Danse macabre

      Он бежит. Темень охватывает лес в свои объятия, забирая в ночную тьму. Луна светит не собиралась, потакала темноте. Наверное, в этот день весь мир, вся природа, решили сплотиться против мальчишки. Арик знал не по наслышке, сюда не сунется даже самый смелый ученик. Видно было даже из пещеры, как через час-другой, вслед за отбоем, подрагивал огонь. По двум школам проносились: «Там, где синие деревья, в глубине ночной поры, бродят лихо, злыдни, монстры и сирены из воды…» Сквозь холод пещерный, тёплые мамины руки прижимали к себе. Тонкие пальцы разглаживали лохматые чёрные волосы мальчика, а губы целовали в лоб. В кромешной тьме шептала, что не бросит, но позже всё-таки ушла. Мелкие камни, сломанные ветки и по всякой другой дряни с земли часто наступают босые ноги. Ветер бьёт в лицо, деревья словно растут, приобретая форму чудищ. Бояться мальчик не привык, все шесть лет, что прожил он на этом свете, жил, можно сказать, в самом лесу. И ни капли не боялся. Ну, может лишь изредка, сидя в холодной пещере, когда из внешнего мира доносились страшные, совсем незнакомые звуки, когда он хотел, чтоб подняв голову с поджатых колен, он посмотрит своими лиловыми глазками на маму, она лишь разведёт руками, вытрет слёзы своему сыну, обнимет и скажет, мол: «сильным быть должен. Но ничего, всё хорошо, мама рядом, ну, не плачь, мой мальчик». И её мальчик больше не плакал. Никогда не заплачет. Вот, сейчас, только выбежит из леса, вытрет насухо красные щёки и больше не зарыдает. Он больше не малыш, не любимый сын, нет у него больше фамилии. Отныне он просто «Арик». Мама говорила, что ночные кошмары — проделки эльфов, сидящих на груди. Ну иль черти это всё. Но Арику всё равно. Почему же? Почему его бросили? Как мать может сына своего оставить? Вот так, просто взять и даже не попрощаться, не объяснить, как же так? Воздуха уже не хватает, Арик долго не бегал никогда. Когда-нибудь Лес выпустит его. Бледные тонкие руки раздвигают ветки кустов, те, в ответ на грубые и неаккуратные действия, совсем не подчиняются мальчику. Бьют по телу, попадают в глаза, заставляя Арика жмуриться.

***

      На небольшую улочку проливался свет фонарей, выхватывал из темноты каждый потаённый уголок. Молодой человек, поправив чёрное пальто, ускорил шаг. По ночам в Фоксвуде неспокойно: постоянные разбои нарушали покой королевства, что длился двадцать с лишним лет, точно он не знал — не прожил ещё столь долгую жизнь. Люди с опытом же вспомнят и правление Злой Королевы, и зеркало говорящее. Ох, чего только не происходило здесь в те времена. — Чёрт! — выкрикнул парень, обратив на себя внимание округи. На него смотрели два маленьких фиолетовых глаза, отражающих свет фонарей, да и только. На лице мальчишки, недоверчиво осматривающего улицу и самого мужчину, виднелось пара слезинок, что катились по его щекам, от чего очи и щёки мальчика, казалось, блестели. Грязный, со спутанными чёрными волосами и в драной одежде, он прятал за спину дрожащие ручки. Молодой парень неловко огляделся, не хватало ещё, чтоб прозвали трусихой, что ребёнка шестилетнего испугался. — Ты кто ещё такой? Откуда вылез? — мальчик указал в сторону леса. — И чего ты там забыл? Потерялся, что ль? — молчит. Парень положил руку на плечо мальчика, на что тот дёрнулся, словно кипятком обожгло. — Кто это? — застучала по уличным плиткам трость. Тень, скрывавшая причину звука, расступилась и свет фонаря плавно упал на лицо молодой девушки. — Понятие не имею, — ответил молодой человек, не отводя взгляд от ребёнка. — Не отвечает он. — Может, случилось что? — девушка, опираясь на трость, подошла ближе, чуть наклонившись в сторону мальчика. Губы сами, непроизвольно, растянулись в улыбке. — Похоже, он испугался больше Вашего. — Из леса прибыл, нездешний наверное. Поблизости лишь Шервудский лес, Школа Добра и Зла и Кровавый ручей, — парень покраснел. Ну точно, как же так, испугался маленького мальчика, — Я частенько хожу по здешним улицам, а паренька не видел в жизни. — Видно, не от сюда, — фоксвудские холода бесследно не проходят. Оденься хоть в пальто, простуда обеспечена. Но мальчик, босой, в беленькой рубахе, вовсе не дрожит, — А такие глаза я бы запомнила на всю жизнь.

***

      Одинокая свеча обжигала тёплым светом кухню, плавно ложилась на стол и дотрагивалась деревянных стен. Дымящееся пламя, напоминавшее купол фоксвудских церквей, освещало мало, но достаточно для разглядывания зелёных растений, забивающих чуть ли не весь дом. Пахло апельсинами. Не удивительно, в Фоксвуде их полно. Фиолетовые глаза устремились на тёмные углы комнаты, щели между досками, цветы, что в темноте, казалось, похожи на чудовище. Свечи было слишком мало даже на освещение небольшого чулана, что уж говорить о целой. Пламя свечи, кружась в танце смерти, отражалось в зелёных, словно эустома, глазах. Имени её Арик так и не узнал, ни слова за день не проронил. А милая девочка, встретив его на улице, приютила у себя. Свист вскипевшего чайника заполнил кухню, и Арик, вздрогнув, покосился на причину столь неприятного звука. Девушка потянулась к серебряной ручке кипятильника и спокойно — даже не обожглась, удивительно — переставила его ближе к двум чашкам. — Чай будешь? — девушка повернулась к Арику и, зная, что ответа не дождётся, начала разливать горячий напиток по кружкам. — Значит, будешь. Арик, не двигаясь, сидел за столом. Сбежать хотелось до безумия, но та девушка к нему добра была. Похоже, она хороший человек. В голове Арика и мысли о помощи хоть кому-нибудь не возникало. Даже детская наивность, похоже, совсем не работала. Хватит так смотреть, зачем ты улыбаешься, ненавидишь меня, да? Не скрывайся за славной улыбкой, вижу ведь, ненавидишь. Испортил твой покой, прости уж, сама виновата. Найдётся ли человек, что искренне полюбит Арика, ненужного даже своей матери? — Ты чай хоть пробовал когда-нибудь? — кивком ответил Арик. Нельзя, наверное, чаем ту отвратную зелёную смесь назвать, раздаваемую в Школе Зла. Но разницы нет, главное, питьё есть. Значит, не помрёт. Девушка, хромая, подошла к столу, опустив чашки так аккуратно, яко эти куски фарфора самое драгоценное, что можно найти во всём Фоксвуде. — Подожди чуть-чуть, пока остынет, — Арик вжался в кресло, от лёгкого прикосновения девушки стало не по себе. Холод пробирал до самых костей, заставляя Арика дрожать ещё пуще. — Раз замёрз, выпей тёплый чай.

***

      Облака сгущались, обещая в скором времени рассыпаться по земле белым снегом. Ночи снова подлиннеют, забирая весь сказочный мир во тьму, наделяя силой нечисть всякую и заставляя Арика бояться всё сильней. Ни словом не обмолвился с хозяйкой дома, мог бы хоть поблагодарить, без неё б пришлось искать тихий уголок на какой-нибудь улице, чтоб переночевать, наверняка наткнулся бы на неприятности — вот зачем это надо? — а здесь ему и комнату с кроватью предоставили, вот повезло. Одеяло — лишь простая ткань, а греет так, как-будто солнце посреди ночной долины раскинуло свои лучи, даря тепло всему народу и защищая от невзгод. Эта ночь светлее предыдущей, даже россыпь звёзд сияет на тёмно-синем небе. Похоже, полнолуние. Должно быть, мавки да русалки уже всплывают на поверхность рек и озёр, а по лесам бродят зелигены. Арик прищурился, ничегошеньки не видно из его кровати, так хотелось посмотреть на яркую луну, но он лишь потянул одеяло за краешек и укрылся с головой. Только нос торчал из-под тканевой защиты. Да, может он и боится, словно маленький, но помереть от недостатка кислорода никак не хотелось. В углу маленькой комнатки раздался шорох, напоминающий скрежет метлы по деревянному полу. Холодный пот, стекая, оставлял тонкий след на спине. Взгляд остановился на окне, подумать можно, что оно совершенно не пропускало лунный свет, забывая, в чём его суть. Тонкие губы начали было дрожать, но Арик крепко сжал челюсть. Он ведь, в конце концов, храбрый, и никакая темнота не одолеет его.

***

      Деревянные ступеньки ужасно скрипели, подобно снегу под ногами, что должно выпасть со дня на день. Сейчас разглядеть дом можно было лучше, окна, наконец-то, выполняли свой долг, пропуская сквозь себя лучи солнца. С порога заглянув на кухню, дверь которой открылась нараспашку, Арик присмотрелся к девушке получше: говорят, глаза — зеркало души, но разглядеть он их не смог. Волосы каштановые, спутанные. Кудри ниспадали на плечи, прикрывая часть вязаной кофты. Кухня совсем небольшая, теперь Арик смог рассмотреть бежевые обои, по которым расползались зелёные веточки. Вся мебель, да и пол тоже, из тёмного дерева. — Это виноградные лозы. Есть поверье, что они являются символом земли обетованной и мудрости божьей, — ласково произнесла девушка, не надеясь на ответ. — Чепуха какая-то, — тихо сказал Арик, запуская руки в карманы рваных штанов. Удивлённым взглядом, проводила девушка Арика. Голос его тонкий, но при этом хриплый, будто он кричал всю ночь без остановки. Арик подошёл к стене, с надменно поднятой головой — хотел казаться старше, словно сам когда-то Бога знал — разглядывал ту самую «мудрость божью». — Тут же ничегошеньки нет, — поднял бровь, повернувшись к девушке. — А что должно быть? — Мудрость Бога, — сказал так, точно это само собой разумеется. — Видимо, он решил оставить её при себе, — присев на корточки, она сравняла рост с Ариком. Лицо его было грязным, об одежда драная, висела на нём, как простыня; но забыть об этом можно, увидев лишь одни глаза: фиолетовые, словно аконит, цветущий вдоль берега реки. — Зови меня Элейн.

***

      Флаги королевства торжественно извивались на ветру, словно змеи, коих с каждым годом всё не убавляется, скоро весь Фоксвуд царить ими будет. В ожидании праздника, под окном носились ребятишки, радуясь, что сегодня родители дали им больше монет. В такт стучала армейская обувь, гвардия Фоксвуда в красных, точно солнце на закате, мундирах, проходила по главным улицам королевства, как гордые львы устремив взор вперёд. Из года в год запускалась, как часы на главной башне, одна и та же история. Все двадцать лет Элейн старалась его не вспоминать, как все года не вспоминала мать. Судьбоносными считаются решения в этот день, можно посчитать, что и сама Элейн — судьба, что свалилась на плечи двух семей. — Вернулся? — говорит она, услышав, как отворилась входная дверь. Арик, стоя на пороге, рукавом протёр под носом кровь. Который раз по возвращении стоит побитый весь. — Как видишь, — резко рванув к лестнице, ответил Арик. — Соседи пятый год на тебя жалуются, хватит к приставать к каждому ребёнку — Да сами они, сами! — доносился раздражённый голос со второго этажа. Элейн не знала, как называть их отношения, сложившиеся за несколько лет совместной жизни. Когда-то незнакомый мальчишка, а ныне просто Арик, пряча руки по карманам старался отвечать всё меньше. Но, несмотря на его отчуждённость, Элейн всё никак не разглядеть в нём брата. Их острый нрав порой уж слишком раздражает, но жизнь без них Элейн и не представить. Пусть брата рядом нет, но, может когда-нибудь, хоть на секундочку, она к нему заглянет. Где-то наверху громко хлопнула дверь. Ничего, посидит в комнате пару часиков, подуется, и сам прибежит, учуяв аромат еды. Трость служила для Элейн опорой многие годы. Кто-то боится свалиться с высоты, а ей достаточно и своего роста, чтобы на земь повалиться. Одни говорят, мол, врождённое, не лечится, другие же стоят на своём, до свадьбы заживёт, и хромота твоя пройдёт, и ночью от кошмаров просыпаться перестанешь, и знамения лишь сон обычный. Так и доверяй фоксвудским врачам, не подведут. А мать Элейн, негожая, наверное считает, что вся эта ересь плата за дар дочурки. Конечно, саму-то мимо семейная сила прошла, а вот брата старшего, пророка, наделила; слепотой вдобавок, правда. Мать Элейн долгих девять лет не видала, четыре года из которых в Школе Добра провела, а оставшиеся пять провозилась с Ариком, но не значит же это, что ей не по нраву спокойная жизнь. Говорят, второй семьёй обзаведёшься — первую забудешь. Муж, дети, все дела, но семьёй второй ей стал Арик и кот по имени Баюн, нагло рассевшийся на кухонном столе, сверкая жёлтыми глазами. В доме Элейн царит полнейший беспорядок, зато цветов как много: красивых, редких, ядовитых. Вот вам падуб остролистный — герб семьи, между прочим — ядовит, илицин содержит, ягод двадцать и трупом тут же станешь; но как же, чёрт бы его побрал, красив. На деле, жизнь и вправду здесь спокойна. Конечно, если позабыть о недовольных соседях, чьё мнение о неподобающем поведении как Арика, так и Элейн, лезло из всех тёмных щелей. — Спускайся, Арик, — ставя тарелку на стол, прокричала Элейн. Арик сидел на кровати. Сгорбившись, надув разбитые губы и сложив руки на груди. Глядит в одну точку, прислушивается к стуку трости, звучащему словно извне. Голос у Элейн мягкий — чего ещё ожидать от выпускницы Школы Добра? — даже когда она кричит. Не стыдился Арик ни ежедневных уличных драк, ни шрамов своих. В одиннадцать лет он мог похвастаться ещё не до конца зажившим следом от ножа, тогда пришлось выслушивать долгие нотации Элейн и пить её горькие травы. А на руке до сих пор виднелся след от ожога, как сказала Элейн, второй степени. По всему телу Арика проходили мелкие шрамы, синяки, ранки. И Арик, расправив плечи, ими гордился. — Я заварила чёрный чай, спускайся, дитя, — не заставив себя долго ждать, топот ног становился всё громче и быстрее. — Я не дитя! — чётко прокричал, как только пересёк порог кухни. Он нахмурил чёрные брови, от чего на лбу проступили морщинки, — И убери своего дрянного кота! — замахнулся ногой, Баюн, что пару секунд назад решил поприветствовать Арика, отпрыгнул в сторону. — Успокойся, — встревоженные глаза остановились на лице Арика, — Ты с самого утра сам не свой, что случилось? — Ты уедешь? — отчаянье не уходило из глаз Арика ни на один день, но сейчас уже привычный блеск в глазах заменил блеск слёз. И пусть он обещал не плакать, очи делали это за него. — Куда? — вскинув брови, спросила Элейн. Арик опустил взгляд в пол, прикусил губу и достал из кармана помятую бумажку. Первое, что бросилось в глаза Элейн, была золотая гравировка. Осторожно забрав письмо из рук мальчика, Элейн разгладила бумагу. Гравировкой оказались два гордых лебедя, под которыми тонкие буквы образовали надпись «Ш.Д.З». — Арик, что это? — ему не нравилось, когда голос Элейн повышался. Этого почти никогда не происходило, а если и случалось, то причина должна быть очень серьёзной, — Ты упрятал это от меня? — упрёк. Враньё Элейн терпеть не могла, а сокрытие правды ещё больше. — Ты оставишь меня? — спрашивает, не поднимая взор. Арик видел, как злится Элейн. Рот её чуть приоткрыт, из-за чего видна щербинка между двумя передними зубами. Ничего не сказав, Элейн медленно села за стол, опираясь на трость. Она знала, как Школа ищет новых учителей. Деканы смотрят лишь на тех, чья сказка уже закончена или не начнётся вовсе, и Элейн как раз подходила под второй вариант. Перед глазами всё плыло. Заправив выбившиеся кудри за уши, она убрала письмо в кухонный шкаф. Уже потратила четыре, между прочим, худшие года жизни на Школу, возвращаться даже мысли не возникало, тем более после возложенной на собственные плечи ответственности в виде Арика и кота. И если хитрая морда Баюна сможет раздобыть пропитание даже в трущобах Фоксвуда, то одиннадцати летний ребёнок, не способный даже сам себе шнурки завязать, не проживёт в городе и дня. Элейн, взглянув на Арика, представила, как бедный — в прямом смысле — мальчик бегает по рынку, в попытках выкрасть хоть крошку хлеба. Выкрасть-то он выкрадет, а избежит ли наказания? Заметят — разорвут. И не спросят, почему ему пришлось, наплюют на потребность в еде одинокого ребёнка. — Я тебя не брошу, но, — достав из кармана юбки ключ, отворила шкафчик рядом с тем, где отныне храниться письмо, — Забирай, подарок на день солнцестояния, — в руке блестел нож, что в скором времени, погубит их двоих.