Taming the street racer

Я вхожу как можно тише через парадную дверь, осторожно прижимая ее к замку, едва издавая звук. Я хотела бы закончить свою длинную, эмоционально запутанную неделю тренировкой, которой я только что наслаждалась с Вайолет и Пей, а не спором с родителями о том, почему я возвращаюсь домой после комендантского часа в пятницу вечером. Ничто не бесит меня больше, чем когда они игнорируют мое существование, а затем цепляются за каждую мою ошибку, как будто они действительно заботятся обо мне. Прошло два дня с тех пор, как мы с Грейсоном в последний раз разговаривали, и я тщетно пыталась вычеркнуть его из своих мыслей. Эту неделю я хотела бы забыть совсем, со сбивающими с толку сигналами Грейсона и тем, как он полностью проигнорировал меня на тренировке сегодня, передав подписанный отказ Вайолет, чтобы она передала его мне. Незрело, вот что это такое. Я бросаю сумку. Как только я переступаю порог из прихожей в гостиную, я слышу крики из семейной комнаты. Я застываю на месте, ошеломленная этим — они никогда не кричат друг на друга. Я подхожу ближе к двери, ведущей в комнату, и как можно ближе к стене, скрываясь из виду. Может быть, я смогу накопать на них грязи, что-нибудь использовать против них в следующий раз, когда они сядут передо мной и начнут говорить о моих самых незначительных ошибках — плохой оценке или позднем возвращении домой — восседая на своих высоких конях и изображая из себя совершенство. Я загораюсь от мысли об их выражениях, когда я завожу речь об их криках посреди нашего дома, о непростительных словах, которые они бросали друг в друга. Я вспоминаю, как в начале этого года я выиграла звание «Лучшего защитника года» на банкете, а они были слишком заняты на благотворительном гала-концерте, чтобы присутствовать на церемонии награждения (они даже не стали выставлять лот на аукцион, чтобы собрать деньги для благотворительности, просто пошли, чтобы убедиться, что люди знают, что они там). Или тот раз, когда они отдали мою собаку, пока я была в гостях у подруги — собаку, которая была у меня три года с тех пор, как он был щенком, — потому что он продолжал портить дом и делать его «непригодным» для их частых «элитных» гостей. Пора разрушить иллюзию идеальной семьи, ради которой они пожертвовали моим детством. Я задерживаю дыхание и внимательно слушаю. Несколько секунд голоса звучат неразборчиво, прежде чем они становятся громче, чтобы я могла разобрать их слова. «Я всегда знал, что ты человек другой породы, Диана, но это… это совершенно новый уровень падения. Даже для тебя». Мой отец никогда не звучал так разъяренно. И так громко. Даже когда он отчитывал меня в прошлом, его голос всегда сохранял этот бесящий спокойный тон, который каким-то образом звучал одновременно снисходительно и разочарованно. Голос моей мамы звучит так умоляюще, что я почти убеждена, что это не она. «Том, ты же знаешь, что я собираюсь сказать. Это ничего не значило. Ты же знаешь меня, ты знаешь нас». «Нет, я не знаю нас. Я уже давно не знаю нас. Ты лгунья, и я слишком долго это терпел». Мой отец делает глубокий вдох. «Вот и все. Ничто, никакая чушь, которую ты можешь придумать, чтобы оправдать себя, не сможет этого изменить. Ты вызываешь у меня отвращение». «Том, пожалуйста. Он ничего не значил». Перерыв в голосе моей мамы заставляет ее обычно уверенный тон дрогнуть. «Ты мне нужен. Я люблю тебя». Он. Он ничего не значил. Я не могу поверить в то, что слышу. Роман. Горячие, влажные слезы наворачиваются на мои глаза, и я не могу понять почему. Я должна быть счастлива, счастлива оттого, что они раскололись и наконец доказали то, что я знала все эти годы. Но я чувствую, как часть меня, часть, о которой я даже не знала, что она мне дорога, разрывается пополам. Это. Это только подтверждает тот факт, что моей собственной матери наплевать на нашу семью. На меня или на моего отца. Я даже не знаю, что сейчас думать о своем отце. Я провожу тыльной стороной ладони по лицу и сдерживаю жалкие звуки, которые рвутся наружу. Но в разговоре наступает затишье именно в тот момент, когда из меня вырывается одинокий всхлип, и мои родители замолкают. Тишина повисает гуще, чем когда-либо. «…Ривер?» Я бросаюсь к входной двери, не пытаясь скрыть тяжесть своих шагов и не заботясь о тех, кто позади меня. «Ривер! Стой! Ривер, я сказал тебе, черт возьми, остановись! Слушай меня!» — кричит мой отец, используя тот же голос, которым он кричал на мою мать. Я распахиваю дверь и, прежде чем успеваю обдумать это, оборачиваюсь, чтобы встретиться с их пристальными взглядами. Они останавливаются на месте, внезапно не зная, что делать. Я киплю от злости, но все, что они видят, — это слезы. Я ненавижу тот факт, что они, вероятно, жалеют меня, но я вижу чистый красный цвет. Я поворачиваюсь к матери, даже не взглянув на отца. «Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя так сильно, что это причиняет боль, и я никогда больше не хочу видеть твое жалкое лицо. Ты отвратительное оправдание для матери, и я желаю, я желаю всем сердцем, чтобы меня родила другая женщина». Я захлопываю дверь за собой, слишком поздно понимая, что оставила ключи от машины в своей спортивной сумке, брошенной в прихожей в пылу момента. Я бегу по подъездной дорожке, мой телефон — единственное, что со мной, больше не сдерживая мучительных рыданий. Дверь за мной не открывается. Ни криков, ни окриков на меня не тратят, ни родительского наставления, ни зрелости, чтобы направить меня. Ни один из родителей даже не притворяется, что заботится о том, что я чувствую или куда иду в это время ночи. Некоторые вещи никогда не меняются. Я несколько раз звоню и пишу Вайолет и Пейтон, едва видя экран сквозь слезящиеся глаза. Мои сообщения SOS и голосовые сообщения остаются без ответа в течение нескольких минут, и я подхожу к концу своего района. На улице кромешная тьма, и она пуста. Я подавляю все свои противоречивые эмоции — страх, боль, грусть, замешательство, ярость — и делаю единственное, о чем могу думать в своем нестабильном состоянии. Я бегу во тьму.