Сатана, сколь ты агнец

Маша захлопывает за собой дверь и приваливается к её потрескавшейся дерматиновой обивке, чувствуя себя совершенно вымотанной. Глаза опухшие — выплакала, кажется, всё, что можно; а на роговицы кто-то будто щедро сыпанул песка. Маша жмурится, прижимает к лицу горячие ладони и стоит так несколько секунд, собираясь с мыслями. Она думала, что у родителей ей станет полегче. Стены, в которых она выросла, накрытый стол с узором царапинок, знакомым до боли — всё это должно было дать ей передышку, стать местом силы. Но вышло совсем наоборот: родители на её путанные объяснения о причинах отстранения ничего не сказали — и она была им за это благодарна, правда. Но Маша же не слепая: видела и поджатые губы, и разочарованные взгляды. Поэтому и сбежала, не выдержав. Уж лучше так, в пустой квартире, где можно давать волю эмоциям и не делать вид, что всё хорошо. Маша открывает глаза. За сутки её отсутствия квартира, конечно, осталась всё той же: обои в мелкий цветочек в прихожей, трюмо, заставленное Машиной косметикой, среди которых затесался Шурин «Шипр», который Маша подарила ему на первый совместный новый год. Банкетку-обувницу, на которую Маша опускается (голова ужасно кружится), Шура соорудил сам. Он вообще оказался рукастым — даром, что работал на заправке. Он и шил хорошо, и мастерил, пусть и грубоватые на вид, но функциональные предметы обихода из дерева. Шура был золотым. Шура был самым лучшим. Тихонько всхлипнув, Маша начинает сама себя отчитывать: — Соберись, дура! Почему, блин, «был». Он жив, он есть, всё будет хорошо, надо просто… — в порыве душащих её эмоций, Маша топает ногой и задевает каблуком что-то под банкеткой у самой стены. Вещей у них даже на двоих немного, так что Маша тут же отвлекается от зарождающейся в груди истерики, наклоняется так, чтобы заглянуть под обувницу и обнаружить там стоптанные берцы. Шурины берцы. Мгновение она пялится на них, а потом срывается с места. В голове праздничным колоколом звенит: «Он дома! Он вернулся!». Из ванной, даже несмотря на прикрытую фанерную дверь, доносится шум воды. Не задумываясь, Маша распахивает её. Эту светлую макушку она бы ни с чьей не спутала — сама выбеливала ему волосы перекисью. Шура, её родной, любимый Шура стоит в их крохотной ванной, неловко замерев над пожелтевшим чугуном. Маша тихо, полузадушенно ахнув, прижимается к нему со спины, обхватывая руками поперек груди, и крепко сжимает в объятиях, а Шура резко дернувшись, прижимается к ней в ответ. Вот сейчас, кажется ей, вот сейчас он, как в сказке, отомрёт, превратится из каменной статуи в человека, повернётся к ней лицом и прижмёт к груди. Маша не любит плакать, но сейчас слёзы облегчения и радости оставляют маленькие влажные пятнышки на Шуриной рубашке. Маша не сразу понимает, что Шура дрожит. И только когда она чувствует, что его сердце как суматошное бьётся под её ладонями, она начинает догадываться, что здесь что-то не так, что резкий рывок Шуры вовсе не был попыткой найти с ней больше физического контакта. Она медленно отстраняется и стирает слёзы со щёк. — Шур? Посмотри на меня? Шура не просто стоит, склонившись над пожелтевшей ванной. Шура визуально сжимается и втягивает голову в плечи. Шура крупно дрожит и, кажется, задыхается. Маша не знает, что делать. Рывком она поворачивает Шуру к себе, обнимает ещё крепче, вжимая его голову себе в плечо и гладит по подрагивающей спине. — Ты дома, теперь всё хорошо. Я рядом, Шур, ты, только, пожалуйста, дыши. Всё совсем-совсем хорошо будет, наладится, — Маша умеет заговаривать зубы только так. Как когда коленку расшиб — и не столько больно, сколько обидно. Она не представляет, что пережил её Шура, но понимает точно, что ничего хорошего. Но вдвоём они точно всё переживут. Маша гладит обмякшего в её объятиях Шуру и чувствует облегчение только тогда, видит, что его плечи уже не дрожат как в лихорадке. Тогда и у неё самой получается сделать вдох поглубже. — Я очень соскучилась, — говорит она, прижимаясь к его затылку губами. Шура в ответ громко шмыгает носом и на мгновение сжимает её крепче. Потом отпускает совсем и отступает на шаг. — Прости, — хрипло каркает он. — Что-то расчувствовался совсем, нахлынуло. Я тоже очень скучал, Мышка. Шура к её влажной щеке прижимает ладонь, гладит скулу большим пальцем, а Маша всё не может оторваться от его глаз. Обычно они живые и нежные. Сейчас, несмотря на ласковые слова, Шура будто смотрит куда-то сквозь неё. Не позволяя новой волне паники захлестнуть себя, Маша улыбается и накрывает ладонь Шуры своей. — Ты наверняка голодный. Давай, приводи себя в порядок, красавчик, а я организую нам ужин. Шура улыбается ей в ответ и кивает. Маше очень хочется спросить у него, всё ли хорошо, но она уходит на кухню. Маша уже поняла, что ничего хорошего за время заключения Шуры под стражу не произошло. Осталось только выяснить подробности. Живут они небогато: Маше постоянно задерживают получку, а Шуре платят сущие копейки. В холодильнике сейчас пусто, но Маша ради того, чтобы поднять Шуре настроение, готова на любые ухищрения. Так что, как и положено Мышке, она скребёт по сусекам и без всяких сожалений ставит на стол то, что было припрятано на чёрный день. Чёрный — не черный, плевать. Может, наоборот, это — самый светлый в их с Шурой жизни. А деньги — это наживное, заработают. Из душа Шура выходит распаренный и расслабленный. Он отогревается потихоньку, приходит в себя: прижимается со спины и трётся носом о шею суетящейся на кухне Маши, заставляя ту ёжиться и хихикать. Шура расспрашивает её о проведенных в одиночестве днях. Маше о своих страданиях на фоне того, что пережил Шура, говорить неловко, и она всё больше отшучивается, храбрится и нежничает в ответ. Ей бы самой поинтересоваться, как прошли эти дни у Шуры, но что-то подсказывает ей, что сейчас не время спрашивать такие вопросы в лоб. Шуре нужно отдохнуть и расслабиться. Потом, когда он почувствует в полной мере, что он дома, и всё пережитое в прошлом — тогда и спросит. А сейчас она звонко целует его в висок и подгоняет есть, пока горячее. Потом они перебираются к радио. Телевизора у них нет, но Шура на всё тот же, проведенный вдвоём первый новый год, подарил ей разобранную кем-то «Юность», с которой провозился потом ещё несколько недель, пытаясь починить и наладить. Весь извёлся, помнит Маша, зато теперь могут слушать этюды Рахманинова, сидя в обнимку на продуваемом, ледяном полу. Когда всё ниже поясницы совсем затекает, они, неловко хватаясь друг за друга и хихикая, поднимаются, чтобы добраться до спальни. Шуру на кровать Маша отправляет сразу, а сама идёт умываться. Из зеркала на Машу глядит она же — но измученная. Красавица, фыркает она про себя: опухла от слёз, глаза красные, голова не мытая, одета не пойми как. Шуру по-другому нужно было встречать, чтобы точно почувствовал себя дома, а она решила впасть в уныние и ничего, совсем ничего не делать, обижаясь на дуру-судьбу. У Маши стажа пусть и немного, но она очень хорошо успела понять, как работает их судебная система. Поэтому и не надеялась (хотя стоило бы!), и даже не пыталась собственные связи подключить, чтобы хоть что-то про Шуру разузнать. Но раз сейчас Шура с ней, значит нашёлся кто-то, кто решил во всём разобраться, а не гнаться за высокой раскрываемостью дел. Наверное, это профессиональное, но Маше кажется, что она не уснёт, пока не добьётся от Шуры внятного рассказа о том, что произошло. Добьётся… как следак. Маша сама своим аналогиям морщится и принимается приводить себя в порядок. Она не только следак, но и женщина. И это открывает в ней совсем другие способности. Когда она входит в комнату в одном полотенце, Шура уже лежит под одеялом, укутавшись по уши. Весь игривый запал, на который она настроила себя в ванной, разом улетучивается. Шуру хочется пожалеть, обнять и спрятать от всего мира; убаюкать, как баюкают маленьких детей, которым приснился кошмар. Маша с тихим вздохом скользит под колючее одеяло, прижимается к холодной Шуриной спине горячим, распаренным после душа телом и гладит по голове, запуская пальцы ему в волосы. — Ты как, Шур? — Спать хочу, — честно отзывается Шура. Голос глухо звучит из-за подушки, в которую он уткнулся лицом, и Маша не может разобрать интонаций. Шура льнёт к ней, по-кошачьи подставляется под прикосновения, и, кажется, начинает расслабляться. Развязывается клубок, которым он скрутился, напряжённые мышцы спины под футболкой, которую он почему-то решил не снимать, становятся податливыми под Машиным прикосновением. Так они лежат ещё несколько минут, пока Маша, заранее просящая про себя у Шуры, только-только показавшего ей беззащитное пузо, прощения, не идёт в атаку. — Шура, ты расскажешь мне, что произошло? Расслабившийся и отогревшийся, задремавший Шура тут же снова напрягается. — Подумали, что я тот обмудок, которого всё ваше управление ищет. Потом поняли, что ошиблись. Отпустили. Шура каждое слово цедит, а последнее выплёвывает. Отодвигается от Маши и снова последовательно завязывается клубком. Маше бы не давить больше, но она видит, что здесь всё совсем не так просто. — Шур… — Нечего рассказывать, понятно? Посидел в СИЗО, поболтал с твоими коллегами — классные ребята, кстати, нормально так затусили. Что тебе еще надо знать, а? Так кричат подозреваемые, загнанные в угол, и оттого готовые работать со следствием. Они — но не Шура. Не её нежный, ласковый Шура, который никогда не повышал на неё голос. Маша замирает, так и не коснувшись его плеча рукой — та зависает где-то в воздухе. Из-под горла растянутой домашней майки, сбившейся Шуре на плечо, в плотных сумерках виднеется тёмное пятно гематомы. Маша мгновение неверяще разглядывает его, тянется к ткани майки рукой, чтобы отодвинуть её и рассмотреть отметину лучше, но Шура, догадавшись, что она собирается сделать, одёргивает горловину так, чтобы ничего не было видно, и садится. — Я не хотел кричать, — признаётся он, ковыряя заусенец, — прости. Я просто очень устал. — Шура, там же… — Я не хочу об этом говорить, Мышка. Всё закончилось. Я здесь, живой и здоровый. Скоро всё встанет на места, и заживём как прежде, даже лучше! Шура улыбается ей, тянется, чтобы обнять, ложится рядом и устраивает ей подбородок на макушке. Широкая мозолистая ладонь ложится ей на лопатки, и Маша понимает, что она сдаётся. Капитулирует. Допрос любимого человека — это пытка для них обоих. И раз Шура не хочет об этом говорить, спрашивать больше действительно нет смысла. Всё же правда хорошо. И наверняка будет ещё лучше. Она утыкается носом ему в шею и по-детски жмурится, зазывая сон. Шурино дыхание тоже выравнивается. Маша, сама себя успокоившая, почти засыпает — но слышит, как спокойный Шурин вздох начинает дрожать. Потом она отчётливо слышит всхлип, и макушка, только высушенная после душа, снова становится влажной. Шура, крепко обнимая её, беззвучно рыдает, жадно хватая ртом воздух. Маше бы обнять его крепче в ответ, расцеловать во влажные щёки, но она остаётся неподвижной Прикидывается спящей, потому что им обоим вряд ли захочется разбираться с последствиями всего этого. Единственное, о чём думает Маша перед тем, как скользнуть в тревожное небытие сна — она обязана выяснить, что случилось с Шурой. И раз у самого Шуры выяснить не получится, в участке наверняка должны найтись другие.

***

Маша подскакивает раньше, чем трезвонит будильник — она твёрдо намерена явиться в участок. Раз к Шуре у следствия вопросов больше нет, значит, Маша наверняка может вернуться к службе. Она по рабочей рутине очень соскучилась, да и дел наверняка на неё навалится сейчас очень много, чему она, пожалуй, будет очень рада. Нырнув в работу, Маша сможет отвлечься. Тогда долго стать полегче. Тогда она сможет хотя бы сделать вид, что она что-то делает для поимки того урода, за которого приняли Шурочку. А ещё она сможет узнать, что произошло, потому что коллеги наверняка будут сговорчивее Шуры, который всё утро нарочно избегает её, то переговариваясь с ней через картонную дверь ванной, то создавая видимость бурной деятельности, только для того, чтобы не сидеть вместе за завтраком. Поговорить тоже толком не выходит. Стоит Маше открыть рот, Шура превращается из привычного делового себя в кота, замершего в свете фар. Он теперь в каждом её вопросе, даже самом невинном (Шура, милый, тебя сегодня к ужину ждать?), ищет подвох и огрызается, а когда понимает, что натворил — хлопает дверью, оставив оглушенную Машу в компании самой себя и двух недоеденных завтраков. Машу разбирают обида и раздражение. Мысль о том, что она пытается помочь, жалит тревожной ядовитой смесью вчерашнего дня, когда она корила себя за своё бездействие. Поэтому она просто не может сидеть без дела, бросает всё и едет на работу, оставив бардак на кухне и в душé. В участке её встречают так, будто ничего и не было. Жмут руку, приобнимают за плечи, сетуют, что в её отсутствие очень не хватало рук и сразу же загружают работой. Коллеги, бывшие ей когда-то семьёй, предпочитают не смотреть ей в глаза, и сколько бы она не пыталась узнать, что произошло, переводят темы или отшучиваются. Уже к обеду Маша чувствует себя совершенно выжатой. Кусок не лезет в горло, и она выбирается на задний двор подышать свежим воздухом. Сейчас тут никого, все стараются поплотнее набить желудки, пока на это есть полчаса, и только потом выберутся курить. — Надо же, какие люди! Мария Владимировна, давненько вас не было видно, как ваше ничего? Мужской бас заставляет её вздрогнуть. Она оборачивается и тут же облегченно выдыхает. Вот его Маша видеть рада. — Ничего, Александр Владимирович, спасибо! Да потихоньку. Рада вернуться к работе. — А вот видок-то у вас не очень радостный. Что, начальство даже не извинилось за такие поспешные выводы? Маша качает головой. Александр Владимирович фыркает, но разочарованным не выглядит, пусть и смотрит с сочувствием. По крайней мере, хоть кто-то говорит с ней нормально, думает Маша, и тут же загорается новой идеей. — Ничего не сказали, — разочарованно тянет она. — Даже поблагодарить некого за то, что, ну, Шуре помогли. — Так это не секрет. Андрей Сергеевич и Михаил Юрьевич тут за пару дней весь отдел на уши поставили. Уж не знаю, что им потом начальство устроило, что они сегодня оба на работу не вышли, но шуму они наделали знатно. Обвинили нашего московского консультанта в превышении полномочий, Михаил Юрьевич ему чуть прилюдно рожу не начистил, простите мне мой французский. Орали в кабинете старшего уполномоченного друг на друга так, что весь отдел слышал. Жалко, что вы не видели, знатное зрелище было, скажу я вам. Маша слушает его, затаив дыхание. Значит, Князев с Горшенёвым постарались. Они, вроде бы, как раз и занимались этой серией, если память Машу не подводила. Интересно. Они никогда не были друзьями, пересекались иногда по работе, но «удовольствием» Маша это никогда бы не назвала — шутки Князева всегда были не к месту, а Горшенёв всегда смотрел на неё свысока и несколько раз позволял себе замечания о её женской натуре, не подходящей для работы следователем, которые Маша пусть и привыкла слышать в свой адрес, простить не могла. — Так, говорите, их сегодня не будет? Надо будет обязательно забежать к ним, когда появятся. Спасибо большое, Александр Владимирович, принесу Мухтару колбаски в следующий раз. Александр Владимирович посмеивается и желает ей удачи. Машин день становится чуть лучше. Теперь осталось найти эту парочку и задать ей несколько вопросов.

***

— Ты уверен, что нам вообще, ну, стоит это делать? Может быть, блин, попозже зайдём, когда пообвыкнутся немножко. Шура отходчивый, в себя придёт, а потом мы… Миха трусится. Стоит у подъезда, нервно курит мелкими затяжками уже вторую сигарету и отказываясь заходить внутрь. Андрей сам не в восторге от пребывания здесь — у них работы по гланды. День, который им мягко намекнули провести по домам, пока проходят внутренние проверки, закончился вчера, и им бы проторчать на работе побольше времени, но они условились пойти сюда сразу после официального окончания рабочего дня. И Андрей своё обещание держал вместе с пакетом с пивом в качестве подношения пострадавшей стороне. А вот Миха пытался соскочить. — Я просто подумал, зачем нам так торопить события, а? Ты представь, какого ему сейчас — я бы вот, на его месте, вообще бы себя, ну, то есть меня, видеть бы не хотел, понимаешь? Вот и… — Миша. — Нет, я серьёзно. Давай, мы, короче, чуть попозже зайдём. Можем к тебе зарулить, посидим, дело обсудим, у нас нет нихера, чё мы, в пустую что ли… Андрей оглядывается по сторонам. На улице полно народу: все, занятые своими заботами спешат по домам. Место не самое подходящее для того, что он собирается вытворить, так что приходится импровизировать. Терпения как раз хватает на то, чтобы под бубнёж Михи дождаться, пока подъездная дверь снова распахнётся. Тогда, игнорируя возмущённое Мишино шипение, Андрей хватает его за руку и затаскивает внутрь. В подъезде пахнет мочой и плесенью, краска облупилась со стен, обнажая серый, покрытый сеточкой трещин бетон. Даже в Михиной общаге всё выглядит опрятнее. Андрей прислушивается, пытаясь разобрать, если в подъезде кто-нибудь кроме них. Миха возмущается — но больше Андрей ничего не слышит. Убедившись, он решительно дергает Мишу на себя. — Андрюх, да ты чего, блин, охуел совсем! — Ты сам себя послушай! — шипит ему на ухо Андрей, — Ты, давай, сам представь, каково ему сейчас, когда в прошлом лучший друг заставляет пройти через такой ад, а потом бегает от разговора, поджав хвост. — Да не бегаю я! Я просто хотел время ему дать! — Ему или себе? Миха перестаёт трепыхаться в его хватке и затихает. Выражение его лица, эмоциональное и живое, меняется несколько раз, от раздражения до стыда. Миша опускает глаза в пол и принимается остервенело грызть корку на обкусанной нижней губе. Андрей жмёт ладонь к его щеке, гладит скулу пальцами и сам облегченно выдыхает. Так-то лучше. — Всё будет хорошо, Мих. Если он не захочет говорить, мы уйдём. Но тебе же есть, что ему сказать, да? — Надо хотя бы попытаться, — ворчит сдавшийся Миха, и Андрей улыбается ещё шире. — Точно, — он жмётся своей щекой к михиной, отирается носом об ухо, заставляя Мишу прерывисто вздохнуть, и шепчет на грани слышимости. — Ты молодец, Мих, горжусь тобой. А потом отступает, будто ничего и не было. — Пойдём? Взъерошенный и раскрасневшийся, с шальными глазами, Миха кивает ему и спешит догнать уже на лестнице. Четыре этажа они преодолевают молча, каждый занятый своими мыслями. Несмотря на то, что Миха, вроде как, соглашается, кнопку звонки всё равно жмёт Андрей. Миша сначала заступает ему за спину, но потом, поймав выразительный взгляд, делает шаг в сторону и разгибает вечно сутулую спину. Ну, красавец, думает про себя Андрей, на самом деле Мишкой гордящийся. Он даже представить себе не может, каково ему сейчас. Но очень хочет верить, что из этой затеи выйдет толк. Дверь открывает их коллега. Мария Владимировна смотрит на них снизу вверх так, что хочется вытянуться по струнке и отдать честь. Но сейчас они все в неформальной обстановке: на Марии Владимировне расцвеченная пёстрыми цветочками юбка и линялая майка, а волосы собраны в неряшливый пучок. Пройди она в таком виде мимо них на улице, они бы и не признали в ней вечно упакованную в уставную форму коллегу. Миха прочищает горло. — Просим прощения за неожиданный визит, мы тут, тут, в общем, мимо проходили, и решили, э-э-э, заглянуть, узнать, как у вас дела. Мария Владимировна впечатленной не кажется. Складывает руки на груди и загораживает собою проход. — Это вы откуда мимо проходили, Михаил Юрьевич? Ржевка и участок совсем не по пути. Миша теряется, открывает рот, и Андрей понимает, что пора вступаться. — Ну что же вы так, Мария Владимировна. Михаил Юрьевич у нас просто большой скромник. Мы к Шур… Александру Валентиновичу в первую очередь хотели заглянуть, узнать, как у него дела. Управление решило, что приносить извинения невинно обвиненным — это выше их полномочий, так что делаем эту работу за них. Мария Владимировна иронично фыркает. — Что, только из-за этого пришли? — Никаких вопросов, связанных с делом, обещаем. У Михаила Юрьевича личный разговор к Александру Валентиновичу, только и всего. Так мы… можем войти, или так и будем пороги обивать? Мария Владимировна внимательно оглядывает их с головы до ног, морщится как от зубной боли, но пропускает их внутрь. — У меня не убрано, мы никого не ждали. Шуры сейчас нет, но он должен быть с минуты на минуту, вышел в магазин. Но если вы вдруг вздумаете опять ему нервы трепать, выставлю за дверь, так и знайте. Андрей неловко улыбается ей, пока приносит свои заверения в том, что визит у них совершенно дружеский. Миша, непривычно для себя молчаливый, только кивает болванчиком. — У меня к вам тоже разговор есть, — серьёзно, совсем по-хозяйски припечатывает Мария Владимировна, когда они оказываются на кухне. — Шура вернулся совсем другим. Он мне ничего не рассказывает, но мне нужно знать, что там произошло. В подробностях. Вот расскажете — тогда подумаю, можно ли вам с ним вообще говорить. Андрея такой расклад не устраивает. Он уже собирается возмутиться, что ей-то точно должно быть известно, что о материалах дела распространяться нельзя, когда тяжёлая Мишина рука опускается ему на плечо. — Мы расскажем. Выражение лица Маши сразу смягчается. — Думаю, можем перейти на «ты», раз мы не при исполнении. Лёд трогается. Они ютятся на маленькой кухоньке, занимают свободные углы, пока на плите греется чайник. Разговор обещает быть долгим.

***

О том, что Шуру забрали на следственный эксперимент, они узнают случайно. Полные уверенности, что за все предыдущие заслуги их хотя бы выслушают перед тем, как выставят за дверь, они пробираются к кабинету начальства. В кабинете Шумного (Дмитрия Николаевича, если обращаться к нему лично, а не по прозвищу, данному за привычку очень эмоционально вести диалог с подчиненными), неестественно тихо. Юленька, дежурящая сегодня, на их вопрос о том, куда запропастился шеф, удивленно хлопает глазами. А потом прилежно докладывает, что весь отдел, вообще-то, знает: он с товарищем Гордеевым и тем нелюдем, который беременных женщин убивал, поехали с подозреваемым в поле к одному из мест преступления. План действий складывается быстро. — Нам за это открутят головы, — шипит Андрей, заводя служебную машину. — Нам не только за это могут хуёв в фуражку напихать, — неожиданно флегматично для себя возражает Миша. Андрею это заявление крыть нечем, но сирену по Мишиному требованию (и кто ещё полгода назад орал до взбитой у губ пены, что устав превыше всего?) всё равно отказывается включать, пусть они и спешат. Успевают вовремя. Место преступления оцеплено. Андрей машет рукой Егорычу, их пропускают без лишних вопросов, хоть и косятся нервно на Мишу, от дела всё ещё отстраненного. Они уже тут были. Это место нашли одним из последних. Когда приехали на место вызова, всё ещё тлело. Да и труп — вернее то, что от него осталось, — сохранился лучше всего. Лучше остальных, то есть. Тогда-то они и узнали, что их серийник не просто сжигал трупы изнасилованных, как они предполагали, женщин. Он сжигал трупы беременных. Гордеев, Шумный и Балунов стоят около пепелища. Андрей ловит спешащего к ним Мишу за плечо и едва заметно качает головой, призывая не встревать сразу и сначала послушать, что происходит. Шумный видит их и мгновенно мрачнеет, но читающего ему лекцию Гордеева не перебивает. — После данных нам Александром Валентиновичем признательных показаний, мы только подтвердили свои рабочие теории. Осталась чистая формальность! Сейчас проведем следственный эксперимент под запись, и можем передавать дело в суд. Гордеев звучит уверенно. Шура от его слов только больше сжимается. Смотреть на него трудно — выглядит он ещё хуже, чем когда Князев его видел несколько дней назад в последний раз. Андрей слышит, как Миха рядом выдыхает сквозь сжатые зубы. — Александр Валентинович сейчас расскажет нам, что он делал на месте преступления. Камера работает? Отлично! Александр Валентинович, можете начинать. Шура дёргается, как зверь в цирке-шапито от взмаха руки дрессировщика. Смотрит затравленно на стоящих неподалёку Андрея с Мишей, а потом прочищает горло и начинает прилежно бубнить. — Здесь я сжёг свою четвёртую жертву. Я, э-э-э, вырубил её ударом тяжёлым предметом по голове и сжёг, пока она не пришла в сознание. Андрей не может отделаться от мысли, что Шура даёт показания так, как лодыри-школьники отвечают плохо выученное стихотворение. Миша рядом принимается сопеть ещё громче. — Вы что-то сделали с жертвой перед тем, как сжечь её? — Д-да, я, э-э-э, изнасиловал её. Трахнул, когда она была уже без сознания. Очень, очень жестоко. Не они одни начинают ощущать, что здесь что-то не так. Шумный, пусть и был непростым руководителем, идиотом не был. Он тоже чуял подвох. Нервным жестом он зажимает пальцами переносицу и долго трёт её. — Князев, Горшенёв, вы что тут забыли? Особенно вы, товарищ Горшенёв. Кажется, я вас лично от дела отстранял! — рявкает он, игнорируя факт того, что это попадает на архивную съемку. — Михаил Юрьевич очень уж за дело переживает, упросил меня за компанию с ним поехать. Разрешите обратиться к подозреваемому? Я ведь всё-таки пока участвую в расследовании. Шумный кивает, игнорируя возмущения Гордеева, причитающего о нарушении процедуры проведения эксперимента. — Александр Валентинович, вот вы говорите, что ударом тупого предмета по голове оглушили жертву, изнасиловали её и сожгли. А как вы оказались здесь? Вы привели её сюда насильно, пока жертва была в сознании или тащили уже бессознательную на место? — Тащил. — А как тащили? — Ну, как… волоком. Вырубил у дороги и тащил. Про себя Андрей просит у Шуры прощения, потому что смотрит на него так, будто бы его предательству не удивлён, но разочарован. Но объяснить ему сейчас, что они вообще-то всеми силами пытаются ему помочь, не получится. Потом поговорят, на свободе, если всё удачно сложится. А Шура тем временем кивает головой в сторону леса. — Во-он оттуда, — неуверенность в его голосе очевидна всем. Андрей, довольный тем, что пока всё идёт по плану. — Со стороны леса? Вы уверены, что не со стороны дороги? — А, точно. Да, да, конечно, со стороны дороги, — Шура начинает мелко трясти головой, не способный смахнуть налипшие на лоб пряди из-за наручников. — Можете точно вспомнить, откуда именно? Шура растеряно озирается по сторонам, наверняка силясь припомнить, с какой стороны его привезли. — Оттуда, — определяется он наконец, снова кивая в нужном направлении. — Спасибо! Очень интересная информация. Полковник Гордеев, напомните, пожалуйста, следы экспертизы на месте преступления указывали на то, что подозреваемый волок жертву аж с дороги? — Нет, но мы не можем исключить того факта, что он мог отнести её например, на руках. Гордеев держится достойно. Андрей, столкнувшись с его уверенным взглядом, теряется на мгновение, но Миха всегда прикрывает его спину. Напарник, хули. — Я, это, прощу прощения, что влезаю, но что-то у меня ниху… ничего не сходится. Судмедэксперты предположили, что жертва была… крупной женщиной — гораздо крупнее товарища Балунова. Вряд ли бы он смог дотащить её на руках. И следов сопротивления, как и следов, указывающих на то, что жертву тащили, тоже не было, понимаете, да? Миша смотрит на Шумного так проникновенно, как только умеет. Он уже прощал им такие авантюры — остаётся только надеется, что в этот раз он не поджал хвост перед большой московской шишкой. — Полковник Гордеев, — Шумный начинает медленно краснеть с шеи и лба одновременно. Голос у него дрожит от напряжения. Значит, он начинает терять контроль. — У вас есть действительные доказательства вины товарища Балунова? — Конечно, — кивает Гордеев, исподлобья глядя на Мишу. — К примеру, как нам известно, товарищ Балунов работал на бензоколонке. В ходе разбирательства мы выяснили, что там была обнаружена значительная недосдача бензина. Который, очевидно, и использовался для сожжения тел. — А чё, я что-то упустил, пока делом не занимался? — присвистывает Миха и вскидывает брови. — Андрюх, чё тебе Яша в лаборатории сказал, чем поджигали тела? — Медицинским спиртом. — О как, — кряхтит Шумный, сплёвывая куда-то, и снова смотрит на Гордеева. — Есть ещё какие-либо вещественные доказательства вины Александра Валентиновича? Гордеев багровеет, открывает рот, чтобы ещё что-то добавить, но Шумный его опережает. — Выключай камеру. Полковник Гордеев, на пару слов.

***

— Ну, всё, как ты понимаешь, свернули. Сашка, ну, Сан Анатолич, не зря по блату на адвоката отучился, ё-мое. Успел нам шепнуть, на что ещё надавить. Потом уже, когда вчетвером с Шумным и хмырём этим остались, Андрюха про превышение должностных полномочий доложил, зафиксировали побои. Шура сам должен был потребовать, чтобы у него заявление приняли, Андрей ему бумажку подсовывал, но что-то как-то… не получилось, в общем. Так что, при всём этом наборе, смогли убедить Шумного Шуру отпустить. Мировой у нас начальник, вот что тебе скажу. Нас, вот, вернули тоже, над делом работать. Канеш, поорали так, для виду — а вот что там с этим хмырём московским пока не знаем, его, видать, тоже на ковёр вызвали. Миша нервно ковыряет заусенец и на Машу, пока рассказывает, не смотрит. Андрей едва заметно касается его коленки своей, чтобы перестал так себя за всё происходящее пилить. — Ты нас прости, Машк, не доглядели. Я с Шурой со школы знаком, в соседних домах жили, прикинь! С пятого класса не разлей вода. Я когда его там, у пожарища увидел, всё, ничего не соображал, так злился на него, что даже разбираться не стал. Андрюха, вон, только соображать мог, он и предположил, что всё не так однозначно. А Гордеев… просто мудень редкостный. Не знаю, как у них там, в Москве, но у нас так дела не делаются. Он замолкает, принимается дёргать коленкой, ожидая вердикта Маши. Они сидят в тишине некоторое время. Потом Маша резко встаёт и распахивает окно. На кухне действительно очень душно. — И что будет дальше? — у неё дрожит голос. Миха, с женскими эмоциями справляющийся ещё хуже, чем со своими, испуганно смотрит на Андрея. — Ничего. Всё должно прийти в норму. Шуру больше никто не побеспокоит, в их же, то есть, в наших же интересах всё это замять. Справку о том, что все обвинения с Шуры сняты, мы ему уже организовали, ты тоже работай спокойно. Будем расследовать дальше, что ещё остаётся. Маша заторможенно кивает. Хлопает входная дверь. Все трое замирают на своих местах, прислушиваясь к шорохам в прихожей. — Мыша, я дома! Представь себе, на работе встретили как родного, будто ничего и не… ты не одна? Маша делает им знак оставаться на кухне, а сама выходит в прихожую. В маленькой квартире легко расслышать, что происходит на другом её конце. Андрей разбирает, как Маша торопливо объясняет Шуре происходящее. — Шур, они совсем не по делу пришли, просто поговорить! — Мне теперь и дома покоя не будет, да? Я с ними достаточно наговорился, пока в СИЗО сидел, хватит с меня! Выпроваживай к чёрту своих коллег! Слышится скрип распахиваемой двери. Тут же — хлопок. — Балунов! — Маша повышает голос, заставляя Андрея и Мишу удивленно переглянуться. — Ты выслушаешь их, понял меня? Мне-то ты доверяешь? Все в квартире затихают, потом раздаётся тяжелый вздох. Маша возвращается на кухню первая, тревожная и раскрасневшаяся, с нервно поджатыми губами. Когда её растерянный взгляд находит Мишу, она коротко улыбается ему, такому же испуганному. Шура появляется следом. Затравленным взглядом осматривает всю компанию, но остаётся в дверях, словно ищет все доступные пути к отступлению. Андрей толкает замершего и забывшего дышать Миху — тот вскакивает как на пружинке, заставляя Шуру вздрогнуть. — Мы можем, ну, наедине поговорить? Чтобы без лишних ушей, понимаешь, да? Андрею кажется, что Шура откажется говорить с ними без Машиной поддержки. Но после секундных раздумий, Шура поворачивается на пятках и идёт вглубь квартиры. Миша торопится следом, и Маша с Андреем остаются одни. Андрей неловко трёт шею и оглядывается по сторонам. — У нас пиво с собой есть. Будешь? Маша хихикает, прижимая ладошку ко рту, и лезет за кружками. — Других ёмкостей нет, — предупреждает она с хитрым прищуром, и Андрей фыркает. Как будто они с Михой вообще когда-либо заморачивались с ёмкостями. Из горла — и пойдёт. Но сейчас ситуация другая, так что он кивает и коряво открывает бутылку. Рука всё ещё болит. Миха плотно прикрывает за собой дверь спальни. Шура запрыгивает на комод и кивает подбородком на тумбочку у кровати. Миха присаживается на самый её край, теребя рукав рубашки. — Шур, я… ты прости меня, а? Я тогда перегнул. И вообще во всём, что произошло, ну, тоже я виноват. Вёл бы дальше дело, тебя бы не отдали этой сволочи, Гордееву. Вроде думал, понимаешь, что свою работу знаю, упрямился, а нужно было мне, долбоёбу, глаза раскрыть и ещё раз на ситуацию посмотреть, а я рогом упёрся. Но надо было всё-таки тебе у места преступления торчать, а? Лучше ничего не мог придумать? Михин запал кончается. Он замолкает, переводит дух и исподлобья косится на Шуру, не способный даже теоретически предположить, какой реакции от него ожидать. Это потом он спохватывается, что снова начал Шуру обвинять в чём-то, когда оправдываться становится поздно. Он вскидывается, вглядывается в чужое лицо, пытаясь понять, сделал ли он всё только хуже, но Шура смотрит на него в ответ со странным, холодным спокойствием. — Балу, я долбоёб, — ещё раз повторяет он. Шура медленно растягивает губы в усмешке. От одного её виду у Михи по спине пробегает холодок. — Я знаю, Гаврил. Благодаря тебе и этому твоему кенту, насколько я понял, все нормально закончилось, так? Так что всё хорошо. Я не в обиде. Миха вскакивает с тумбы, в несколько широких шагов пересекает пространство спальни и сгребает Шуру в объятия. — Я скучал пиздец, на самом деле. Мне, блять, так тебя не хватало. Шура жарко дышит ему в шею. Под ладонями, которые Миша закинул ему на спину, ощущаются напряженные мышцы. Он уже думает расцепиться, раз Шурик не хочет брататься, но узкая ладонь ложится ему на шею и тихонько сжимает загривок. — Я тоже скучал. Думал, всё, не найдёмся больше. — Теперь не расцепимся? Шура согласно угукает, и Миха хохочет от облегчения. — Пойдём, я тебя с Князем познакомлю. Андрюха — мировой мужик. А ещё у нас там это, пиво есть. — Пиво? Пиво — это заебись. Я буду. На кухню они выходят вдвоём. Андрей приветственно вскидывает чашку, красуясь пенными усами. Маша, видя их счастливые улыбки, лезет в шкаф за ещё двумя кружками. Всё становится лучше. Жизнь налаживается.