Close your eyes

Его всё же отвязали и помогли сесть, хоть Люк и отталкивал чужие руки, сражаясь с желанием начать махать кулаками во все стороны в расчёте зарядить кому-нибудь в нос. Неважно кому и зачем, просто хотелось отомстить за то, что происходило с ним. За его беспомощность, в которой каждый из обитателей Красного замка был в той или иной степени виновен. Абсолютно каждый. Слабость и тошнотворное головокружение свели на нет яростный порыв сразу, как только Люцерис накренился влево, собираясь, лишившись сознания, рухнуть на пол. Он тут же был пойман, возвращён на место и окружён подушками со всех сторон. Оказалось, что на размахивание кулаками у него совсем не имелось сил: Люцерис смог только размять затёкшие запястья и уронить их на одеяло, с неудовольствием понимая, что еле держится в вертикальном положении. Сердце гулко трепыхалось в груди, как пленённая пташка, и в голове поднялся шум. Люк заставил себя трижды вдохнуть на весь объём лёгких и медленно-медленно выцедить воздух тонкой струйкой из подрагивающих губ, стремясь угомонить пульс, пиками бьющий в артерию на шее. О том, чтобы попытаться бежать или хотя бы устроить погром, не могло быть и речи. — Ты в порядке? - Хелейна, присевшая сбоку, взяла его за руку, но Люк, взбрыкнув, сбросил её ладонь. Он не собирался отвечать. Он ослеп. И никогда уже не будет в порядке. Ножки стула мейстера Манкана проехались по полу, и вскоре Люцерис ощутил прикосновение к лицу, от которого тут же дёрнулся прочь: напрасно, разумеется, но он не успел осознать, что дёргаться в его состоянии — сомнительная затея. Виски сдавило, гудящий туман заволок разум, и он повалился в противоположную от мейстера сторону, однако Хелейна заботливо приняла его в объятия, горчащие лавандой, и усадила между подушек. Он телепался в чужих руках, словно набитая ватой тряпичная кукла. Какое невероятное унижение. В нос вдруг ударил едкий запах, моментально разогнавший морок в голове, так что Люк даже ахнул от неожиданной ясности и запрокинул голову, уперевшись затылком в изголовье. Проклятые фокусы старого мейстера. — Слабость пройдёт, мой принц, не беспокойтесь. Люка раздражала эта лживая пустая фраза. Им же совершенно очевидно не было никакого дела до его беспокойств, так зачем этот театр? Имитация небезразличия, призванная ослабить его бдительность, убаюкать злость, заставить забыть, каким он стал благодаря Таргариенской жажде крови? Люк видел их насквозь, хоть глаза его и сгнили — сердцем он всё ещё зрил в самую суть. — Приступайте уже, - прорычал он, сжимая кулаки в бессилии. Справа дважды щёлкнули пальцы и после торопливо засеменили чьи-то шустрые ноги, что-то звякнуло, стукнуло, клацнуло — Люцерис силился понять, но не понимал и оттого раздражался. Хелейна успокаивающе поглаживала его предплечье, вынуждая, стиснув зубы, мириться с её тактильностью. Мейстер возился и пыхтел, робкий мальчишеский голосок шептал ему: "Всё на месте, мейстер, я всё подготовил", на что старик угукал, изредка цокал, активнее копошился. Люцерис предположил, что говорил подручный Манкана. Возможно, он притащил сумку с лекарскими приблудами, в которой мейстер так шумно копался. Совсем рядом с правым ухом застучали доньями склянки, выставляемые на тумбу при кровати. На коротком лязге металла Люцерис напрягся — это инструмент? И зачем же? — однако спрашивать ничего не стал, убедил себя, что ему всё равно, пусть хоть зарежут насмерть. Служанки на фоне загомонили громче, Люк услышал: "Чего они там, скоро?", и, видимо, "скоро" случилось прямо по запросу, потому что двери отворились и какая-то девчонка выдохнула: "Ну наконец-то". Внесли ванну. Люк очень просто это понял: тот, кто вносил, споткнулся, и оглушительный грохот окатил покои — такой же гулкий и полый, какой бывает, если поломойщица уронит деревянное ведро. Только тут звук был объёмнее. Во все стороны рассыпались ахи и охи, но самая злая, а значит, самая старшая служанка прошипела натуральной змеищей: "Идиот безногий! Неси сюда живо!" — и ропот стих, сменившись мелкой деятельной суетой. Глухо приземлилась ванна на каменный пол, засновали шаги из коридора вовнутрь, сопровождаемые мокрыми всплесками — слуги носили воду, опорожняли тару, снова убегали прочь за новой порцией. Люцерис вслушивался чутко, пытаясь на чернильном холсте нарисовать картину творящегося: сколько их там ходит вокруг него, молодые или старые, любопытные или делом занятые, видел ли он их когда или же прислуга новая совсем? Он выхватывал отчаянно скрипы, слова, вздохи, но звуков рождалось много, и они сливались неразборчивой кашей, отчего Люк только сильнее злился. Да и не понял бы он ни в жизнь, какой человек лицом, не взглянув на это лицо — форму носа нельзя было услышать. Настоящее проклятье, страшное и вечное — мыкаться слепышом по миру, не смочь даже в глаза посмотреть тому, кто в два счёта разделается с тобой, беззащитным и слабым. Мерзость-то какая, боги. — Я сниму повязку, мой принц, - предупредил мейстер перед тем, как прикоснуться к тряпице, давящей на веки Люцериса. Осторожные пальцы развязали узелок на виске, размотали в три круга обёрнутую ленту, отлепили от воспалённой кожи пропитанную пахучими мазями вату — влажный, нагретый воздух полоснул по векам раздражающе, отчего зуд, обратившийся в нестихаемую боль, ударил во нервам новой острой волной. Люк вскинул к глазам руки, но испачканные мазью пальцы мейстера перехватили его запястья. — Нельзя, мой принц! Люцерис затрясся мелко, застучал зубами и, еле разомкнув губы, процедил: — Не буду я чесать! Дайте... дайте потрогать только! Мейстер не торопился отпускать его, протянул недоверчиво: — Обещаете?.. - и сильнее сдавил запястья, перекрывая ток крови. Люцерис неохотно кивнул, хватка понемногу ослабла, а затем и исчезла вовсе. Получив дозволение, он засомневался, что ему следует касаться своего вспухшего гноящегося мяса, однако внутри кипела жажда убедиться раз и навсегда. Тяжко сглотнув тягучую слюну, Люк наугад поднёс к лицу дрожащие руки. Ледяные пальцы легли на щёки, и сердце дрогнуло — кожа справа была горячей и ровной, но слева её покрывала тонкая мокрая корка, саднящая и липкая то ли от сукровицы, то ли от лекарств. Люцерис пополз пальцами на скулы, виски, нос, лоб — изучил всё, старательно обходя глазницы. Заживающие ожоги бугрились по всей левой щеке, носу, задевали уголок рта; начинаясь под челюстью слева, они заканчивались островком над правой изрядно облысевшей бровью, и действительно выходило, будто на него наискось плеснули кипятка. Не соврали, видать, насчёт крови дракона. Люцерис до сих пор подозревал, что это Эймонд над ним поизмывался: выколупал племяннику глаза в припадке, а Алисента с мейстером придумали сказку про ожог, но всё же ожог был реальным, хоть и не оправдывал Эймонда нисколечко. Для Люцериса Эймонд навсегда останется чудовищем — вне зависимости от тяжести его вины, он был виновен в самых страшных бедах, в самых страшных потерях. Один только образ его, холодный и усмехающийся, заставлял кровь вскипать, и, Семеро ему свидетели, если Люк оправится, найдёт смысл в своём дальнейшем существовании, то лишь в мести тот будет заключён. В мести тому, кто убил Арракса и оставил Люцериса при жизни мёртвым. Иначе невозможно. — Люцерис... — Помолчи, Хелейна, дай мне... - Люк выдохнул, собираясь с силами. — Просто помолчи, ради всего святого. Это оказалось сложнее, чем он думал. Подушечки пальцев со скул осторожно поползли вверх, коснулись вспухших, жирных от мази век и замерли, словно обратились в камень. Люк сжал губы, закусив их зубами. А если?.. Седьмое пекло, он всё ещё надеялся! Но... если он попытается открыть глаза, то вдруг?.. Вдруг это всё — лишь жестокая шутка? Вдруг он не лишился зрения? Вдруг не поселился во тьме навечно? Надежда жгла душу калёным железом, и Люцерис так боялся её, так боялся, что не смог больше терпеть, и разомкнул налитые тяжёлым отёком веки, и... ничего не увидел. Только чернота неизбывная. Только боль за грудиной. Он рассмеялся зло и отчаянно. — Мой принц! - снова чужие пальцы сомкнулись на его предплечьях, но Люк высвободился рывком. — Да не трогайте вы меня! Его заколотило крупно, кровь зашумела, оглушила приливом, боль потухла, и осталось только сердце, грохочущее в клетке рёбер, стремящееся вырваться из оков изтерзанного тела, избавиться от мучений. Слепойслепойслепой! Бесповоротно. Боги! Слёзы забили нос режущей болью. Люк упал на грудь Хелейны, и она обняла его за плечи, утешая. — Успокаивающий отвар, Сирил! - прорычал мейстер Манкан. — Быстро! Зазвенели склянки, глухо хлопнула пробка, холодное стекло через мгновение ткнулось в сжатые губы — Люк даже противиться не стал, открыл рот послушно, позволяя опрокинуть в себя горькую вязкую жижу, лёжа в объятьях Хелейны, как дитя в руках матери. Жгучим огнём заскользили две скудные слезы по щекам. Плакать было больно, не плакать — ещё больнее. Хелейна стёрла кончиком пальца одну, другую и прошептала, прижав к себе крепче содрогающееся в рыданиях тело: — Твой дракон мёртв, Люцерис, но ничто не убьёт дракона внутри тебя. Ты не представляешь, насколько велико твоё огненное сердце. Люцерис всем нутром хотел возразить — его сердце умирало, истлевало остывающим углем — однако не мог, не было сил, чтобы протолкнуть сквозь стиснутое слезами горло хотя бы один звук, отличный от стона. В желудке растекалась горечь успокоительного, холодом унимая пожар внутри, и то ли оно возымело эффект так скоро, то ли просто душа устала изнывать и потому огрубела, пытаясь уберечь себя от невыносимого страдания, но Люк, наконец, всхлипнул финально и умолк, чувствуя, как рассеивается туман в голове, как проникают во тьму звуки, как заботливые руки Хелейны становятся душащими. Он облизал иссохшие губы, оттолкнулся от тёти и сел прямо, тяжёлый головой, но усмирившийся: Люцерис задвинул мысли, толкающие его к панике, на край сознания — он разберётся с ними, но потом и не сразу. Он выпьет этот океан боли по глотку, иначе рискует захлебнуться. Что он должен сделать сейчас? Сменить повязку? Помыться? Уже немало. Пора приступать. — Я... - его голос охрип, и он прокашлялся, каждым толчком в груди нагнетая давление в висках. — Всё нормально. Делайте что нужно. Старик мейстер покряхтел, прицокнул, придвинулся на скрипящем стуле ещё ближе и завозился с банками на тумбе рядом, перестукивая стеклом. Трещала разрываемая на лоскуты ткань, служанки плескали водой в ванне, и Люцерис осознал, что в воздухе крепко пахнет эфирными маслами, которые так любили использовать при купании в Красном замке и которые он сам терпеть не мог. Хелейна не выпускала его пальцы из своих, дышала шумно, но Люк был не против — она будто заземляла, будто связывала с реальностью. От прикосновения к обожжённой щеке он едва не отшатнулся, но совладал с собой, остался сидеть ровно, словно проглотил копьё. Мейстер омыл ожоги, нанёс свежим, тонким слоем целебную мазь и занялся глазами — точнее тем, что от них осталось. Люцерис еле сдерживался, чтобы не вопить: мейстер, к его ужасу, раздвигал пальцами воспалённые веки, лез палочкой внутрь — как он сказал, чтобы вычистить остатки гноя, — капал разъедающие мясо капли, провоцировал ещё больший зуд, так что Хелейне и прислужнику Сирилу пришлось держать Люцерисовы руки и фиксировать голову, потому что не дёргаться он уже не мог. Влажная плотная вата, пропитанная охлаждающей мазью, легла на кожу благословением, поглощая невыносимую чесотку, и Люк выдохнул облегчённо, чуть не плача от счастья. Новую повязку, обернув трижды, так же закрепили узелком на виске, завершив пыточные манипуляции, и тогда в Люка влили бутылёк укрепляющего настоя и ещё какую-то безымянную невообразимую дрянь, которую хотелось тотчас вытошнить обратно, но Хелейна — чтоб ей корчиться в пекле — очень своевременно зажала Люцерису рот, придерживая его за затылок. Всё, что рвалось обратно, Люцерис вынужденно и с усилием проглотил. — Боги... - отдышавшись, выдохнул он, едва шевеля языком, прилипающим к нёбу. В негнущиеся пальцы осторожно втиснулась тёплая плошка, и Люк простонал: — Что за очередная мерзость? Мейстер хмыкнул, уверенно вкладывая плошку Люцерису в руки. — Мясной бульон, мой принц. Вам нужно набираться сил. Ешьте. — Вы хотели сказать "пейте", - мрачно заметил Люк, про себя добавив ядовито "старый болван". После вяжущего рот пойла, влитого в него насильно, пустой бульон показался божественным нектаром. Люк с наслаждением опустошил неглубокую миску, почувствовав себя приятно сытым — по большей части напичканным отравой, конечно, но всё же растянутый желудок (или же плескающееся в нём успокоительное) действовал умиротворяюще и даже унял его воинственный настрой, растекаясь по мышцам сонливостью. Словно в отдалении он слышал, как закончившие с уборкой служанки одна за одной покидают покои, превращаясь в эхо шагов в коридоре; как Сирил — или же сам мейстер, поди разбери — позвякивает банками и бутылками, укладывая их обратно в сумку; как тихо-тихо Хелейна мурлычет колыбельную, которую наверняка поёт своим детям. Шум спадал, редел, усмирялся, как вспененное море после шторма, приближая ненавистную тишину. Скоро все оставят его, и он окунётся в затянутое мраком безмолвие. О Семеро. Откинув с ног Люцериса одеяло, мейстер потянул его за руку, предлагая подняться, но Люцерис отверг непрошенную помощь, прорычал грозно: — Я сам, - и, игнорируя стариковские причитания, неспеша опустил левую ступню на холодный камень пола, после вторую — и замер в нерешительности. Нужно было встать, всего-навсего встать, но... Проклятье. Он же ничего не видел. Только ощущал, что касается коленом мейстерской рясы. Люк отодвинулся прочь — и врезался бедром в тумбу. Тут же раздался оглушительный звон разлетевшегося на осколки стекла. — Мой принц, осторожнее! - мейстер Манкан схватил его за локоть, но Люк упрямо выдернул руку из крепкой хватки. — Я сам! Прямо над головой прозвучало робкое: — Тут с-стекло, мой принц... Люцерис поднял голову, ориентируясь на звук. — Ну так убери его, - в словах Люка вибрировала злость, неожиданная даже для него самого, слишком явная и тяжёлая, такая, что Сирил бараном проблеял: — Конечно, простите, - и зашелестел осколками, торопливо исполняя приказ. Вскоре он объявил: — Всё в порядке, мой принц, вы можете... - но прикусил язык, осознав запоздало, что не в праве решать за Люцериса. Не обращая внимания на хамскую глупость слуги, Люк сжал пальцами простынь. Он вдруг понял, что должен двигаться на ощупь. Заставить себя оторвать от матраса руку оказалось неимоверно сложно: каждая мышца в теле сопротивлялась унизительному жесту, но он, прикусив губу, всё же нащупал — о Семеро! — плоскость столешницы, отчаянно боясь уронить с неё что-нибудь снова, и аккуратно поднялся, опираясь ладонью на тумбу. Тумба, визгливо проскрежетав ножками, уехала в сторону, и Люк полетел вниз под грохот лопающегося стекла, сухой хруст дерева и крики: — Люцерис!.. — Мой принц! — Седьмое пекло! Последний принадлежал ему. Чужие руки подхватили на подлёте к полу, вздёрнули вверх, вызывая головокружение, и Люк затрепыхался в них зверем, чуть не воя — остатки его гордости разбились вдребезги вместе с банками, рухнувшими с тумбы, которую он уронил. Тумба, кстати, не тумбой была вовсе, а хлипким столиком, если судить по тому, как легко он сдался под весом Люка. Какие ещё его ждут сюрпризы? Люцерис даже предполагать не хотел, но был уверен, что от их обилия очень скоро тронется умом. Он вырвался наконец, когда смог более-менее стоять на ногах — держал его Сирил, скулящий на ухо просьбы успокоиться, не нервничать, ведь это опасно и вокруг теперь ещё больше стекла. Сирил был идиотом и таким же хлипким, как почивший столик, поэтому избавиться от его объятий не составило особого труда, но, обретя свободу, Люк тут же окаменел, не имея ни малейшего представления, куда теперь двигаться. Все затихли в ожидании действий Люцериса. Он кожей чувствовал неподвижные взгляды, пригвоздившие его к полу. Они следили за ним с интересом, как за муравьём, попавшим в ловушку. Отвратительно. Люк вспомнил о стекле и ощутил болезненный прилив слёз. Проклятье. Сраное проклятье! Абсолютная парализующая беспомощность — это то, во что превратилась его жизнь. Как же он жалок, боги, как жалок... — Мой принц, позвольте... - вполголоса начал Сирил, ломая давящую тишину, мягко касаясь плеча Люцериса. — Я провожу вас. Пожалуйста, позвольте... Умоляющий тон Сирила создавал иллюзию, будто бы у Люка был выбор, будто бы он не стоял в окружении осколков, напрочь слепой, потерянный в пространстве, сгорающий от стыда. Позвольте. Что ж... Люк притворился, что выбор у него действительно был и, позволяя, кивнул. Справа раздался облегчённый вздох мейстера Манкана, а Сирил, подхватив Люцериса под локоть, не смея настаивать ни одним лишним движением, неторопливо повёл его к ванне путём, свободным от стекла и препятствий. Несмело ступая ослабевшими в болезни ногами, Люк сражался с желанием выставить руку вперёд: он воображал, как нелепо это должно выглядеть со стороны, и стискивал челюсти, пытаясь убедить себя, что ещё не всё достоинство было им утрачено в схватке с прикроватным столиком, которую Люк позорно проиграл. Он сын Рейниры Таргариен, законной королевы, властительницы этого клятого мира, а слуги смотрят на него — наверняка! — с усмешкой и помогают добраться до ванны. Жалкий-жалкий малыш Люцерис, бастард и калека, новый шут узурпатора Эйгона. Потрясающе. Такое и в самом страшном кошмаре не увидишь. Люк вдруг ощутил ладонь на плече — другую совершенно, не Сирила — и завопил, забыв о намерении держать лицо: — Ты ещё кто?! Ладонь исчезла, девичий голосок запищал по-мышиному, дрожа: — Простите, мой принц, я Аланна, ваша служанка, мне велено помочь вам принять ванну. — Никогда не подкрадывайся ко мне, девка! - рявкнул Люцерис, развернувшись к ней, уловив её тихий всхлип и судорожное "простите", но не испытытав при этом к напуганной служанке ни толики жалости. — Кто ещё здесь?! Сколько вас?! Вместо зашмыгавшей носом девчонки ответила Хелейна: — Только я, мейстер Манкан, его помощник Сирил и две девушки, Аланна и Лейси, - она говорила мягко, вкрадчиво, будто задабривала дикого зверя, и находилась при этом где-то в отдалении, наверное, до сих пор полулежала на постели Люка. Люк затребовал: — Поклянись, что больше никого, Хелейна. — Клянусь, Люцерис, больше никого. Не то чтобы он поверил ей безоговорочно, но опять же выбора у него не было. — Выйдете все, я сам справлюсь. Хелейна ожидаемо возразила: — Нет, Люцерис, мы не можем оставить тебя одного, - зашуршав тканью подола, она поднялась, шагнула ближе и, совершив три неспешных шага, остановилась. — Пока не можем. Люцерис фыркнул, изогнул рот в презрении. — Будете толпой пялиться на мой голый зад? Я недостаточно унижен, по-вашему? Тут же спохватившись, затарахтел мейстер Манкан — преувеличенно громко и в попыхах: — Что ж, думаю, мы с Сирилом свою задачу выполнили и не станем дальше вас смущать. Завтра утром я принесу настойки, вечером сменю повязку. Вы уверенно идёте на поправку, мой принц, поэтому мне не придётся долго вам докучать. Всего доброго. Сирил, идём, - ладонь исчезла с руки, оставив Люка сиротливо стоять не пойми где, резво застучали каблуки, удаляясь, глухо звякнули стеклянными боками банки в мейстерской сумке, и сквозь цокот торопливых шагов Люцерис еле расслышал: — Поклонись, кретин, - сдавленное, произнесённое злым шёпотом. — Зато все остальные видят! Безмозглый наглец Сирил. Люцерис поджал губы, чтобы не разразиться проклятиями, но дверь захлопнулась — и он очнулся от секундной ярости. — Хелейна? - Люк выгнул бровь, не тронутую ожогом, простёр руку в сторону двери, нелюбезно предлагая покинуть его, но тут же получил упрямое: — Я не уйду. Рука повисла вдоль тела, крылья носа затрепетали в рваном выдохе. — Тогда я не полезу в воду, - по слогам выцедил Люк. — Служанок в качестве надзирателей будет достаточно, ты тут совершенно ни к чему. — Мне нужно знать, что ты в порядке. Она стояла — сидела? — находилась — на расстоянии двух длинных шагов, скорее всего, скрестив на груди руки, и раздражала. Невероятно раздражала. Люк шипел на неё: — Вовсе тебе не нужно. Иди к своим детям, Хелейна, или к мужу-идиоту, или букашек в клумбе нарой — мне всё равно, только исчезни. Хелейна издала короткий смешок, отчего Люцерис резко втянул воздух. — Ты не хочешь этого на самом деле. Он отчеканил: — Ошибаешься, - чем только спровоцировал очередную усмешку. — Знаешь, я ведь могу просто притвориться, что ушла. Хлопнуть дверью и затаиться. Люк поражённо застыл, напрягся каждой мыслью и мышцей — снова загнанный в ловушку, шут всей фальшиво-королевской семьи. Как же несправедливо. — Ты так не сделаешь, - он отчаянно хотел в это верить и так же отчаянно корил себя за то, что всё ещё ищет благородство в своих мучителях. — Почему же? — Это бесчестно. — Ну и что? Действительно. И что? И что, Люцерис? Что же ты предпримешь, если с тобой обойдутся бесчестно? Они могут делать всё, что взбередёт в их сумасшедшие головы. Привязать к твоим ручкам-ножкам верёвочки, дёргать и смотреть, как ты пляшешь. Смешной маленький бастард, игрушка узурпаторов. Но он ни за что не станет развлекать их своими воплями. Люк расправил плечи, поднял подбородок, храбрясь, и, собрав подол ночной рубашки, стянул её с себя в одно движение, постаравшись не содрать воротом повязку с глаз. Обнажённая кожа пошла мурашками от холода, но он чувствовал исходящий от воды пар и шагнул неуверенно-коротко к предполагаемому месту расположения ванны. Бёдра упёрлись в край, с обеих сторон его поймали тонкие пальцы, однако Люцерис всплеснул руками, отвергая их помощь, и в который раз прорычал: — Я сам. Он ощупал влажный деревянный бортик, вцепился в него крепко — ещё навернуться в воду не хватало — и перекинул ногу, не стесняясь, что встал тут голым в раскорячку. Хотела смотреть — пусть смотрит. Вторая нога осторожно присоединилась к первой, и Люк, нарочно развернувшись спиной к Хелейне, сел на дно ванны, вытянувшись, скрывшись в тёплой, сдобренной розовым маслом воде по ключицы. — Ты отвратительная, - громко и твёрдо сказал он. — И я тебя ненавижу. Из-за спины послышалось: — Не ненавидишь. — Снова ошибаешься, тётя.