Close your eyes

Кровь Арракса выжгла ему глаза. Звучало, как насмешка. Мейстер Манкан долго объяснял что-то про ожог, заражение, попытки спасти зрение, не увенчавшиеся успехом, но Люцерис периодически погружался в ступор, примеряя на свои представления о справедливости то, что произошло с ним, и невольно выпадал из восприятия, улавливая лишь самое главное. Кровь Арракса выжгла ему глаза. Она брызнула кипятком на лицо Люцериса, когда тот летел в тёмные воды залива. Повреждённые глазные яблоки воспалились, начали отравлять тело, их пришлось удалить. Мейстер говорил, что Люцерис плакал гноем и кровью. Мейстер говорил, что ничего нельзя было сделать, а Люцерис считал, что можно — можно было дать ему умереть. Отпустить, смилостивиться. Не обрекать на жалкое существование. Но зелёные нуждались в нём живом как в гаранте какого-никакого мира с его матерью: они бы поддерживали жизнь в сыне Рейниры, даже если бы тот лежал на постели гниющим огрызком человека не только без глаз, но без рук и без ног, и молил бы о смерти. Ещё мейстер сказал, что Эймонд успел поймать его и таким образом спас от удара об воду. "Спас" — именно так, да. Эймонд его, оказывается, спас. Люк недобро рассмеялся, заставив щётки служанок сбавить обороты. — Дайте же мне поблагодарить этого героя! - воскликнул он, прерывая мейстера на полуслове. Люцерис слышал его — слышал порывистые вздохи кого-то третьего, стоящего поодаль, наблюдающего; слышал, как Хелейна осторожно нашёптывает просьбу уйти; слышал, как движется грубая ткань его камзола и потревоженный им воздух. Вокруг суетились служанки, но ощущение липнущего к коже тяжёлого взгляда сделало их возню размытым фоном чужого враждебного присутствия. Люк был уверен, что это он, что он смотрит, торжествует, злорадствует. И Люк был в бешенстве. — Эймонд, мразь, я знаю, что ты здесь! Я ослеп, но не оглох, к твоему сожалению! Любуешься делом рук своих? Наслаждаешься беспомощностью поверженного врага? - всё замерло в комнате, остановленное истерикой в его голосе, но Люк не стеснялся своей ненависти, и кипящая внутри желчь выплескивалась из него бесконтрольно: — Есть единственный плюс в моём нынешнем положении — я больше никогда тебя не увижу! Хотелось бы никогда и не слышать, поэтому, будь добр, исчезни! Тебя заждался твой фальшивый король, ради которого ты готов пролить родную кровь! Ты чудовище, Эймонд, и ты отвратителен! Мейстер, охнув, поспешил образумить Люцериса осуждающим: — Мой принц!.. - но он не имел права осуждать — никакого права не имел! — как не имел права выгораживать Эймонда перед тем, кого тот в своём мелочном стремлении отомстить начисто лишил возможности видеть. — Убирайся, дядя! - самозабвенно вопил Люцерис, натягивая путы на стёртых запястьях. — Пошёл прочь! Прочь! Эхо его изломанного голоса, ударившись о потолочный свод, разбилось, зазвенело в безмолвии и угасло в трещинах каменных стен. Никто не двигался, потрясённый его криками, никто не создавал и крошечного шороха, будто мир потерял не только окраску, но и звуки, отчего сердце Люка сдавило страхом — тьма, обёрнутая в тишину, казалась самим воплощением ужаса. Он застыл в напряжении, но Хелейна, до сих пор сжимавшая правое плечо горячей ладонью, выдохнула умоляющее: — Эймонд... - и измотанный истерикой Люцерис обмяк на постели. Через долгое молчаливое мгновение последовала дробь яростных шагов, протянувшихся от изножия кровати до двери, после коротко скрипнули заржавевшие петли — и шаги устремились в коридор, где вскоре затихли. Удивительно, что Эймонд ничего не сказал. Удивительно, что он не добил Люцериса за то, что тот наговорил ему. Хотя нет, последнее неудивительно: это было бы актом милосердия, а милосердием Таргариены никогда не страдали. Возможно, Эймонд хотел и даже собирался, но Хелейна как-нибудь выразительно посмотрела на него и просьба в её голосе как раз была о том, чтобы брат унял желание разделаться с племянником. Люцерис живо представил себе перекошенное гневом лицо дяди, блеск злобы в его единственном глазу, занесённую руку, зажатый в руке клинок. Наверняка он еле сдержался, наверняка пожалел, что не позволил Люку сгинуть в штормовых волнах залива. Люк жалел об этом не меньше — о невесть откуда взявшемся героическом намерении его спасти и особенно о том, что спасение увенчалось успехом. Ну, почти. Он дышал, но живым не был. Дядя чувствовал себя отомщённым? Это же то, чего он так хотел. Эймонд заплатил глазом за обладание Вхагар — Люцерис заплатил двумя за смерть Арракса. Возможно, в извращённом мировоззрении Эймонда это было актом какой-то высшей справедливости. В любом случае, их мнения расходились. Странно, что дядя-психопат не заявил об этом так же громко, как Люк, однако не стоило и сомневаться, что ещё заявит: не при свидетелях, не при сестре — один на один, когда никто не сможет остановить его. Интересно, если Люцерис назовёт Эймонда трусом, тот достаточно рассвирепеет, чтобы закончить начатое? Или всё же необходимость пресмыкаться перед волей матери, служить безропотной ножкой шаткого трона брата возобладают над порывом и он проглотит оскорбление? Так или иначе, Люк собирался проверить, как только предоставится возможность. Тихо хлопнула дверь, отрезая его от эха шагов Эймонда, скорее всего, прикрытая одной из служанок или стражником на входе. — Вы сказали, что это ожог, - напомнил Люцерис в несмело возобновлённом шелесте половых щёток. — Значит, я ещё и урод теперь? Если кровь Арракса выжгла глаза, то, наверное, и от лица оставила кровавое месиво? Люк не особо переживал по этому поводу, но не хотелось залечивать ещё и обваренное мясо. Уродство не могло сравниться с тьмой за веками. Однако мейстер, уцепившись за возможность хоть как-то сгладить новость о слепоте, радостно сообщил: — О нет, мой принц! Кровь дракона не настолько горяча. Ожоги на коже есть, но очень слабые и скоро сойдут бесследно. Не беспокойтесь. Не беспокоиться? Люцерис едва не расхохотался. Не беспокойтесь, мой принц, вы совершенно слепы, но всё такой же симпатяжка. Лицо без глаз в принципе может считаться симпатичным? Боги, какая нелепость. Была ли разница в том, чем пугать людей: одними лишь пустыми глазницами или пустыми глазницами на обожжённом лице? Имело ли значение, как Люк выглядит, если он всё равно никогда больше не увидит себя? И чего либо вообще. Ни солнечного света, ни синевы неба, ни улыбки матери, если ему посчастливится вновь встретиться с ней. Люцерис пытался представить свою дальнейшую жизнь, но упирался мыслями в большое и тёмное Ничто, за котором не было ни тени счастья, ни толики надежды — один лишь густой душащий мрак. Снова стало мало воздуха и много паники. — И... что теперь? - спросил Люк, не совсем понимая, что имеет в виду. Ровный голос мейстера ответил: — Вам нужно сменить повязку, принять ванну и переодеться. Кажется, это было не совсем то, что его интересовало. — Нет, я... - хотел возразить Люцерис, но тут же одёрнул себя и замялся. — Неважно. В голове вертелось: "Как мне жить дальше?", однако произнести это вслух означало в очередной раз обнажить свою слабость, а Люк и без того был жалок. Ладонь с плеча переместилась на щёку, и Люк дёрнулся прочь от прикосновения, но Хелейна всё же невесомо провела по скуле прохладными пальцами. — Ты справишься, Люцерис, - её слова прозвучали совсем близко, тихо, почти заговорщически. — Научишься слышать, как змея. — Ты же сказала, что змеи глухие, - так же тихо произнёс Люцерис. — В том и дело. Проклятье. Хелейна была слишком сложной, и Люк не имел ни малейшего желания искать несуществующий смысл в том, что она говорит, потому он фыркнул и спросил громко, маскируя страх раздражением: — Так вы развяжете меня? Пальцы тут же исчезли, как и звук шумного дыхания, оседавшего на кожу мгновением ранее. — Лишь на время, - со вздохом отозвался мейстер Манкан. — Простите, но вы чешетесь, поэтому, чтобы обезопасить вас, мы будем вынуждены снова зафиксировать ваши запястья. Люк не верил сочувствию в его тоне. Ему мерещилось, что за этим сочувствием прячется ухмылка, которую он просто не может увидеть. — Готов поклясться, вам это нравится, - со злостью бросил Люцерис, скривив брезгливо рот. Стул под мейстером скрипнул, и сухая тёплая ладонь накрыла пальцы Люка. Это теперь какая-то идиотская мода — трогать его? Кто, гори они все в пекле, позволил им так бесцеремонно лапать принца, когда заблагорассудится? Может, и девочки-служанки, шебуршащие уборкой, облепят Люцериса? Может, и Эймонд вернётся, чтобы потискать племянника? И треклятого брата приведёт, и мать, и деда, и все станут водить хороводы, обниматься, забывать обиды, признаваться в любви! Люк зашипел сквозь стиснутые зубы. Его тошнило от лицемерного спектакля, устроенного перед ним. Он был уверен, что, если бы хоть на секунду заглянул в глаза каждого из них, то не увидел бы там ничего, кроме презрения. Но он не мог видеть. Больше никогда. Люцерис стиснул кулаки, мечтая приложить их к чьему-нибудь несомненно ухмыляющемуся лицу. — Ни в коем случае, - неубедительно заверил мейстер, однако, почувствовав напряжение, исходящее от Люцериса, всё же убрал руку. — Зуд означает, что ткани заживают, и обещаю, он скоро пройдёт. Тогда вы будете совершенно свободны. Совершенно свободны! Они точно издеваются. Люк не удержался от едкой усмешки. — О, смогу вернуться на Драконий камень к своей семье? Случилась пауза, в течение которой Люк гордился тем, что смутил старого мейстера, однако старый мейстер вскоре, покашляв, пролепетал: — Об этом вам лучше поговорить с королём. — Никакой Эйгон не король, - отчеканил Люцерис, на что услышал сказанное сквозь улыбку: — А об этом лучше королю не говорить. Ах, мать вашу, смешно, да? Юмористы. Так легко потешаться над незрячим, прикованным к постели пленником! Люк едва не закричал от ярости, клокочущей в груди, но обуздал порыв и лишь процедил требовательно: — Вы хотели повязку менять? Вот и меняйте.