Необратимый процесс

Эймонд остается прикован к постели на несколько бесконечно долгих месяцев. Сомнительное решение, приносящее нетерпеливому юному сердцу столько неудовольствия, долго и нудно объясняется мейстерами строгой необходимостью убедиться, что рана окончательно зажила и больше его не потревожит. У Эймонда есть подозрения, что подобная предусмотрительность и осторожность связаны скорее с многообещающим намеком матери лично проследить, чтобы в случае врачебной ошибки, каждого виновного распяли на городской площади, чем с профессионализмом или искренней заботой о его состоянии, но это не имеет значения. Он лучше любого другого существа понимает, что никакое целительское искусство, будь оно хоть трижды уважаемым и проверенным временем и четырежды мистическим, уже не сможет сделать так, чтобы глаз его «больше не тревожил». Это ложь, но, если выжившим из ума старикам, трясущимся за свою жизнь, хочется обманываться, пусть обманываются. Жаль только, что на какое-то время им удалось ввести в заблуждение и его самого. И он, привыкший слушать старших, действительно беспрекословно верил им… ровно до момента, когда с него аккуратно сняли туго обмотанную вокруг головы повязку. Эймонд не уверен, чего ожидал и на что надеялся – все это время он настраивал себя на то, что результат лечения скорее всего его не удовлетворит. И тем не менее… он стойко переносил бесконечные приступы, покорно позволял любые медицинские манипуляции и, закусив щеку, молчал, когда в плоти ковырялись холодным металлом, отчасти именно потому что где-то в глубине души вопреки логике верил, что однажды ему станет лучше и, выпутавшись из бесконечной угнетающей темноты, он снова будет видеть…Правда в том, что этого не случилось. И это было подобно удару, оглушающему и выбивающему из легких воздух.

***

Отвыкший от света глаз слезится настолько сильно, что его почти не открыть. Ослепительные пятна поплывших огоньков свечей больно царапают раздраженный зрачок, вынуждая щуриться и бесконечно моргать. И вначале Эймонд думает, что ему просто кажется. Что еще пару взмахов ресницами, и картинка прояснится, приобретая привычную четкость и объем. Когда этого не происходит, что-то внутри Эймонда натягивается и рвется. Возможно, это была та самая пресловутая вера в лучшее, но это уже неважно. В конце концов, то, что он себе нафантазировал это исключительно его вина. Было бы славно, приноси понимание этого что-то кроме злости и боли. Окруженный знакомыми предметами Эймонд чувствует себя странно лишним. «Мне здесь не место» - бьет набатом в пустой голове. Когда мейстеры окружают его, желая увидеть реакцию на снятую повязку, он уже привычно хочет сгорбиться, чтобы стать меньше и спрятаться от грозящихся раздавить тел, но не делает этого. Пойманный внимательными взглядами в ловушку соответствия чужим ожиданиям, Эймонд расправляет плечи и, горделиво подняв голову, осматривается по сторонам. Повинуясь легкому движению шеи, комната заплывет отвратительными неясными пятнами. И на мгновение - всего на пару секунд - перспектива ежедневно видеть реальность, изуродованную неестественными пропорциями и цветами, кажется Эймонду достаточно отвратительной, чтобы пожалеть, что бастард не всадил кинжал немного глубже. Мысль ужасает его самим фактом своего существования и Эймонд вздрагивает, осознавая, о чем только что пожелал. Желать подобное - грех. Нет, нет, нет. Вдох. Выдох. Не время и не место для истерики. Он прячет страх под комками мокрых ресниц и встречается взглядом со старшим мейстером, слабо приподнимая левый уголок губы – это движение можно позволить себе без перспективы судорог. «Все лучше, чем я мог бы ожидать» - откровенно лжет он, не прекращая улыбаться. Достаточно ли его улыбка убедительна, чтобы отбрехаться? Он ведь не знает, как она выглядит со стороны…Это так странно – помнить свое лицо и отраженные на нем эмоции не такими, какие они сейчас…Почему так тихо? Почему никто не отвечает? Он сказал что-то не то? Стоило лучше контролировать голос- возможно его выдало скомканное окончание фразы, подлетевшее на тон. Он почти готов извиниться и сказать правду, когда по комнате пролетает эхо облегченного выдоха и Эймонд понимает, что все же выбрал реплику правильно. Ту, которую от него ожидали услышать. И это вдруг успокаивает. Он еще способен соответствовать возложенным на него ожиданиям. И не важно, что теперь его покои будто один из ненавистных дворцовых гобеленов–таких же болезненно ярких и плоских. Не важно, что ровно их половина погружена в уже знакомую беспросветную темноту, затягивающую дымкой любую вещь, находящуюся по правую от него сторону. Не важно, что он промахивается мимо стоящих на прикроватном столике вещей, вздрагивает, слыша шаги из-за спины и корчится в судорогах от любой неосторожно проявленной эмоции. До тех пор, пока он способен поддерживать видимость нормальности все будет в порядке. В конце концов, разве он не Таргариен?