как-то не по-товарищески. Сейчас, после двухнедельного выпадания из происходящего, Андрей одновременно надеется быть встреченным счастливой ухмылкой и торжественным: «Мы его взяли, Андрюх!», и полным энтузиазма: «Ну, чего встал, на задержание поехали, а!» Потому что, вообще-то, обидно всё самое интересное пропустить. О лаврах и славе Андрей не очень-то и беспокоится — всё равно все заслуги себе присвоит командированный столичный хлыщ. А вот не фантазировать на тему того, почему же Миха ни разу его в больнице не навестил, Андрей не может. Должно же этому быть какое-то разумное объяснение. Сейчас, думает Андрей, он сигаретку досмолит и пойдёт разбираться. Вольётся в привычный бешеный рабочий круговорот, увидит Мишу, и всё на свои места встанет, надо только… — Сука, блять! Заебал, сил нет! — дверь хлопает, и на улицу вываливаются стажёры. Андрей невольно улыбается знакомым лицам, а они замирают перед ним, будто нашкодившие школьники. — Здравия желаем, Андрей Сергеевич. — мямлит старший из них, Костян, кажется. — Давно вас не видели. Как рука? — Чего это вы такие взмыленные, молодёжь? — Андрей тактично игнорирует матерное шипение белобрысого товарища Кости так же, как вопрос про руку. Зато не может игнорировать того самого товарища — Влад, если Князев не путает, — вылезшего из-за спины Кости. — Товарищу Горшенёву со вчерашнего дня как шлея под хвост. Мы мимо проходили, он нас хуями покрыл и пригрозился практику запороть. А мы и так на два часа раньше положенного пришли, потому что Марию Владимировну хотели увидеть, нам подписи от неё нужны были. — Хотели-то хотели, — ворчит Костик, потирая воспаленные глаза, — а её нет сегодня. И надолго, походу. Андрей Сергеевич, не знаете, отстраненные от работы сотрудники ещё могут документы по практике подписывать? А то она у нас руководителем была, вот и… Андрей совсем перестаёт понимать, что происходит. — Кого отстранили, Машк… Марию Владимировну? — растеряно спрашивает он, от удивления забывая о прикуренной сигарете. — А вы не в курсе, что ли? Там, короче, то ли её мужа, то ли любовника в серии обвинили. Какая работа после этого. Нет, Андрей не в курсе. Зато теперь он чувствует себя ещё больше отставшим от происходящего. Тормозить некогда, надо вливаться. Он выкидывает недокуренную сигарету, машет рукой стажёрам, растерянно замершим посреди курилки, и спешит внутрь. На проходной его встречают тепло: жмут здоровую руку, хлопают по предплечью и осторожно спрашивают, заглянул ли он просто так, или собрался выходить на работу. Вообще-то у Андрея ещё неделя больничного и рецепт на какие-то таблетки, от которых тело мягко гудит и немеет, а голова кружится, но с каждой минутой он сильнее убеждается, что рассиживаться и жалеть себя некогда. Облегчение на лицах коллег, когда он сознаётся, что вернулся, такое явное, что просто неприлично. Но их можно понять: столичный хуй, Гордеев, не давал спуску никому, и чем больше было рабочих рук, тем лучше. Однако о настоящей причине их облегчения Андрей догадывается, даже не дойдя до самой двери в кабинет. Михин ор слышно еще в коридоре: Андрей морщится, потому что от того, как он вздрагивает, руку снова простреливает болью. Сука. Он вздыхает и распахивает дверь без стука. Это и его кабинет тоже, может заходить как и когда хочет. Миша действительно орёт на двух перепуганных, бледных сержантиков. Судя по тому, как Миха покраснел, надрывается он уже добрые пару минут — ещё чуть-чуть и охрипнет. Когда Андрей входит внутрь, то его тут же встречает разъяренный взгляд исподлобья — напоминает быка. Становится понятно, почему сержантики больше похожи на трупов, чем на живых: от такого пробирает даже самого Андрея, Миху совсем не боящегося. — А ты хули тут забыл? У тебя же, блять, больничный! — Миха пялится на него налитыми кровью глазами — ни одного живого капиляра, боже, блять — и если и соображает, что мелит, то уже задним числом. В кабинете становится тихо. — Пацаны, Михаил Юрьевич потом с вами договорит, — ровно говорит Андрей, не разрывая с Мишей зрительный контакт. — Потом зайдёте, лады? Ребята оказываются понятливые — а может, просто дружащие с инстинктом самосохранения, так что из кабинета выходят быстро. Скрип двери, правда, не сдерживает, пусть и тихое, но отчётливое: «Наконец-то, блять. Сам пусть с этим психом разбирается». Этим-то он и планирует заниматься. Миша тяжело дышит и, кажется, мелко подрагивает всем телом. Андрея самого сжирает горячее раздражение, и колется под горлом обида, но он лишь сжимает здоровую руку в кулак так, что на ладони отпечатываются лунки ногтей. Он медленно подходит к Михе ближе — ощущение, что подкрадывается к дикому зверю. — Миш, — зовёт мягко, опуская руку на плечо, — давай по порядку, а? Что случилось? Миха под рукой напрягается — особенно, когда Андрей мягко давит пальцами на напряжённые мышцы, напоминая о себе знакомым движением. — Давай, — каркает Миша. — Давай по порядку. Я первый вопрос задал. Тебе еще неделю нужно было в больничке откисать. — Не рад меня видеть, — пытается неудачно пошутить Андрей, но осекается под кислым Мишиным взглядом. — А ты сам-то смог бы в такой момент в койке валяться? Вот и я не смог. Не отвалится же она у меня от работы. А перевязки, вон, к брату твоему буду ходить делать. Судмеды же тоже врачи, а? Под его рукой, ведомый мягкой интонацией, Миша чуть расслабляется. Теперь упрямо отводит глаза и брови домиком заламывает, всем своим видом выражающий вину, но упрямо её не признающий. Андрею спросить бы сейчас, когда контакт налажен, мол, чего это ты, Мишка, меня не навещал совсем? Но сил выяснять это прямо сейчас не находится. Да и что-то подсказывает Андрею, что время сейчас для этого не самое подходящее. — Что случилось, Миш? — повторяет он свой вопрос, и у Миши лицо совсем болезненным становится. — Поджигателя нашего нашли. Андрею бы подпрыгнуть от восторга, прокричать тройное «гип-гип-ура» Мише, но это самое «нашли» Миха сипит так, что в пору не радоваться, а вешаться. Что-то не так. — Это же хорошо? — на всякий случай переспрашивает Князев, заглядывая Михе в глаза. — Это… — Миша отстраняется от Андрея и в руки больше не даётся. Андрей не настаивает, но в следующую секунду жалеет — Миха ударяет кулаком по столу со всей дури. — Я, блять, не знаю, слышишь! Ты мне скажи, хорошо это, когда серийником оказывается твой друг детства? Миха ещё что-то кричит, снова долбит кулаком по столу, но Андрей от происходящего абстрагируется, поражённый новостью. У Михи друзей немного: парочка со школьной скамьи, парочка со студенчества — находить к нему подход никогда легко не было, это Андрей уже понял. Саша и Лёшка здесь — с ними всё должно быть в порядке, иначе весь отдел бы на ушах стоял. С Щиголёвым, школьным товарищем Миши, они встречались пару раз, но у того был, кажется, бизнес в Москве, и виновным он точно быть не мог — не проходил ни по одной характеристике. А кто тогда? — Мих, погоди, объясни, наконец, по-человечески. Кто? — Шурка, сука! Ну, я ему ебало начистил. Предал, понимаешь! Гордеев мне заявил, что это не профессионально, и с дела меня снял. А я в глаза ему посмотреть хочу, просто по-человечески, в глаза! Он ещё и Машку подвёл, падаль! Понятнее происходящее не становится. Андрей пережимает пальцами переносицу, выдерживая накатившее головокружение, старается дышать размеренно, чтобы не потеряться в пространстве. Как учили: по квадрату, там, или по треугольнику, хер его знает. — Давай ещё раз, Мих. Я нихуя не понял. — Ты сядь, ё-мое. Бледный как пиздец, — Миша снова брови заламывает тревожным домиком и неловко переминается с ноги на ноги, готовый, кажется, подтащить под чужую жопу собственное кресло. Оно удобное, правда — Андрей его для больной Мишкиной спины на своём горбу тащил. Но Князев на такую заботу только рукой машет и бредёт к своему стулу. Если так беспокоится, мог бы и в больницу заглянуть. А сейчас поздно беспокоиться — живой же. Миша следует за ним, замирает около его стола неприкаянной тенью и вертит в руках несчастное пресс-папье. Сам выглядит не лучше: бледный, с залёгшими тёмными кругами и нездоровым блеском — даже в самые непростые времена Мишка держался. А тут совсем подкосило. Дерьмо. — Нашли, короче, — вяло сообщает очевидное Миха. — Там почти все улики против него. Осталось только добиться показаний. Шурка... До сих пор, блять, поверить не могу. С шестого класса вместе были, прикинь? Книжки писали про спасение мира, о великом мечтали, ага. Потом, ну, разошлись, конечно, пути, с кем не бывает, но я слышал: более-менее пацан живёт, особо не жалуется. Я радовался, хули, товарищ же. — Миха выдыхает. — А потом выясняется, что он девок оглушённых трахал и ещё живых сжигал. Пиздец. Пиздец, думает Андрей. И тянется к Михе, чтобы его руку сжать в немой поддержке. Миха дёргается, но руки не сбрасывает. — Шурка же, он, знаешь, вообще безобидный был. Драки презирал. Один раз только, помню, с кулаками полез, когда увидел, что шпана у нас во дворе кошку мучала. И то — потом извиняться ходил. — А с Машкой что? — Да хахалем её оказался. Сожительствуют, типа. Ну, её и отстранили от работы. Сука, пусть только Гордей съебёт на выходные, я ему и за Машку, и за других ещё ебало подправлю, за то что врал мне, блять, а я ему верил, когда он мне про свой ебучий пице… пацифизм затирал! Андрей хмурится. Он всё происходящее только со слов вызверенного Миши знает, но уже что-то не сходится. Машка — опытная сотрудница, гордость отдела, вряд ли бы не заметила, что с её партнёром что-то не так. Смотреть на такого Миху, совсем убитого горем, неприкаянного, от бессилия лезущего на стену, невозможно. Но они же напарники, верно? Там, где не может один, должен мочь второй. Не просто напарники — партнёры. — Остались ещё документы по делу, или всё Гордееву сдал? Миха, устроившийся курить у окна, безынициативно машет рукой куда-то на свой стол. Андрей поднимается, пережидая ещё один приступ головокружения. — Ну, — говорит, — меня-то от дела не отстранили, верно? Гляну, что там и как. И с Шуркой этим твоим пообщаюсь, мало ли. Миха в ответ даже не смотрит на него, только кивает, упорно глядя куда-то в окно. Андрей сглатывает горячую обиду, напоминает себе: они напарники и партнёры. И теряет себя на несколько часов в отчётах криминалистов и заключениях судмедэкспертов. Засиживается до вечера, с головой погрузившись в работу. Только сейчас понимает, как же по ней скучал: тянущее, сладкое чувство азарта давит на затылок. Проблемы, гнетущие с того момента, как он очнулся в палате, отходят на второй план — не беспокоят ни Миха, ни рука. Потерянный в кипах бумаг, он приходит в себя, когда Миха трогает его за плечо. — Я тоже помочь хочу, ё-моё. Я там, это, договорился, в общем, в обход Гордея. Меня-то к нему точно не пустят, а вот тебя… Ты поговори с ним, а? Я, блин, верить не хочу, но улики-то не пшик какой — там всё и без допросов понятно. Что там им всем понятно, Андрей не знает. Вроде бы — да, близко всё, сходится местами, алиби никакого, но все доказательства косвенные, а результатов допроса пока нет. Но Андрей молчит об этом: Миха не желторотик же, сам всё прекрасно понимает. — Поговорю. Когда дали допуск? — Да вот хоть сейчас. Пока Гордея на ковёр вызвали. Терять такую возможность нельзя. Ох, и влетит им, если это вскроется, думает мигом взбодрившийся Андрей, пока поднимается, стараясь не кряхтеть, как дед, на отсиженную задницу. Забывшись, он опирается на затянутую перевязью руку, и тут же шипит от боли, зажмуриваясь до мерцающих звёзд перед глазами. Когда промаргивается, косится на бледного, с поджатыми губами Миху, надеясь, что тот промолчит. Миша, умница, глаза отводит и принимается с удвоенным усердием перекладывать бумажки с места на место. Андрей вроде бы благодарен должен быть за непризнание собственной слабости, но отчего-то становится тошно. Из кабинета он выходит, не прощаясь. Пока идёт по тёмным, опустевшим коридорам — это сколько же он за документами просидел, раз все, кроме дежурных, разошлись по домам? — всё пытается заставить перетянутые бинтом пальцы двигаться. Воображает, как кончики ощущают шероховатую структуру материала, как легким усилием, естественным и малозаметным, он сможет ухватиться за размочаленный край бинта и вытянуть от туда бесячую бахрому ниток. Ничего не происходит. Остаётся только ровно дышать, чтобы не поддаться панике. А потом становится не до того, потому что дежурный сегодня Егорыч у допросной развесёло машет ему рукой и поздравляет с возвращением, чтобы, стоит подойти поближе, сообщить ему, что никаких записей об этом нигде не оставил. С них причитается, значит. Андрей с благодарностью хлопает его по плечу и заходит внутрь. Первое, что он видит — тень, посеревшая и бесформенная. На человеческую тянет слабо: тот, кого Миша называет Шурой Балуновым, сидит, сгорбленный, уперев взгляд неморгающих глаз в рябой стол. Совсем незаметно вздымается грудная клетка, но в остальном он — восковая фигура, поплывшая на черноморском солнце в очередном парке развлечений курортной Анапы. — Я же уже дал показания. Что вам ещё от меня надо? — ровно, бесцветно так же, как и весь его внешний вид, говорит Шура, даже не глядя на вошедшего. Андрей прочищает горло. Дал показания? Ничего про это в документах сказано не было. — Да у нас накладка произошла, — врёт он не моргая. — Нихуя нормально сделать не можем, прикинь. Давай ещё раз, хорошо? Кофе будешь? Шура Балунов кривит губы в презрительной усмешке, но поднимает голову и медленно кивает. Есть контакт.