Сатана, сколь ты агнец

— Может кислить, но лучше ничего всё равно нет, — Андрей ставит на стол две кружки и садится напротив. Так, конечно, делать нельзя: руки у Балунова должны оставаться в наручниках, на столе — ничего лишнего, ничего, кроме, разве что, каких-нибудь документов. Князеву может прилететь по самое не хочу — мало того, что допрос устроил внеплановый, так ещё и какой: наручники расстегнул, кофе напоил, не хватало только на улицу вывести и импортными сигаретами угостить, ага. Но Андрей ничего не может с собой поделать. Да и Шура этот… Князев его не знает совсем, но зато он знает Миху: тот, судя по рассказам, с какими только личностями не водился — но все были безопасными. Носы разбивали, пили много, ругались громко — но не убивали же, блять. Есть у Михи чуйка на товарищей — долбоёбов среди них каждый второй, но все, как один — славные ребята. Андрей не дурак, дела давно ведёт, знает, что всё вот это «да я даже догадаться не мог, что он на кухне в коммуналке людей на котлеты крутит» — дело совсем несерьёзное. Нужны факты, подтверждённые и задокументированные, и верить можно только им, и никогда нельзя делать поспешных выводов, но всё-таки… Так что, думает Андрей, тут явно что-то не так. А раз не так — значит, пусть хоть кофе попьёт. — Вкусно, — хрипло отзывается Балунов, делая глоток, и потягивается, разминая затёкшую спину. — Спасибо. Не вода из-под крана, и хорошо, — тихо хмыкает он и медленно переводит взгляд на лицо Андрея. У Князева от такого взгляда по спине холодок ползёт: глаза тёмные, плывущие и уставшие; волосы тусклые, хоть и светлые; щёки вваливаются — словом, реально на труп похож больше, на тень. Внешним признакам доверять нельзя. Попавшиеся на горячем, они все ведут себя по-разному: кто-то плачет и раскаивается, кто-то бравирует даже перед высшей мерой, а кто-то вот так замыкается в себе — Андрей все их примочки, уже, кажется, наизусть выучил; разбуди в ночи — перескажет, как по методичке. И всё-таки, несмотря на то, что все эти уроды поломанные, что у них с головой непредсказуемые беды — здесь явно даже стены давят. — Александр… — начинает было Андрей, но Балунов качает головой, останавливая его. — Если вы уж взялись играть в, типа, хорошего, то давайте уже до конца. Либо Саша, либо Шура, вот этого не надо. Мне товарища Гордеева хватило, — он устало потирает переносицу, выдыхая, и снова тянется к кофе. Князев следит за ним внимательно, про себя отмечая, что московского хуя хватило уже так-то всем, но сам только кивает и протягивает ладонь: — Андрей. Будем знакомы. Балунов смотрит с плохо скрываемым подозрением, но руку пожимает. Слабо совсем, но достаточно долго, так что Князев улавливает — дело не в неуважении, просто сил у Шуры совсем уже мало. Оно и не удивительно, конечно, и Андрею вообще-то на это должно быть похуй, но он снова идёт против правил — сочувствует. Ему, по-хорошему, тоже бы самоустраниться от дела, потому что он косвенно, через Миху, с Балуновым связан и вряд ли может быть полностью объективным. Его упрямство странно даже для Андрея самого: обвинения-то серьёзные, блять, не шуточные, и раз если, пусть и косвенные, доказательства, то человек явно не заслуживает хорошего отношения. Но Князев почему-то уверен, что Балунов ни в чём не виновен. Чуйка ли, опыт, но что-то подсказывает ему, что здесь не сходится больше фактов, чем хочется думать Гордееву. И надо бы выяснить, что конкретно перед тем, как идти предъявлять московской интеллигенции вотум недоверия. — Ну-с, — откашливается Андрей, опуская взгляд куда-то к плывущей в неярком свете писанине, — Шура, давай тогда начнём. Расскажи мне, пожалуйста, о себе. Чем занимаешься? Шура явно удивлён. Сначала смотрит на Князева с явным непониманием, потом, проморгавшись, немного хмурится, пытаясь срастить происходящую в хоть сколько-нибудь логичную картинку. — Да ничем особенным. Работаю, получаю мало, но хватает. Живу с, — он осекается, сжимая челюсти, и шумно сглатывает, — девушкой. Но это вы и так знаете. Ничё особенного, живу, как все. — А кем ты работаешь? — Да вон, — Шура машет рукой, — на заводе горбачусь. Это лучшее, что мне могли предложить с моим-то, — он невесело усмехается, — личным, мать его, делом. — Это ты про что? — Вы же и так знаете, — Шура указывает подбородком на документы. — По зелени привлекался, потом больничка. По молодости херни натворил — вот, до сих пор расплачиваюсь. — Ну, — уклончиво тянет Андрей, — то ведь с Гордеевым было. А это со мной. Документы разные, всё такое. Можешь повторить, пожалуйста? — Я пытался поступить в техникум, но ничё не вышло, не прошёл — да и в школе мне характеристику подпортили. Когда повестка пришла, мы с пацанами решили затусить последний раз. Попрощаться, типа. Ну, они выпили, в общем, я сначала-то просто с ними за компанию был — я курить-то только в армии начал, и пиво тоже там попробовал, — Балунов замолкает, неловко почёсывая затылок. — Не знаю, к чему это тут. Ну, короче, не хватило, захотелось догнаться, а денег не было, и кто-то из ребят предложил стащить. Я до сих пор не знаю, почему я согласился и с ними пошёл. Не в моём как-то, знаете, представлении — вещи воровать, — Шура вздыхает, смотрит немного в сторону и, облизнув губы, продолжает. — Ну и, в общем, пошли мы в какой-то магазин. Там нас и поймали, а дальше вы сами знаете. Полгода на зоне, вышел — как раз весенний призыв. Поехал в армию, думал, отслужу как все, всё будет путём. Не срослось. Там, короче… — Балунов морщится и качает головой. — Не хочу вспоминать, всё равно всё в документах есть, посмотрите. — Говорю же, нет документов. Рассказывай, — Андрей ударение на последнее слово делает и замирает, когда безразличный, монотонно бубнящий свою биографию Шура вдруг смотрит на него затравленно и вжимается в спинку скрипучего стула. На мгновение в допросной повисает тишина. Потом Шура громко сглатывает. — Короче, повезли меня оттуда… в психбольницу. Там пару месяцев отлежал, вот, вышел. Не служивший, больной и косой. Шура кривит губы и тянется к подостывшему кофе. Андрей делает глубокий вдох и размеренно выдыхает, старательно анализируя, на какие же полочки в башке нужно запихнуть услышанное. История и правда не очень весёлая, но ничего криминального (ха-ха) здесь нет: по молодости наглупил, потом какой-нибудь бзик — тут только сочувствовать остаётся. Пока, думает Князев, плохо вяжется с характеристикой их поджигателя. Кстати. Характеристика. — А чё это тебе в школе характеристику подпортили? — А, — Шура как-то сжимается весь, смущённый, мгновенно превращается в нашкодившего ребёнка. — Да я, в общем… ну, огонь я люблю. В смысле, как горит, там, и всё такое. Вечно же можно смотреть, как течёт вода, как горит огонь, — Шура ковыряет заусенец, шипит, отрывая его, и трёт большим пальцем кровавое месиво. — В школе как-то раз поджёг, не помню уже, урну или типа того. А меня и так не очень любили — так что… — он разводит руками и кусает щёку изнутри. Андрей бурчит тихое «понятно»‎ и хмурится. Это уже не так замечательно: не косвенное доказательство, конечно, но пункт такой… многоговорящий. Конечно, по малолетству и тетрадки за гаражами жгли, и резину, но всё же. Это разное. И то, что Балунов открыто в своей страсти признаётся, радовать Андрея, уже настроившегося его оправдывать, не радует. Шура и сам, видно, чувствует, что его это дискредитирует. Мнётся весь, хрустит пальцами, сглатывает — горло сушит явно, но к кофе он почему-то не тянется. Андрей смотрит на него, щурится, пытаясь уставшими, сухими глазами рассмотреть в Шуре что-то… Ничего особенного не выходит. Пока всё как по отчётам: не горячо, не холодно. И времени, как на зло, катастрофически мало. Им бы ещё недельку, чтобы спокойно во всём разобраться, а такими темпами у них остаётся всего несколько дней. А может… Андрей думает, что, мол, гулять так гулять. Если уж слать товарища Гордеева нахуй, так с размахом и размазыванием кончи по губам. — А как проходил допрос с товарищем Гордеевым? Балунов резко мрачнеет и расцепляет руки. Сжимает челюсти, отбивает какую-то нехитрую мелодию пальцами по столу и, почти не открывая рта, сухо отвечает: — Обычный допрос, как и с вами, вот. А чего вам? — Слушай, — Андрей качает головой. — Это не под запись. Я и так прекрасно понимаю, чем ваш разговор мог быть… — он замолкает, подыскивая нужное слово. — Дополнен, блин. — А зачем тогда спрашиваете? — огрызается Шура. — Раз у вас так, блять, нормально работать. Защитники мирных граждан хуевы, — и тут же испуганно прикусывает кончик языка. — Дурить хватит, — Князев выдыхает. — Куда бил? Шура замолкает, даже дышать, кажется, перестаёт. Андрей смотрит в упор, не намеренный менять тему — ему важно понять, что конкретно делал Гордеев. О московских методах слагали легенды: мол, конечно, в каждом отделении есть свои приколы, но в столице раскрываемость не просто так на недосягаемой высоте. Андрей знал: и у них тоже, бывает, дубасят — и он сам, бывало, перегибал палку, после чего от начальства прилетало так, что сам чуть к тем, кого ловил не отправлялся, но это всё равно другое. У Гордеева нет границ — это стало ясно ровно с момента, как он зашёл в отделение. Сейчас только важно понять, насколько далеко он зашёл в этот раз. Балунов промаргивается и щёлкает пальцами. Ножки отодвигаемого стула противно скрипят. Андрей заметно напрягается: Шура всё ещё подозреваемый, и нужно держать ухо востро — особенно, когда он зачем-то поднимается. Здесь может случиться, что угодно: попытка нападения, истерика — Андрей со своей рукой заведомо в проигрыше, так что его главное оружие — внимательность. Но Шура только приподнимает рубашку, оголяя торс, и Князев судорожно выдыхает. Все нездорово торчащие рёбра в синяках, и бока тоже — целились в почки, попадали, куда придётся. Балунов стоит так несколько секунд, а потом, поправив рубашку, садится обратно. Снова молчат: Андрей переваривает увиденное (он такое последний раз видел, может, когда разнимал двух сцепившихся придурков, каждый из которых занимался боксом), Шура просто сидит. — Пиздец, — резюмирует, наконец, Князев и разводит руками. — Будем оформлять превышение полномочий. — Ну, поменяют мне мучителя, и что? У меня даже адвоката нет, никто со мной работать не хочет. Я еблан по-вашему, не знаю, что это не конец? — невесело усмехается Шура. — Вы же не отстанете, пока я не сознаюсь. А сознаться в таком можно только, когда ты уже при смерти. От чужих слов у Андрея по спине бегут мурашки. Хорошенько же мнения о них те самые граждане, которых они должны защищать. Хочется возразить, но они оба знают, что это так и есть. В погоне за этим серийником все уже дошли до ручки — даже Лёха недавно признался ему, что запах палёной плоти так въелся в халат, что ничем не выводится. Серийник-поджигатель как огромная опухоль, переполненная гноем. И гной капает, сука, оставляя белёсые следы. Андрей и сам больше всего на свете хочет, чтобы это закончилось. Чтобы девки перестали гибнуть, чтобы люди перестали бояться. Больше всего на свете Князев хочет поймать этого урода. Но Балунов — явно не он. А подставного Андрею не надо. — Ладно, — Андрей трёт уставшие глаза и копается в папке в поисках чистого листа, — пиши докладную на превышение. А потом пройдёмся по алиби. — Нет у меня его. — Значит пройдёмся по тому, что есть. Пиши, — он сгребает документы в охапку и встаёт, слегка морщась. — На сегодня хватит. Спасибо большое. К тебе зайдут сейчас. — Ага. Вам тоже спасибо — за кофе. Хоть что-то хорошее. Андрей молча кивает и уже собирается уходить, но у самой двери задерживается. Хочется сказать что-то подбадривающее, что-то напоминающее наивное — Я верю, что ты невиновен, Шур, но он не готов брать на себя такую ответственность. В итоге не говорит ничего. В коридоре всё ещё ожидаемо темно. Андрей делает глубокий вдох, прикрывая глаза. Дело — очевидная дрянь, потому что поймали они не того, но всё указывает на обратное. Да, доказательства косвенные, и алиби у Балунова нет, но презумпцию невиновности никто не отменял, и пока не будет прямых улик или чистосердечного — у них ещё есть шанс. Вопрос только в том, правильную ли ставку сделал Андрей, опираясь на Михину веру, своё чутьё и поведение Шуры. Андрей заходит в кабинет, заранее зная, что обнаружит там Миху. Так и выходит: Горшенёв, лохматый и явно уставший, сидя в своём удобном кресле, задумчиво грызёт ручку, читая какой-то из документов. Правда, как только Князев кашляет, Миха срывается с места — подлетает буквально. — Ну, Дюх? — Горшенёв жадно всматривается в уставшее лицо Андрея, взволнованно прикусывая щёку. — Чё скажешь? Он сказал тебе чё-нибудь? — Мих, — Андрей качает головой и сжимает чужое плечо. — Расслабься, пожалуйста. Сядь. — Андрюха, блять!.. — Мих, — Князев повторяет настойчивее. Смотрит, не моргая, указывает взглядом на кресло. Он устал как собака и сил приводить ещё одного в чувства у него нет. Миха, всё-таки, хороший напарник и хороший партнёр. Понимает — стушевавшись, садится, но взгляда тоже не отводит. Ждёт. — Ну чё там? — тише переспрашивает Миха, заламывая руки. — Он?.. — Да не он, блять, — раздражённо отвечает Андрей и кидает документы на стол. — Кого смешить, он и мухи не обидит. Какой из него маньяк. — Но доказательства же… — Косвенные, — отрезает Князев. — Ни одного прямого. И статья у него прошлая никак с насилием не связана. Ты ж сам с ним всё детство провёл, вот и скажи мне — он кошечек-собачек душил? К мелким приставал? Девчонок за косички хотя бы дёргал? Миха молчит. Всё ещё смотрит, но ничего не говорит. Рот у него напряжён, и шея тоже, и челюсти сжаты, а подбородок немного дрожит. Андрей смотрит — чертыхается себе под нос и садится прямо на пол, укладывая голову на чужие колени. — Извини, Мих. Я не хотел. Просто, правда — я посмотрел, чё с ним Гордей сделал. Там пиздец. От человека, такими темпами, живого места, нахуй, не останется. — Если он маньяк… — начинает Миха, но, чувствуя, как вздрагивают чужие плечи, замолкает. Укладывает руку: прочёсывает русые пряди, убирая их от лица, гладит Андрея по голове, почёсывает за ухом. Князев медленно расслабляется, и тело теряет былую напряжённость. — Он не маньяк, Мих, — говорит Андрей, прикрывая глаза. — Надо только это доказать.