Close your eyes

Случившаяся тишина разрывала уши, но Люцерис не мог выдавить из себя ни звука, а Хелейна хранила молчание, будто соблюдала траур по его глазам. Она давала ему время свыкнуться с чудовищной мыслью, что он навсегда застрял во тьме, однако Люк отказывался верить в это. Он отказывался верить, что ослеп и стал хуже, чем покойник. Калека. Ничтожество. Зависящий от милости окружающих. Нет. Кто угодно, только не он. Это всё ложь, выдумки зелёных, совершенно точно. Хелейна с ними заодно. Их цель — ослабить законную королеву, сведя с ума её сына, отомстить, поиздеваться. В этом замке никому нельзя верить, и Люцерис, видимо, здорово ударился головой, когда падал со своего дракона, если вдруг решил, что сестра, жена и мать детей узурпатора Эйгона не обманет его. Какой бы честной и бесхитростной Хелейна ни казалась ему, она прежде всего всегда — всегда! — принадлежала стороне предателей. Даже если её слова и не являлись намеренной ложью, то, как минимум, были следствием ошибки, не иначе: возможно, мейстер сгустил краски, а Хелейна — ну что с неё, полудурошной, взять? — неверно истолковала его заключение. Это же просто немыслимо — чтобы Люцерис Веларион в свои шестнадцать лет, в самый расцвет юности, стал слепым, как новорождённый котёнок, беспомощным, жалким, не способным даже понять, день за окном или ночь. Не способным защитить себя и свою семью. Бастард без дракона и глаз — походит на начало паршивого анекдота, на чью-то глупую выдумку, на что-то нереальное. Нет, этого ни за что не случилось бы, только не с ним, нет, Семеро, это слишком жестоко даже для богов — разорвать ему душу, отняв Арракса, и спасти от смерти, чтобы лишить жизни. Да как он вообще мог остаться без глаз, упав с дракона?! Совершеннейший бред! Правда, Люк не помнил подробностей падения. Люк не помнил падения вообще — лишь массивную тушу Вхагар, надвигающуюся на них, зловонную мякоть её раззявленной пасти, рёв драконов и свой собственный страх, сковавший мышцы предчувствием неотвратимого конца. А дальше — вспышки во тьме, обрывки звуков, ветер, бьющий в затылок, кровавые волны и запах трав, пропитавший постельное бельё. Люк даже боли не помнил — он ощущал её лишь сейчас, затмеваемую зудом и страхом куда большим, чем страх смерти. Но его боль ничего не значила. И пустота, которую он чувствовал ещё до того, как Хелейна обрушила на него свою чудовищную ложь, тоже ничего не значила, как не значило и то, что попытки разомкнуть налитые кровью веки под повязкой оказались безуспешными. Судя по всему, Люцерис действительно повредил глаза, глупо было отрицать пожирающую нервы чесотку, но всё вскоре обязательно заживёт, восстановится и он ни в коем случае не ослеп. Это просто-напросто невозможно. Хелейна рядом подала голос: — Люцерис... Она звучала отвратительно жалостливо, словно стыдилась того несусветного вранья, в котором хотела убедить Люка. Люк не собирался облегчать ей задачу. — Ты лжёшь, - зашипел он, стискивая пальцы в кулаках, особенно остро ощущая себя пленником в момент, когда скованные запястья мешали ему вскочить и... и ничего, конечно же, не сделать, ведь он не видел даже, куда бежать. От осознания совершенного бессилия Люк сорвался на крик: — Ты лжёшь! Это не может быть правдой! Вы, предатели, сговорились, вы дурите меня, хотите, чтобы я помутился рассудком! Хотите насолить моей матери! Хотите поглумиться надо мной! От напряжения загудела голова, и рот наполнился солёной медью: оказалось, Люцерис случайно прикусил язык, закончив с обвинительной тирадой. Кровь, увлажнившая иссушенную слизистую, напомнила, как сильно он хочет пить, но Люк не мог просить Хелейну дать ему воды — это было ниже его достоинства. Попытавшись обмануть Люка, запугать несуществующей слепотой, она встала в один ряд со своими мерзавцами-братьями и лишилась того хрупкого доверия, которое Люцерис наивно питал к ней. Мерзкая хитрая змея. Во вновь воцарившейся тишине прозвучало тихо: — Но это правда, - и Люцерис сжал зубы до взорвавшегося давления в висках. От проникновенного тона Хелейны встали дыбом волоски под рукавами рубашки. Проклятье. Проклятье! Люк не верил ей из последних сил и замотал головой по подушке, как капризный ребёнок, не желающий ложиться спать. Люк же не желал окунуться в кошмар, следующий за всецелостным принятием того, что ноющая багровая пустота за веками может быть лишь одним — невыносимым испытанием, которое сломает его окончательно. Поэтому он тянул, выкраивая крупицы надежды, и, стремясь оттянуть ещё чуть-чуть, затребовал у Хелейны: — Позови мейстера. Не унизительная просьба — приказ. Люцерис был уверен, что за всё, им пережитое, за всё, чему зелёные стали причиной, имеет право приказывать. Хелейна не ответила, только послушно завозилась, вставая. Судорожно уводя мысли от засасывающей трясины безысходности, Люцерис жадно выхватывал звуки шагов Хелейны: короткий стук каблуков по камню — раз, два, три, четыре, пять, влево от него, всё дальше, чтобы остановиться на шестом и скрипнуть дверью, после, замешкавшись, велеть стражнику срочно позвать мейстера или что-то вроде того — Люцерис не разобрал её слов сквозь грохот пульса в ушах — и закрыть дверь обратно. Она вышла? Или осталась внутри? Она смотрит на него? Или он один? Наконец один. Наконец?.. — Хелейна?.. - Люцерис возненавидел себя за слабость, проскользнувшую в дрогнувшей "й", однако одиночество и безмолвие, случившиеся так внезапно, оглушили его приступом паники, и он начал терять контроль. — Хелейна! Тишина отвечала ему шорохом мышей за стенами и мягким треском поленьев в камине. Видимо, она ушла за мейстером, или к детям, или Люцерис, мигом пожалевший об её отсутствии, просто надоел ей, обидел обвинениями — да и неважно, почему Хелейна оставила его, важно лишь то, что Люк страшно хотел, чтобы она вернулась: наедине с собой не на ком было срывать злость, и осознание истинного положения вещей, зудящее сильнее глазниц, до сих пор вибрирующее на фоне прямо за надеждой и яростью, легло на грудь, вдавливая тело в постель, сердце — в позвоночник, душу — в отчаяние. — Семеро, прошу, пожалуйста, пусть всё это будет ложью, умоляю, я не вынесу, не вынесу... - зашептал Люцерис, дрожа, чувствуя, как нижние веки наполняются слезами — болезненно и тяжело, словно не слезами вовсе, а раскалённой сталью. Он всё понимал, но не хотел верить. Как будто до тех пор, пока он не признался сам себе в том, что безвозвратно лишился зрения, существовала возможность исправить, отмотать назад, договориться с зелёными, договориться с богами. Люцерис убеждал себя, что трёп Хелейны воспринимать, как приговор, не стоит, что нужно дождаться мейстера — и вот тогда уже что-то думать, что-то решать, рыдать о чём-то. Но ему рыдалось прямо сейчас, в этот горький момент, потому что то, чем он занимался, было не чем иным, как трусливым самообманом, неспособностью принять правду — пусть и ужасную, но в нём всё ещё текла кровь дракона, в конце концов, и он должен был сносить удары судьбы с гордо поднятой головой, должен был улыбаться препятствиям, должен был... Да в пекло всю эту чушь. Люк хотел просто взять и исчезнуть, чтобы не испытывать боли, страха, стыда, обиды, гнева — и всё это одновременно, всё это в одном сердце. Люк хотел больше никогда ничего не чувствовать. Он пытался подавить всхлипы, но горе рвалось наружу так, что в итоге Люцерис сдался тьме, разлившейся под рёбрами, и позволил себе завыть в голос — искренне, громко, надрывно, не боясь, что кто-то услышит и насладится его мучениями. Бояться было нечего — самое страшное уже происходило с ним. Люцерис словно рассыпался на части, обращался в труху, как его дед, смерть которого и привела Люка в плен к зелёным, лишила дракона, связала руки, погрузила во мрак. Но, конечно же, не на покойном короле Визерисе лежала вина за случившееся. Подавившись очередным всхлипом, охрипнув от непролитых слёз, сотрясаясь всем телом в бессилии, Люк пообещал пустоте: — Ты за всё заплатишь, Эймонд. Клянусь, ты будешь страдать так же, как и я, - ему послышалось, что пустота вздохнула, и он затих настороженно, но всё оказалось игрой воображения — или же Хелейна так и не покинула его, притаившись, на что у Люцериса уже не осталось сил злиться. Он вымотался совершенно, тишина сводила с ума, благо вскоре раздались шаги за дверью — и мир снова наполнился отвлекающим шумом. Заскрипели петли, загудели голоса, застучали каблуки по полу — вошедших было больше, чем двое. Люка приводило в бешенство то, что он не может просто посмотреть и узнать, сколько их, что он вынужден вычленять отдельные звуки, анализировать, раскладывать на составляющие, чтобы понять такую элементарную вещь, как количество людей в комнате. Люцерис угадал голоса Хелейны и мейстера Манкана, с которым был неблизко, но знаком, и его присутствие в некоторой степени успокоило — мейстер создал у него впечатление человека, не склонного ко лжи и интригам. За взволнованным щебетом девочек-служанок — наверное, это были они, но попробуй разбери! — Люк расслышал негромкое, невнятное Хелейнино: — ... лучше уйти... напуган... только хуже... Он не успел задуматься о том, с кем она могла так говорить — мейстер Манкан грузно опустился на стул рядом с ним, по-стариковски кряхтя, и, перебивая гомон, поприветствовал Люцериса: — Рад, что вы наконец очнулись, мой принц. Добро пожаловать в Королевскую гавань. Уверяю вас, вы здесь в безопасности. Люцерис возмутился бы, если бы не жажда поскорее расставить всё по местам. — Это правда? То, что сказала Хелейна. Правда, что я... - он замялся. Ослеп? Лишился глаз? Язык не поворачивался произнести это. Люк хотел и не хотел знать. Боги. Опять стало тихо, даже служанки прекратили жужжать, как пчелиный рой. За недолгое время осознанности Люк научился ненавидеть тишину. — Что со мной? Расскажите мне всё, - он снова приказывал и снова затем, чтобы спрятаться за обманчиво-твёрдым тоном. — И не молчите, ради всего святого! Чуть левее послышался голос Хелейны: — Занимайтесь тем, зачем пришли. Тут же, спровоцированная ею, поднялась шебуршащая возня: цокот каблучков, осторожный шёпот, шорох юбок и щёток для мытья — она распространилась вокруг, заполнила пространство целиком, и в этой деятельной суете мейстер Манкан произнёс почти ласково: — Нам пришлось удалить ваши глаза, мой принц. Мы боролись до последнего, но возникла угроза и... Больше Люк не смог различить ни слова. Внезапно исчезли и шум, и воздух. Удалить. Ваши. Глаза. У тебя их нет, Люцерис. Твоих чудесных глаз больше нет. Люцерис хотел закричать, но боль парализовала его. Мир, стянувшися до одних лишь только звуков, растворился — и ничего не осталось, кроме той самой шокирующей истины, которую он жаждал, и боялся, и лучше бы не знал никогда. Она проделала дыру в груди, и дыра требовала жертв, как пламя, поглотившее обоих отцов Люка. Вот бы и его поглотило пламя. Прямо сейчас. Семеро. Как же больно. Сердце врезалось в рёбра, словно морская волна — в скалы, и разбивалось пенной кровью, и мучилось-мучилось-мучилось! Семеро! Как же больно! Невыносимо. За что он наказан? За что он обречён так страдать? За что ему жизнь во тьме? За проклятый Эймондов глаз? Расплата за детскую ошибку?! Несправедливо. Так несправедливо! Люк задыхался. Мрак, поселившийся в нём навечно, душил, забивая глотку, и никак не получалось вдохнуть. Семеро... Как же больно... — Люцерис, - кто-то обхватил его лицо ладонями, кто-то тормошил, звал, но он тонул, и тонул, и не хотел выбираться — не в тот мир, где он стал калекой. — Люцерис, это не так страшно, как тебе кажется. Нет, это было невообразимо страшно. Всё, происходящее с ним. Всё произошедшее. Всё, что произойдёт после того, как он примет решение жить дальше. Страшно. — Люцерис! Люцерис тонул. До дна оставалось семь пропущенных вдохов. — Принцесса, что вы?.. Люк дёрнулся от внезапной боли, пронзившей левое плечо, и задышал часто-часто, будто пытаясь угнаться за пульсом. Его... кто-то укусил. Да, точно, это был клятый укус! — Принцесса... - а это был клятый мейстер и его осуждение. Ладонь кусачей Хелейны покоилась на пострадавшем плече, заботливо тёрла место укуса и разливала тепло по коже. Тепло тянуло за нитку, распуская тьму в душе, возвращая к немилостной жизни, наполняя голову звуками. Дыхание, измотав лёгкие и высушив носоглотку так, что казалось, будто её набили песком, приходило в норму, сердце смирялось с тем, что не придёт в норму никогда, и под его неровный стук Люцерис опустился до просьбы: — Дайте воды, - настолько вежливой, насколько он считал необходимым. — И расскажите наконец, что случилось с моими глазами.