Необратимый процесс

Эймонд с трудом разлепляет намертво спаянные веки, растревоженный неясными звуками. Он моргает, пытаясь разогнать застоявшуюся темную пелену, но спустя нескольких бесполезных взмахов ресницами понимает, что ей на смену не приходит привычное размытое изображение личных покоев. По спине пробегает холодок. Это не дымка полудремы, застилающая глаза по утрам, это тьма- абсолютно непроницаемая тьма, в которой не различить ни силуэтов, ни пятен, ни света. Паника подступает к горлу, и Эймонд хоронит поднимающийся из груди испуганный крик. Кричать нет смысла. Спокойно. Когда он приходил в себя в прошлый раз, мейстеры заверяли, что лечение идет хорошо. Темноте должно быть объяснение, причем таковое с положительным контекстом. Все в порядке. Все должно быть в порядке. Во имя сохранения хотя бы призрачной видимости того, что он еще способен на относительно здравую оценку ситуации, Эймонд заталкивает подступающую истерику так глубоко, как только может. Нужно успокоиться и ни в коем случае не делать резких движений. Он чувствует, что если пошевелится, то не сможет сдержаться и снова раздерет лицо в кровавую кашу, что было бы крайне нежелательно. Эймонду не хочется лишний раз доказывать насколько ошибочным является мнение мейстеров, что он обладает полной ясностью сознания и контролирует свои эмоциональные всплески. К тому же чувствовать больно- не в каком-то метафорическом, а в самом банальном физическом смысле. Бастард шлюхи-сестрички задел клинком что-то, из-за чего теперь любое неосторожное проявление эмоций вроде неудачно приподнятого уголка губы может привести к приступу адской боли, прошивающей непроизвольными судорожными подергиваниями всю левую половину лица. Мейстеры говорят, что, когда рана окончательно заживет, это перестанет его беспокоить, и Эймонд позволяет себе надеяться на это, но не слишком сильно. Осторожно. Вдох через нос. Выдох через слегка приоткрытый рот- первая же неудачная попытка поесть, научила Эймонда не разевать его слишком широко. Непривычно легкая рука ощущается чем-то инородным и не принадлежащим ему, когда он медленно тянется к покрытой испариной коже. Он аккуратно прослеживает кончикам пальцев ровные стежки и неуверенно замирает над повреждённой глазницей, сомневаясь и не зная, чего ждать. Ему до блевоты страшно. Крупная дрожь неконтролируемо пробивает тело. Неровный удар сердца-первый, второй. Вопреки полной бессмысленности действия Эймонд зажмуривается и наконец заставляет себя прикоснуться. Пальцы царапают что-то холодное и гладкое… ткань… Судорожный смешок срывается с губ прежде, чем он успевает его подавить. За это он платит коротким острым уколом в щеку-должно быть тик. Все равно. Ему так наплевать…Повязка…Семеро, всего лишь повязка. Эймонд гладит четкий рисунок переплетения нитей, пытаясь найти в простых ритмических движениях успокоение. Все хорошо. Когда радость подутихает, его нагоняют привычная слабость и ноющая тихая боль в висках- действие обезболивающих еще не прошло и значит, у него впереди еще несколько терпимых часов. Что ж…По крайней мере ему не придется корячится в судорогах, до тех пор, пока не придет время утреннего осмотра. Или вечернего? Из-за темноты он не знает, сколько сейчас. Заполошные мысли судорожно мечутся по пустой голове, бессмысленные настолько же, насколько невнятные. Прошедшие события отказываются выстраиваться в хронологическом порядке, хаотически вспыхивая в памяти на несколько секунд и тут же угасая. В груди грязное месиво - там между ребер мерзко шевелится комок тесно переплетенных чувств, ни одно из которых Эймонд не может идентифицировать. Кроме отвращения – его он теперь определяет быстро и безошибочно. Резкое осознание того, что под тонкой тканью нет ни глаза, ни века, только лишь раскуроченные огрызки болящей плоти оставляет на кончике языка прогорклый отвратительный привкус. Верно...Однажды он привыкнет, но, видимо, опять не сегодня. Безвольная рука падает на покрывало. Ему больше не хочется этого касаться. Смущенные лекарствами органы чувств, те что у него остались разумеется, понемногу начинают адаптироваться к необходимости оперировать в абсолютной темноте. Окружающая действительность разрозненными фрагментами врывается в личное пространство, душит горьким запахом лекарств и чадом свечей, давит на плечи приглушенными невнятными голосами и робкой тенью боли, что он испытывал, когда думал, что сгорает. Какая глупость…Кто бы живьем потащил наследного принца на костер? Сжигают ведь только трупы…По ушам режет тихий всхлип. Кто-то плачет…Плачет? Эймонд приподнимается с подушек, игнорируя протестующий звон в голове и тошноту, и бестолково вертится в попытке определить источник звука. Облизнув сухие растрескавшиеся губы, он наугад неуверенно спрашивает: «Кто здесь?» куда-то в правую сторону, тут же морщась от слабости, ломающей голос. Замершая тишина разбивает на сотню впивающихся в мозг острых осколков оглушительно резкий грохот. Эймонд слышит, что плачущий незнакомец приближается к постели, чеканя каблуками сбивчивый ритм. В звуке есть странная закономерность, которую он не может уловить до конца. Что-то очень знакомое и привычное…Это кто-то кого он знает, но кто? Эймонд закрывается руками и съеживается, вдруг сомневаясь, что стоило так легкомысленно подавать признаки жизни до того, как он поймет, что происходит. Отвратительное чувство уязвимости сжимает его в крепких любящих объятьях, привычных, и потому ненавистных. С ним можно сделать все, что угодно и он даже не сможет указать виновного, если вообще останется в живых. Пожалуйста не подходите. Пожалуйста не трогайте. Пожалуйста не делайте больно. Эймонд устал бояться, устал быть беспомощным и слабым. Ему противно собственное состояние, и он молится о дне, когда сможет больше не прятаться от приближающихся шагов. Тем не менее, пока что он не может позволить себе подобной роскоши и потому продолжает напряженно вслушиваться, в надежде, что неизвестный как-то выдаст свою личность. Похоже, на этот раз Боги действительно его слышат, потому что спустя мгновение незнакомец сбивается с шагов, что-то задев, и комнату заполняют шебуршание и смазанные нечленораздельные проклятия. Незваного гостя выдает манера говорить, или, вернее ругаться- скомканные как-бы округлые слова вплотную примыкающие друг другу-новое уже начинается, еще не успеет предыдущее отзвучать. Эйгон…Это всего лишь Эйгон…Дышать становится неожиданно легче. Эймонд медленно опускает поднятые руки и вновь устраивается на мокрой подушке, замирая в ожидании развития событий. Если бы с месяц назад кто-то сказал бы ему, что один из беспричинных пьяных визитов Эйгона заставит его чувствовать облегчение, он бы рассмеялся безумцу в лицо. И все же… Единственное существо, которому брат способен причинить вред в подобном состоянии - он сам. Эймонда он не тронет и пальцем, просто потому что в такие моменты он нуждается в нем сильнее, чем в самоутверждении за его счет. Разумно было бы предположить, что брат потерпит со своими истериками до момента его выздоровления, еще более разумно- что он больше не придет, учитывая, что Эймонд едва ли теперь в состоянии обеспечить тому даже подобие комфорта. И все же брат здесь, в его покоях, скуля ползает где-то в подножии кровати. Обычно эта ситуация вызвала бы у Эймонда раздражение, но сейчас…Факт того, что в нем все еще нуждаются. Что там в темноте кто-то родной, а не пришедший резать его мейстер, жаждущий исполнить угрозу Рейниры дознаватель или незнакомая испугавшаяся его раны служанка отчего то вызывает несвойственную теплоту. Мерзкий комок в груди расплетается, как бы подтаивает. Он не один. Эйгон пришел к нему, терпеливо ждал пока он проснется, не ушел и даже никак не потревожил, вопреки более чем сомнительному состоянию рассудка. Это…это больше того, на что Эймонд когда-либо мог рассчитывать. Подобные мысли недостойны, но ему нравится быть тем, за кого отчаянно цепляются несмотря ни на что. Это так жалко, но так правильно. Эйгону- первородному сыну Короля, тому, кто сам был бы Королем, не будь их отец выжившим из ума стариком- не к кому обратиться за поддержкой, кроме откровенно недолюбливающего его калеки-брата, временно прикованного к постели. Какая жестокая ситуация…Какая забавная…Они ведь действительно были близки до того, как Эйгон стал таким. Как давно это началось и с чего? Что послужило поводом? Разочарованный вздох мамы? Равнодушный почти мертвый взгляд отца? Первая шлюха? Первая пьянка, с которой его никто не посчитал нужным насильно притащить домой? Первая неуместная шутка? Эймонд не замечает, как становится тихо. Он потерялся в мыслях и когда кровать вдруг прогибается под чужим весом это становится полнейшей неожиданностью. Он вздрагивает от внезапного прикосновения и пытается уйти от него, первые несколько мгновений контакта не понимая, что происходит. Он осознает, что неподъемная тяжесть на груди — это не очередной приступ, а лишь пытающийся как-то пристроится Эйгон только когда волосы брата холодно щекочут лицо. Это приводит его в чувства, и он отворачивается, давая пространство для любых передвижений. Судорожное дыхание Эйгона, перемежаясь с всхлипами, мажет по щеке, спускается к открытой шее и замирает у ключиц, становясь тише и немного ровнее. Воротник, почти сразу намокнув от слез, неприятно липнет к коже, но Эймонду не хочется ни двигаться, ни просить перестать плакать. Его растерзанное, затуманенное лекарствами сознание более чем устаивает хрупкая почти-тишина. Эйгона она похоже устраивает тоже-он замирает, прекращая копошения и становясь непривычно смирным. Вначале его дрожащие руки неуклюже сложены где-то на животе, но услышав недовольный маленький звук, изданный Эймондом, он тут же отдергивает их и цепляется за простыни, видимо все же осознавая, что его движения причиняют боль. Подобное быстрое понимание удивляет и почему-то веселит- Эйгон очевидно пьян настолько, что едва ли отличит небо от земли и раз за разом открывать, что в подобном состоянии он еще способен на составление логической цепочки неизменно смешно. От него несет вином, как всегда слишком сладким, чтобы быть приятным Эймонду, и он бормочет невнятный неразличимый бред, уловить смысл, которого не представляется возможным. Должно быть произошло что-то серьезное-обычно Эйгон немного не такой. Минуту посомневавшись, Эймонд все же заключает брата в подобие объятий - слишком слабое и неуверенное, чтобы быть по-настоящему искренним, но это максимальная близость, на которую он готов и Эйгон знает об этом. Он никогда не пытается придвинуться ближе или обнять в ответ, молча принимая все, что ему готовы дать. Только иногда цепляется в одежду, пытаясь то ли удержать, то ли удержаться. Как они нелепо должно быть сейчас смотрятся со стороны- уродливое несуразное переплетение тел…Насколько это неуместно, насколько неподобающе. Объятия с Эйгоном это что-то из недавнего переломанного детства, а они не дети, больше нет. Их попытки в трогательную братскую нежность как поблекшая нескладная картинка-пастораль, потерявшая наивное очарование, но отчего то продолжающая кособоко и гордо висеть на стене. Ни один из них никогда не сможет увидеть в ней то, чем она однажды была, чем должна была быть. Ни один из них никогда не получит ту идеальную семью, о которой мечтает любой ребенок и какой всегда кажется собственная пока ты еще слишком мал, чтобы понять реальное положение вещей. И совершенно незначимо, что Эйгон первый сын и потенциальный наследник, оседлавший прекраснейшего из драконов, а Эймонд лишь третий в порядке престолонаследия и отдал за право стать всадником глаз - ни один из них никогда не будет удовлетворен тем, что имеет и не получит того, чего желает сильнее всего на свете. На мгновение осознание этого делает Эймонда почти счастливым, и он широко улыбается темноте, полностью игнорируя боль, которую приносит это простое действие.