Сатана, сколь ты агнец

Гордеев бьет умело, коротко импульсивно — заставляет согнуться. Мир перед глазами, сосредоточенный в душных серых стенах, плывёт; Шура судорожно сглатывает заливающую носоглотку кровь и по-рыбьи открывает рот. — Спрашиваю еще раз, — Гордеев сильной рукой дёргает Шуру вверх. За шкирку, как котёнка; Балунов окончательно теряется в пространстве. — Что ты делал восемнадцатого числа ночью? Повторять уже сказанное Балунов не видит смысла. Он сжимает зубы и тешит себя надеждами на то, что все скоро закончится. Может быть, если он потеряет сознание, если ему станет так плохо, что ноги перестанут держать... Скрежет ножек по полу — и Шуру усаживают на твёрдый стул. — Неправильный ответ, товарищ Балунов. Давайте ещё раз посмотрим на улики… Тон Гордеева становится мягче. Нет, понимает задыхающийся Шура, это просто так не закончится. — Ничего, — голос у Гордеева почти сочувствующий. Шура ему в лицо не смотрит — брезгует, но знает наверняка, что, если посмотреть — увидит сальную ухмылочку. — Ничего. И не таких раскалывали, товарищ Балунов. Всякую грязь нужно вычищать. Даже если не ты приложил руку к этому зверству, тебе всё равно нечего делать среди нормальных людей. Ты же псих. Но ничего, ничего, тебе даже повезло, у тебя ещё есть шанс, знаешь? Знаешь, конечно. Как думаешь, что лучше: быстро сдохнуть или гнить в Стрижах? Рассказывай, что ты сделал с девчонками, и сможешь выбрать. Я же добрый, я договорюсь о хорошей палате. Будешь пить таблеточки по расписанию, ходить на процедуры и медленно превращаться в овощ. О тебе все забудут, ты сам о себе забудешь, но это будет не больно. Только сейчас нужно хорошенько напрячься и вспомнить. Может быть, думает Шура, может быть, действительно рассказать… — Рассказывай, рассказывай, рассказывай, Балунов, говори! Шура просыпается. Горло сдавливает спазмом. От грохочущей в ушах крови кружится голова. Горчащий ком в горле норовит лопнуть желчным нарывом вместе с кишками — блевать тянет дико. Шура жадно хватает воздух и дрожащей ладонью утирает заливающий глаза пот. Тут же становится холодно до дрожи — челюсть ходит из стороны в сторону. Доброе утро — тебе, и таким, как ты, думает Шура и сползает с жёсткой, скрипучей койки. Всё тело болит, рёбра ноют, выкрученные запястья ломит. Медленно, по стеночке он идёт к умывальнику и жадно пьёт железистую воду прямо из-под крана. Наверное, не шибко полезно. Да и хуй с ним. Сейчас как-то не время, о здоровьице думать. Голова занята совсем другим. Там, под плоской подушкой, вымокшей насквозь от пота, лежит заявление. Андрей, не доверять которому причин нет, сказал вчера: — Это поможет. Пиши заявление на превышение полномочий. Гордеев на говно изойдётся. Вот только Шура не дурак. Шура понятие сопутствующего ущерба ещё в школе выучил, так что он догадывается: даже изошедшийся на говно, Гордеев не изменит своих взглядов. Да и что ему сделают? Выговор? Шуре очень бы хотелось, чтобы весь этот кошмар, наконец, закончился. Чтобы всё, что вчера ему рассказал Андрей, было правдой. Князев (так, кажется, его фамилия) выглядел уверенным в том, что его предложение верное. Но, кто знает — может быть, он просто хочет Шурино дело в свои руки? Шура облизывает сухие, потрескавшиеся губы и смотрит на подушку, внутри себя перемалывая что-то тухлое, злое и отчаявшееся. Чёрт с ним, думает он и решительно выпрямляется, тут же морщась от накатившей боли. Хуже уже не станет. Отдаст заявление дежурному, а дальше будь, что будет. Глухо лязгает железная дверь, гомон голос заглушают шаркающие шаги тяжёлых форменных берцев. Шура подбирается и, на всякий случай, спешно залезает на койку. Подъём ещё не объявляли, а мельтешить лишний раз, вызывая подозрения, не хочется. Он зажмуривает глаза и по-детски наивно надеется, что бабайка пройдёт мимо. — Дим… Димитрий Леванович, а правда, что здесь этого держат? Ну, того маньяка, за которым товарищ Горшенёв с товарищем Князевым охотились? — Дело по нему ещё не закрыто. — Ну Димитрий Леванович! — Да здесь, здесь. Расскажи-ка мне, Влад, раз так интересуешься — что светит человеку после такого обвинения? — Если докажут… В образовавшейся паузе старший из говоривших принимается за нотации: кодекс надо знать, двоечники, но тот, второй, его перебивает: — Если докажут, что у него с головой непорядок, то по статье пятьдесят восьмой его отправят на принудительное лечение. Если экспертная комиссия признает его здоровым, то по статье сто два уголовного кодекса… — Всё-всё, понял, знаешь, молодец. Так что за мера наказания? — Смертная казнь, Димитрий Леванович. Умирать страшно. Гордеев обещает, что если он будет сотрудничать со следствием, его всего лишь отправят лечиться. Снова. Ничего же страшного, Балунов? Ты же уже был там. Да. Шура уже был там. Черпал безвкусный жидкий суп прикованной к столу ложкой. Глотал таблетки, из-за которых постоянно хотелось спать, а ещё реветь — но не получалось. Там время останавливается, там ты медленно сходишь с ума, но… Там он будет жить. Если Гордеева сменит другой — любой, хороший или плохой, — он поймёт, что Шура не псих. И тогда для него всё будет кончено. Шура задерживает дыхание, когда голоса, всё ещё взволнованно обсуждающие дело, оказываются слишком близко. А потом, стоит гулу их шагов стихнуть, подскакивает на койке, сжимая во взмокшей ладони лист заявления. Глотая злые, отчаянные слёзы, он рвёт его на маленькие кусочки и пихает их непослушными руками в рот. Пока давится целлюлозной клейковиной, думает только об одном: Он не умрёт. В тишине одиночной камеры он думает о Маше — милая, наверняка сходит с ума и места себе не находит. Гордеев говорил, что у неё проблемы (из-за него, из-за Шуры, очевидно), но на подробности щедр не был. Вчера нужно было спросить у этого Андрея — они же коллеги, наверняка ему что-то о ней известно. Мог бы попросить передать что-то, записочку, там, или хотя бы пару слов. Но Шура этого не сделал; он, вместо этого, вцепился клещами в идею свободы — да так, что совсем позабыл об этом. О Маше забыл. От себя становится тошно. А может быть всему виной бумажный ком, застрявший где-то между горлом и желудком.

***

— Давай ещё раз. — Да сколько можно, блять! Нихуя же не… — Миш, давай ещё раз. Миха раздраженно взмахивает руками и делает ещё один нервный круг по комнате. Скоро в бабкином ковре тропу протопчет, хмуро думает Андрей и трёт пальцами переносицу, пытаясь унять головную боль. Они эту историю уже вдоль и поперёк исходили. Вместе: Миха как непосредственный участник событий, Андрей как объективный наблюдатель. Быть объективным получается слабо, но Князев очень старается. Всё их расследование похоже на игру в «да, но…», где после очередного «да» хочется ответить в матерную рифму и бросить эту затею. Да, Шуру взяли с поличным недалеко от места преступления, но свидетелей так и не нашли. Да, подошва его дырявых гадов идентична со следами, найденными недалеко от трупа, но версия о том, что он нашёл останки уже после не имеет опровержения так же, как и доказательств. Да, очень хочется верить Шуриным словам о том, что он действительно пошёл тушить увиденный им в лесополосе бесхозный костёр, но в его вещах обнаружили спирт и спички. Спирт. Андрей цепляется за это, задумчиво чешет бровь. — Как думаешь, мы сможем запросить экспертизу на… — Нет. Я уже спрашивал. Там дождь шёл, вряд ли анализ что-то даст. Одна голова на двоих — не всегда хорошо. Особенно, когда мыслить надо в одном направлении. — Но у него же был обычный, медицинский? — Ты думаешь, я не заметил? Ё-мое, Андрюх, ну я не идиот же, ну? Какой еблан будет сжигать тело, используя медицинский, блять, спирт? Да, но и обратного они доказать не могут. — Шура бухал? Андрей задаёт вопрос простой и логичный, следует цепочке их рассуждений и совсем не ожидает, что Миха, завершающий очередной виток вокруг орбиты стола, вдруг подлетит к нему, чтобы по-звериному прошипеть в лицо: — Я откуда знаю? Говорил же, не общались мы! Заторможенный после бессонной ночи, Андрей отупело хлопает глазами, пялясь на Миху в ответ. Смущенный отсутствием реакции, Миха пытается отстраниться, тяжело оперевшись на стол, стыдливо прячет глаза и бубнит что-то невразумительное. Андрей тянется к нему, по привычке пытаясь ухватиться за штанину, чтобы не сбежал, наворотив, но движение правой рукой выходит неловким — ватные пальцы бесполезно задевают ткань. От Михи это не скрывается. Он замирает, отступив на полшага, кивает на руку. — Это… как оно? «Никак» — хочет огрызнуться Андрей. Сам, что ли, не видит? Но делает глубокий вдох и пытается естественно-небрежно пожать плечами. — Нормально. — Ну, хорошо, ага. У Михи мимика богатая, он кивает, обрывисто и нервно, губы облизывает и собирается, вроде, что-то сказать — жуёт губы, глазки бегают, — но в итоге просто отворачивается. Андрей вдруг думает о том, что между ними что-то ломается. Что-то, что только-только началось. Иррациональный страх заставляет его встать, чтобы здоровой рукой всё-таки ухватить Миху за рукав. Тот оборачивается, они встречаются взглядами. У Михи взгляд напряженный, он щерится-защищается кусачим чёканьем, и Андрей, до этого готовый задать животрепещущий вопрос в лоб, прикусывает язык. — Мих. — Ну? — Всё нормально будет. Миха изумленно моргает, пялится на сжимающую его предплечье руку и ещё раз коротко кивает. Потом сам опускает ладонь поверх, скользит пальцами по запястью, и чувствовать что-то оказывается невозможно приятно. Может быть, осторожно думает Андрей, ещё не всё потеряно. Миха дергает головой, бормочет что-то невнятное. Он в словах никогда силён не был, поэтому Миха рвано выдыхает и жмется лбом Князеву в плечо. Андрей сцепляет зубы, потому что плечо, сука, не то — рука больная, и нерв простреливает болью, но он даже не думает отстраняться: зарывается пальцами Михе в волосы и чешет. Тогда, ещё до больницы, они, впервые, в адреналиновом угаре, зажимались в кабинете и воровали друг у друга отчаянные, голодные поцелуи. В больнице Андрею все это казалось миражом, выдумкой заглушенного анестезиями сознания. Теперь он осторожно надеется, что они все это ещё могут вернуть. — Всё будет хорошо, — упрямо повторяет он. — Точно, ёпт! — переставший дичиться его Миха несмело бодает его лбом в плечо, зажимая больную руку между их телами. Андрей медленно выдыхает. — Мих, — зовёт он миролюбиво, чувствуя, как покрывается испариной, и, когда Миша поднимает голову, кое-как находит в себе силы улыбнуться. — Руку, блять, больно — пиздец. Миха отпрыгивает как ошпаренный, захлебываясь торопливым: «блять, Андрюх, ну ты, это, чего, я же…», но Андрей только посмеивается. Всё будет.

***

Когда Гордеев заходит в камеру, Шура понимает: всё решено. Пойдёт на сделку со следствием, подпишет всё, что нужно, просто, чтобы согласиться на предложение. Дурка лучше испещрённой маленькими пулевыми кратерами стены, жизнь лучше смерти, и всё такое, по списку. Мордой к стене встаёт сам, как послушный мальчик, жмётся лбом к холодному бетону, пока гремят ключи и железные двери. Когда-то Шура считал себя панком, человеком против системы и бесполезных ценностей, и что-то в нём, оставшееся оттуда, корчится в агонии от того, что он принимает своё место во всём происходящем. — Доброе утро, товарищ Балунов. Гордеев сегодня — эталон спокойствия: не начинает их общение с профилактического избиения, не оттаскивает Шуру за волосы от стены. И есть во всём этом что-то настораживающее. — Я готов подписать чистосердечное, — хрипит Шура до того, как они окажутся друг от друга на расстоянии вытянутой руки. Ему не видно, но слышно, как Гордеев останавливается недалеко от него и отчетливо хмыкает. — Присаживайтесь, товарищ Балунов. Раз уж вы сегодня человек дела, то не будем тянуть. Присаживайтесь, что же вы стоите. Хотите чаю? На негнущихся ногах Шура подходит к столу. Мгновение он невидящим взглядом смотрит на подсунутый ему белый лист, собирается с мыслями. Пальцы непослушные, ручка несколько раз выскальзывает из них, пока он выцарапывает собственное имя и дату. «Я, Александр Валентинович Балунов…» Никакого собственного «я». В Шуре что-то с треском ломается, обломки впиваются в легкие, лишая его способности дышать. «Признаюсь в совершении четырёх изнасилований с последующим убийством и сожжением тел жертв». Запах паленой плоти оседает в трахее и на кончике языка. Шура сглатывает и сглатывает, в попытке избавиться от навязчивой вони. «От моей руки погибли невинные люди». Чужие крики заглушают шум собственной крови в ушах. «Готов принять наказание и раскаиваюсь в содеянном». Бумага под ладонями влажная. Шура громко шмыгает носом. Он не замечает, как у него отнимают лист, но вздрагивает, когда Гордеев похлопывает его по плечу. — Вы обещали, что если я это сделаю… — Я обещал? Видишь ли в чём дело, Балунов, решать-то не мне. А с таким чистосердечным, я боюсь, тебя ждёт весьма однозначный приговор. Шура перестаёт дышать. — Какой? — хрипит. Гордеев нежно улыбается ему. — Высшая мера, товарищ Балунов. Высшая мера.