Необратимый процесс

На третьи сутки по возвращению в Королевскую гавань наскоро зашитая рана воспаляется. На четвертые Эймонда скашивает лихорадка, и он в горячечном бреду мечется по постели, плача и выкрикивая нечленораздельные проклятия в адрес непонятно кого. Раскрасневшаяся взбухшая плоть разъезжается, раздирая не выдерживающие давления стежки, глаз вернее то, что от него осталось кровоточит и пачкает простыни густым желто-серым гноем. Эймонду кажется, что он сгорает заживо и, ненадолго выплывая из мутного марева забытья, он отчаянно бьется в удерживающих его руках в попытке выбраться из беспощадно сжирающего плоть костра. За что его сжигают? Больно, настолько больно, что в короткие периоды бодрствования он забывает кто он, где находится и почему. Безымянный, лишенный покоя и разума некто, занимающий в такие моменты его- Эймонда- место, трясущимися пальцами цепляется за смутно узнаваемые фигуры, беспрерывно сменяющие друг друга в причудливом неуловимом хороводе, логику которого истерзанное сознание не способно уловить. Чаще других перед ним мелькает печальная женщина в богатом зеленом одеянии, с изможденным заплаканным лицом и огромными прозрачными изумрудами в глазницах. Она держит его мягче всех остальных, настолько ласково, что порою ему не хочется вырываться, гладит по спутанным грязным волосам и жалобно причитая, зовет по незнакомому имени…Эймонд? Верно…Эймонд это он. Но почему так больно? Ясности сознания никогда не хватает, чтобы до конца осознать происходящее. Порою в облике женщины ему видится Матерь, и тогда он истово молится, призывая Богиню ненадолго облегчить мучения, но всегда проваливается в бред раньше, чем успевает ощутить благословенное касание прохладных рук. Другие Боги приходят тоже, но, от избираемых ими расплывчатых искаженных обликов, он в ужасе забивается в уголок кровати, дрожа под натянутой на голову заляпанной дурно пахнущей простыней. Он никогда не теряет глупой надежды, что в этот раз его не найдут. Они всегда находят. Вырывают из ненадежного убежища и мучают, заливая в глотку горькие вязкие настойки, перекрывающие доступ к кислороду и разом вытягивающие все силы. Он задыхается, раздирает ногтями горло в попытке сделать вздох, но его ослабевшие конечности с легкостью прижимают к постели. Эймонд кашляет, захлебываясь настойкой, желчью и хрипами. Молчаливые посланники Богов пустыми пятнами лиц равнодушно смотрят на расхристанную на постели фигурку и их не трогает ее жалкий вид. Бывает, после залитого пойла маслянистая пустота милосердно хоронит его в своих объятия и это лучшее, что может произойти, потому что бывает, что он остается в сознании. Стоит Эймонду почувствовать холод металла у лица, он понимает, что его ждет и начинает в голос рыдать задолго до того, как кончик кинжала коснется кожи. Он не знает, что с ним делают и почему, но знает, что это невыносимо. Растревоженную плоть века будто насквозь прошивает раскаленным металлическим штырем, пробивающим хрупкую кость черепа и безжалостно впивающимся прямо в мозг. Пульсирующая кроваво-красная пелена обволакивается вокруг Эймонда влажно хлюпающим коконом, отрезающим его от шума окружающей действительности, но тем не менее не спасающим от агонии. Он пытается поднять тряпичное непослушное тело, с трудом ворочает распухшим языком недоразвитые мольбы перестать, но перед ним и реальным миром стоит непреодолимая преграда, и всем наплевать на его слабые попытки получить хоть каплю сострадания. Пытка всегда продолжается ровно столько, сколько нужно его мучителям. Отсчитывать сколько времени прошло, Эймонд может только по тому насколько сильно от истошных воплей хрипнет голос. Как много он еще сможет выдержать? Чем он это заслужил?