will you rot with me?

Старшая школа имени Нэнси Рейган. Чистилище как оно есть. Пристанище заблудших душ, обречённых на скитанья в поисках мнимого признания в обществе и получения знаний, которые на деле никогда им не пригодятся. Гниющая яма всеобщего подавления, навязанного конформизма и вынужденной социализации. В воздухе витает страх подвергнуться остракизму, прослыть изгоем и фриком, чем умело пользуются такие же угнетённые печалью учителя, не сумевшие выбиться во что-то большее, чем жалкие винтики системы, и самоутверждаются за счёт несформировавшихся личностей подростков, продлевая цепочку неудач из поколения в поколение. Ибо никто не вправе поднять голову и высунуть нос из послушного стада. Круговорот страданий, пучина несбывшихся надежд и наглядный пример того, как общество само создаёт рамки, внутри которых не в состоянии ужиться и оттого гибнет в бесконечности моральных терзаний… Фантастика. Уэнсдей Аддамс, по большей части, любит школу. Правда. Если приходить сюда как в заповедник, или как на практику по психологии криминалистики (о, это лицо шефа полицейского департамента, когда он лишь на третьем часу заметил, что среди профессионалов на месте преступления работает школьница), это может быть даже весело. Наблюдать за тем, как люди из раза в раза тянутся к недостижимому, будь то A+ у стервы-химички МакМаксвелл или вечеринка в особняке родителей Далтона Хендерсона, но неизбежно проваливаются, вызывает у неё чувство злорадного интереса, словно наблюдение за крысами, которым пустили в клетки ядовитый газ. Маленькие тушки отчаянно снуют по периметру камеры пыток, испуганно пища и царапая стены в тщетных попытках отыскать спасение, но, конечно же, в конце концов мучительно погибают, — никому ненужный, забытый расходный материал. Это не приятно. Не возбуждает. Просто любопытно. Любое знание — сила, считает Уэнсдей. А те знания, на которые обычно клеят знак «строго запрещено», полезны вдвойне. Ради них можно пожертвовать статусом в обществе. Тем паче, что он никогда не был приоритетом. Выделяться из стаи — значит, быть умным и готовым к любой битве. Мир — сплошное поле боя… — Это та чокнутая? — Уэнсдей Аддамс. — Ну и имя! Что за посмешище. — Она одевается так, будто каждый день ходит на похороны. — У неё вечный траур — три года назад к ним в дом залез какой-то псих и зарезал её мать прямо у неё на глазах, как свинью. — Бедняжка! — Она жуткая и странная. Я слышал, что она гуляет ночами по кладбищу Холостяков. — То старое кладбище в чаще леса? У меня поджилки трясутся от этого места! — Я слышал, она раскапывает трупы и коллекционирует части тел… — Психопатка! …И Уэнсдей всегда готова парировать удар. Отец, вероятно, предпочёл бы видеть её более… покладистой; для него эмоции — признак истинной мощи, это значит, что несмотря на все трудности, выпадающие на наши головы каждый день, мы не теряем человечности и готовы двигаться дальше. После смерти Мортиши Гомес размяк до откровенно жалкого зрелища, но Уэнсдей предпочитает не тыкать отца в его слабости; в любом случае, мужчины Аддамс никогда не были кремнем в семье. Такой была её мать, а потом её не стало, и бремя каменной опоры для брата и отца упало на плечи Уэнсдей. Впрочем, оно на неё отнюдь не давит, что бы ни думал тревожный Гомес. Уэнсдей носит свой крест с гордостью и честью. Он подразумевает под собой следующие правила бережного обращения: не показывать, о чём думаешь на самом деле; не вмешиваться в то, что не способна контролировать; отстаивать свою точку зрения ценой жизни (не своей, разумеется, — Пагсли сам себя из шкафчика не вытащит); цепко следить за обстановкой; брать первенство умом, а не физической силой, и не реагировать на провокации. Тогда твой крест превратится из ноши в статус, вроде львиной гривы, или меча короля, вытащенного из камня. Цепкий взгляд следит за шепчущейся вокруг толпой. Ученики шугаются её, как прокажённую, но тем не менее расступаются перед ней. Уэнсдей знает, что они не столько презирают её, сколько боятся. За все годы никто так и не рискнул узнать побольше о странной старшей Аддамс. Её это устраивает. Меньше знают — во сне не умирают. Однако везде есть свои сумасшедшие с клиническим отсутствием инстинкта самосохранения. — Уэнсде-ей! — Инид Синклер, шестнадцатилетняя белокурая девушка, чей гардероб должен вызывать у людей приступы эпилепсии, а неугасающий оптимизм заставляет верить в наличие в составе её крови наркотических стимуляторов, вылетает к ней из скопища школьников и бросается обнимать, сжимая тонкими, но сильными руками до хруста в суставах. В шестом классе учительница истории поставила их с Аддамс работать в паре над общим проектом, и с тех пор Инид отчего-то твёрдо уверена, что они с Уэнсдей стали лучшими подругами. Синклер приглашала её на все свои дни рождения, дарила собственноручно связанные парные подарки типа одинаковых шарфиков, сидела с Уэнсдей на общих уроках и была рядом в период после гибели Мортиши. Скорее всего, у неё не всё в порядке с головой. Уэнсдей застывает статуей, терпя объятия. Когда Инид заканчивает сеанс бестактного проявления эмоций, её круглое улыбчивое лицо оказывается напротив каменного лица Уэнсдей. — Я думала, ты сегодня не появишься! Я звонила вчера, твой папа сказал, что ты неважно себя чувствуешь! Ты в порядке? — улыбка сменяется обеспокоенным видом, голубые глаза тщательно исследуют её серое лицо. — Выглядишь жутко бледной! — Спасибо. — Ладно, рада, что с тобой всё нормально! Не хочу сидеть одна на тесте по испанскому, — Инид занимает место справа и весело подпрыгивает рядом, идя с ней дальше по коридору. — Если что, Отингер дал мне шпаргалки с ответами, могу поделиться. — Предпочитаю использовать мозг по назначению, а не оставлять его бесполезной кучей тухлого мяса в черепе, — Уэнсдей окидывает её взглядом с головы до ног. — Хотя использование чужих чувств во благо собственных амбиций звучит довольно остроумно, могу признать. — Никто никого не использует! Юджин сам предложил мне помощь, — краснеет Инид. — Я же не виновата, что не могу ответить ему взаимностью. Мне уже нравится кое-кто другой… Они проходят мимо стайки мальчишек с их класса — среди прочих выделяется высокий худощавый грек в шапке, приехавший по обмену, по имени Аякс Петрополус. Завидев его, Инид из комка энергии превращается в позорный комок неуверенности: тупит взор, поправляет одежду и волосы, неловко машет ему рукой. Аякс коротко машет в ответ и продолжает трепаться с друзьями, едва ли удостоив Синклер улыбкой; Инид пару секунд огорчённо дует губы, но быстро прячет тоску за напускной весёлостью и принимается горячо щебетать о новой песне любимого бойзбенда, хоть и знает, что Аддамс никогда не было до них никакого дела. Уэнсдей весь семестр наблюдает за её романтическими потугами со снисходительным сочувствием. Какое красивое мазохистское истязание, надо отдать должное подруге. Инид Синклер — лучший пример её доктрины: из страха не понравиться совершенно типичному, ничем не выделяющемуся представителю класса подростков, она рискует гордостью и буквально собственной личностью, взамен получая до смешного ничтожные крупицы его признания. Уэнсдей почти жаль её, но если кто-то мечтает погрязать в мучениях, из чувства большого уважения она не станет ему мешать. Какое счастье, что в её случае подобное самоуничижение ей никогда не грозило. Ведь её чёрствое сердце отдано тому, ради кого никогда не придётся меняться. И кто никогда не будет меняться ради неё. Или меняться в принципе. — Кстати-и, — дойдя до класса испанского, игриво тянет Инид. — Мои предки уезжают к тёте Люсиль в Сан-Франциско на все выходные! Я собираюсь устроить вечеринку для всего потока. Ты же придёшь? Уэнсдей смотрит на неё с выражением абсолютной незаинтересованности. — О-о, да ладно тебе, Уэнсдей! — канючит Инид, прыгая на месте и щенячьим взглядом голубых глаз обращаясь к Аддамс. — Нельзя же всё время просиживать дома! В следующем году мы окончим школу и отправимся в скучный взрослый мир, где не будет никаких развлечений, а только работа, ещё раз работа, семья и снова работа! Нам нужно веселиться, пока мы молоды! Второй раз шестнадцать тебе не будет! — Мне и первый не особо сдался. — Ну-ка отставить хандру! — воинственно восклицает Инид и хватает её за плечи. — Решено, ты идёшь на вечеринку и я не принимаю возражений! Какая может быть вечеринка без лучшей подруги?! Мы оторвёмся на славу, тебе понравится, обещаю! — Отрывать что-нибудь кому-нибудь я люблю. — Во-от, уже лучше! Держи этот настрой до субботы, поняла? — радуется возникшему «энтузиазму» подруги Инид и, посчитав, что та согласилась прийти на тусовку, забегает в кабинет и торопится к их парте. Уэнсдей призраком вплывает следом, бросая взгляд на чучело ворона в углу класса. В колодезных зрачках ненадолго вспыхивает тёплый блеск. Ей всегда нравилось это чучело. Она любит смотреть на него, пока миссис Веласкес по десятому кругу учит их будущему времени испанского языка (на котором Уэнсдей говорит и читает в пять раз лучше учительницы, отчего последняя неприкрыто психует, постоянно одёргивая поправляющую её в разгар лекции Аддамс). Ворон напоминает ей о рыхлой влажной земле, устланной жухлой листвой и хрустящими ветками; о запахах мха и гниющего дерева; шелесте сорняков, дорожкой петляющих от камня к камню, ведя вглубь рядов треснутых, наполовину разрушенных плит. Он, подобно своим живым собратьям, гордо возвышается над другими элементами пейзажа застывшим во времени монументом, вздёрнув каменный клюв к небу. Когти его крепко сцеплены на кисти изысканно вскинутой руки… Уэнсдей наблюдает за мёртвой птицей весь урок, не в силах спрятать дымку мечтательности в чёрном взгляде. Это едва ли то же самое, что испытывает Инид по отношению к Петрополусу, нет-нет, ничего подобного. Не стоит перевирать. Чувства Уэнсдей к пленителю её сердца куда глубже простой школьной влюблённости или жажды вписаться в общество. Он никогда не предпочтёт её кому-то, как и она его; в их союзе ценится верность. Её несравненный с его преданным каменным вороном всегда ждёт её. Всегда. Вот уже… кажется, около трёх лет? Впрочем, Уэнсдей не считает. Время с ним перестаёт быть зыбучей трясиной, а проходит легко и незаметно. И она не может дождаться конца дня — и следующего, и после следующего, и любого из тех, что отмерило ей мироздание, — чтобы поскорее встретиться с ним вновь. Она знает, что он, конечно же, будет там же, где и всегда, на их излюбленном месте встречи. Уэнсдей придёт к нему, хлюпая тяжёлыми подошвами по грязи, задевая кружевной отделкой платья соседние камни. Её дыхание собьётся всего на миг, но он заметит — он всегда замечает; только ему, если быть откровенной, она позволяет это замечать. Лишь во время их тайных свиданий Уэнсдей ненадолго сбрасывает защитный панцирь и окунается в романтический дурман, так лихо воспеваемый миром и так просто опошленный окружающими её людьми. Уэнсдей как всегда принесёт ему подарки — цветы, свечи, его любимые кисти, вроде той, тоже каменной, что он держит длинными пальцами свободной от ворона руки; он же ответит на её внимание самым ценным даром из всех — почтенным, лишённым всякого ожидания большего молчанием. Она знает, что в их связи нет места таким пошлостям, как пустой болтовне о свиданиях и сексе. Уэнсдей прекрасно проведёт с ним время, читая ему свои любимые стихи и рассуждая на тему вечной человеческой глупости, и их скромные, но полные глубокой мудрости беседы оставят в её душе очередной неизгладимый след. Уэнсдей Аддамс может быть сколько угодно высокомерна по отношению к сентиментальной и безответно влюблённой Инид, но правда её некоторого лицемерия в том, что она тоже влюблена. Влюблена всем сердцем в самого прекрасного представителя этого общества, что когда-либо ей встречался. И её совсем не волнует то, что её благоверный умер около двухста лет назад.