Close your eyes

Люцерис толкал воздух сквозь сухое горло, вышагивая по позвонкам, как по болотным кочкам. Пепел, мягко осыпающийся хлопьями, стелился туманом вокруг — он словно снег укрывал мглистую пустыню, бесконечно раскинувшуюся за клеткой стремящихся ввысь рёбер. Пахло сырой землёй. Сажа забивала лёгкие. Едва слышно шуршало чужое дыхание — отчаяние жило свою чудовищную жизнь. Смерть надежды подарила свободу. Позвоночник под ногами опускался в беспросветную глубь песочной насыпи, но Люцерис не боялся тьмы: он жаждал её объятий, словно ребёнок — материнской ласки. Тьма манила обещанием безразличия. Она была пустой, простой и честной, лишённой формы, лишённой чувств. Такой же, как Люцерис, и Люцерис хотел смешаться с ней, чтобы больше не быть напуганным, не быть одиноким, не быть обрывочным — чтобы больше не быть. Раствориться. Рассеяться пеплом по воздуху. Он погружался во мрак, ощущая, как тот окутывает его голени, липнет к коже, цепляется жадно, проникает в поры. Скорее бы. Скорее бы... — Люцерис, - эхом пролетело над гулкой пустошью. Люцерис не желал никого. Он был занят — он становился пустым. — Люцерис! Тьма забивала вены, текла вместо крови и мыслей, питала собой и тянула соки — Люцерис заканчивался, отдавая себя бездне. Он больше не слышал, не видел, не пытался — тьма проглотила его целиком: исчезли пустыня и лестница позвонков, исчез голос и смысл. Он сам собирался исчезнуть — растаять дымом, превратиться в историю, в тусклое воспоминание. Кожа отслаивалась от мяса, а мясо — от костей: Люцерис разлагался, обращаясь в ничто, парящий в беспределье, уставший от собственной тяжести. Вес покидал его вместе с душой, и это было так правильно и хорошо, что Люцерис обрадовался бы, если бы мог. Глаза выплыли из орбит и повисли в воздухе. Кто-то безжалостный зажёг свечу, вынуждая зажмуриться. Проклятье. Люцерис обнял себя за ноги, спрятав лицо в коленях. — Я знаю, что ты ещё здесь, - раздалось прямо над головой. Дыхание сапфирового дракона потревожило волосы на затылке. Если не отвечать, он истлеет вместе с пламенем свечи. Не отвечать — это самое главное. — Так увлёкся смакованием жалости к себе, что потерял связь с реальностью, бастард? - дракон усмехнулся, и Люцерис взглянул на него, безглазого и бессовестного. Дракон втыкал слова в барабанные перепонки, как иглы под ногти: — Это очень в твоём духе. Очень в духе безродных ублюдков потасканных шлюх — упиваться своими страданиями, раздувать из них настоящие трагедии, плакать и вытирать сопли мамочкиной юбкой, - лазурный блеск сапфира ослепил издёвкой. Люцерис сжал губы в упрямую нитку: он не знал ни бастардов, ни шлюх. — Притворяешься, что не слышишь меня? Пытаешься казаться ещё более жалким, чем есть на самом деле? Чего ты этим добиваешься? Нельзя было отвечать. Нельзя было кормить дракона. Но он ведь задал вопрос... — Уходи, - прошептал Люцерис, испугавшись своего голоса, треснувшего в поглощающем звуки безмолвии, как сухой хворост в костре. Свет свечи взволновался, сапфир засиял ярче. — И не подумаю, - драконья пасть оскалилась, счастливая, пахнула дымом, заблестела влажно частоколом зубов. — Я могу находиться везде, где захочу, столько, сколько мне будет угодно, ясно тебе, тупоголовый Стронговский выродок? Это ты здесь пленник, а я — дома. Дома. Дома... Люцерис повертел эту мысль в голове, и действительно выходило, что тьма, приласкавшая Люцериса, принадлежала дракону. Дом дракона — выжженная пустошь его грудной клетки. — Уходи, - вновь повторил он, ни на что не надеясь. Дракон поднёс свечу близко-близко, и от света дрожащего пламени задрожал и Люцерис. — А то что? Пожалуешься мамочке? Сука-мамочка далеко от тебя, щенок, а сам ты из себя ничего не представляешь. Что ты можешь сделать, кроме как захныкать? Сделать?.. Люцерис не хотел ничего делать. Он хотел тишины и безразличия, но одноглазый дракон возвращал его к самому себе — к отвратительнейшей из всех возможных компаний. И к постели, упирающейся матрасом в спину. Боги прокляли Люцериса, не иначе. — Что тебе нужно? - спросил он устало, на выдохе, этим выдохом потушив свечу. Снова его окутала тьма, но эта тьма была другой — дребезжащей и пугающей, однако в ней тоже жил дракон. — Чтобы ты перестал мучить мою сестру своими слезами и спектаклями, - прошипел тот над ухом. — Хелейна добра и наивна, она верит, будто бы тебе действительно плохо, она не спит и беспокоится! Всё своё время посвящает неблагодарному куску драконьего дерьма! Эймонд перешёл на крик, и Люцерис поморщился, отвернувшись. Голова гудела, чужие слова в ней бились эхом, мысли слипались в ком: Люк мало что соображал, но под "неблагодарным куском дерьма" Эймонд точно имел в виду его. — Я благодарен ей, - возразил он тихо, прощаясь с обещанным покоем. Осознание наличия дяди в непосредственной близости проникло в затуманенный разум, разогнало морок, заставив вынырнуть на поверхность и глотнуть воздуха. Воздух отдавал горечью вскипающей злобы. Эймонд совсем рядом процедил: — Тогда прекрати корчить из себя жертву! Люк стиснул пальцами простынь. Его не должно было быть здесь. Того, кто убил Арракса и стал причиной, по которой Люцерис стремился во тьму, — его не должно было быть здесь. Он не должен был ходить по земле, дышать, летать на драконе, любоваться рассветами, в то время как Люк жил на ощупь, прислушиваясь к каждому звуку, будто запуганная крыса. И совершенно точно он не должен был произносить все те гнусные слова, которые посмел произнести. Люцерис повернулся к нему, потребовал: — Не смей говорить так, - и услышал в ответ насмешливое: — Говорить как? Он ясно представил гадливую ухмылку, изломанную линию ехидства, расцветшую на лице Эймонда — тот всегда смотрел нагло, словно имел право на всё в этом мире, и что бы он там ни думал и каким бы властителем судеб себя ни мнил, Люцерис считал высшей формой несправедливости один лишь тот факт, что Эймонд Таргариен не свалился замертво в воды Залива Разбитых Кораблей сразу же, как только его сумасшедшая драконица уничтожила Арракса. Но он не свалился, нет. Стоял над Люцерисом, глумился, лил яд ему в уши, чувствуя свою не имеющую краёв безнаказанность. Вседозволенность, доводящую Люка до бешенства. — Так, будто бы ничего не случилось! - закричал Люцерис и подобрался, порывисто сел, напряжённый, ощутив спиной высокое изголовье кровати. — Будто бы ты не искалечил меня! Эймонд наклонился к нему, выдохнул тяжело и шумно. Его слишком близкое присутствие легло угнетающим давлением на плечи. — Добро пожаловать в мой мир, лорд Стронг, - низкий шипящий голос осел влагой на коже, вынудив Люцериса сильнее вжаться в изголовье. — Тебе наверняка хотелось бы, чтобы я ползал в твоих ногах, вымаливая прощение. И не мечтай, бастард. Я вернул то, что ты задолжал мне, и ни капли — слышишь? — ни капли не сожалею. Воздух застрял в глотке. Кровь схлынула в живот и там закрутилась в жаркий сгусток ярости. Да как у него язык повернулся?.. Люцерис, едва владея собой, выдавил: — Убирайся вон, - и уже громче, захлёбываясь пламенем, вспыхнувшим в груди: — Убирайся! Люк вскинул руки, желая оттолкнуть Эймонда, но тот успел отскочить. — Заставь меня, ублюдок. Ну же, давай, прогони! - он звучал дальше, он веселился, дразнил, подначивал, и клюнуть на его уловку означало принять правила идиотской игры и стать посмешищем. Но Люцерис не мог позволить ему улыбаться, глядя на то, что он сотворил с ним, с его глазами, с его жизнью, поэтому выпутался из одеяла и хотел было встать, однако, едва коснувшись ступнёй холодного каменного пола, подвернул ногу и тут же повалился навзничь. Сквозь грохот пульса он услышал издевательский смех. — Ты ни на что не способен! Даже подняться с постели не в состоянии! Обида пронзила сердце, слёзы тут же забили нос, и нечеловеческая ярость взметнулась горячей волной, сконцентрировавшись в солнечном сплетении: она готова была вырваться криком, но крик, не успев родиться, умер на основании языка — чужие руки дёрнули Люцериса вверх, приподняли и бросили на постель, выбив из лёгких воздух, заставив подавиться собственной злостью. — Не трогай!.. - взвизгнул Люк, но ощутил на себе тяжесть чужого тела и оцепенел на мгновение: Эймонд сел на него. Эймонд сел на него?! — Я убью тебя, клянусь, ты сдохнешь в муках! За грудиной стало тесно и мало воздуха. Люцерис запаниковал — заколотил ногами, безуспешно пытаясь зарядить Эймонду в хребет, принялся руками махать, лихорадочно дёргаться, но проклятый Эймонд только посмеялся над жалкими трепыханиями Люка и, перехватив его запястья, сунул их себе под колени, придавил предплечья к матрасу, надёжно спеленав бёдрами. Люк выдохся и затих, прикусив губу, чтобы не заскулить позорно. Перекрывая шум его загнанного дыхания, Эймонд прошипел: — Очень в этом сомневаюсь. Драться на мечах со слепым, должно быть, смешно — тебя можно сразить, поставив подножку. Сволочь поганая. — Заткнись! - прорычал Люцерис, заёрзав вновь под весом неадекватного дяди. — Немедленно слезь с меня, проклятый псих! Эймонд, разумеется, не слез. Он вцепился в плечи Люка холодными ладонями и припечатал его к кровати, нависнув, как стервятник над падалью. Длинные волосы мазнули по щекам, тягучий голос разлился ядом: — После войны, когда головы всех твоих изменников-родственничков украсят стены замка, я уговорю Эйгона оставить тебя придворным шутом. Смерть — это слишком благородно для такого ничтожества, как ты. Люк сглотнул вязкую слюну и признался искренне: — Ненавижу тебя. — Не взаимно. Ты не заслуживаешь ненависти, лишь презрения, - ладони исчезли с плеч, однако Люцерис даже не думал возобновлять попытки выбраться: слова Эймонда придавили к постели так же, как его тело, и он обмяк, осознав бессилие в полной мере. — Больно, да? - пальцы скользнули в волосы, сжали, запрокинули голову — Эймонд разглядывал его, и Люк чувствовал этот взгляд, будто тот пламенем облизывал кожу. — Ощущать пустоту там, где были твои глаза. И слёзы жгут, и чешется кошмарно. А когда мейстер тычет палкой в гноящуюся глазницу, хочется всадить эту палку ему в зад. Надеюсь, боль заставляет тебя молить о конце. Ты даже не представляешь, насколько я счастлив видеть ублюдка, отравившего всю мою жизнь, таким растоптанным и жалким. Однако мне хотелось бы рассмотреть поближе. Если вся напитанная брезгливостью тирада Эймонда, хоть и осела камнем в душе, не содержала ничего нового, удивительного, того, о чём Люцерис сам не догадывался, то последние его слова неожиданно застали врасплох. — Что ты?.. - пальцы, подцепившие ленту повязки, доходчиво объяснили, что именно задумал дядя, и Люк забился отчаянно, завертел головой, завопил: — Не смей! Не смей, Эймонд! Нет! — Закрой рот, иначе я отрежу тебе язык! Не дёргайся, если не хочешь заново пережить восстановление! - Эймонд обхватил ладонями его лицо, надавил на ещё не зажившие глазницы, отчего Люцерис, всхлипнув, замер, сдаваясь перед полоснувшей по нервам болью и обещанием большей муки. — Не дёргайся, - повторил дядя по слогам. — Вот так, да... - и осторожно стянул повязку, поощряемый бездействием Люка. Воздух коснулся обнажённых, мокрых от мази век — Люцерис поёжился, умоляя себя не разреветься: унижение было таким, словно его выволокли голым на площадь. Эймонд не скрывал своего восторга: — Боги, - протянул он, откровенно веселясь. — Это по-настоящему отвратительно, - кончики пальцев льдом прошлись по воспалённой коже, но Люк не пошевелился даже, только челюсти сжал. — У тебя ресниц нет, ты знал? Правая бровь практически лысая. И ожог на половину рожи. Уже совсем не такой красавчик, которого любили тискать все, кому не лень. — Ожог заживёт, и ресницы отрастут обратно, придурок, - Люк говорил твёрдо, пряча за напускным бесстрашием взбесившийся пульс. Вряд ли он обманул пришибленного дядю своим ровным тоном, но хотя бы не уронил лица. Наверное. Эймонд наклонился так низко, что почти лёг на Люцериса. Он пах пеплом, кожей и почему-то солодкой — неожиданно, совершенно не подходяще: Эймонд должен был пахнуть смертью и железом, но никак не сладостью. Люк задержал дыхание. Длинные волосы, щекочащие шею, раздражали, и руки онемели под давлением чужого тела. — Зато глаза обратно не отрастут, - прошептал на ухо Эймонд, заставив сердце болезненно удариться в рёбра и на секунду застыть. — И дракон не воскреснет. Каково там, во тьме, а, Люцерис? Как много способов убить себя ты уже придумал? Тысячи. Тысячи способов. Но Люк солгал: — Я думаю лишь о том, как ты будешь захлёбываться кровью, умирая от моего меча. Тихий смех прокатился по всему телу, заземлившись в ноющих костях. — Мечтай, щенок. Люк наконец хватил воздуха с хрипом и собрался пообещать дяде чудовищной смерти, но дверь в покои, надрывно скрипнув, распахнулась, с грохотом врезалась в стену, и воздух сотрясся пронзительным: — Эймонд! Эймонд, что ты делаешь?! - это была Хелейна, и она приближалась стремительно — Люк мечтал, чтобы с ножом, но это он, конечно, слишком размечтался. — Да слезь же ты с него! - наверняка оттащенное разъярённой Хелейной, давящее тело покинуло Люцериса, и он смог свободно вдохнуть, спасённый от мучителя. — Люцерис! - матрас рядом прогнулся, взволнованные руки зашарили по нему, ощупывая в поисках повреждений, но Эймонд бил в самое сердце, а раны на сердце не так просто обнаружить. — Ты в порядке? Всё хорошо? Люцерис был искренне рад ей — впервые за всё время. Если бы не Эймонд, до сих пор наблюдающий за ними, он даже обнял бы её. — Я в порядке, Хелейна, - выдохнул Люк, разминая затёкшие предплечья. — Он ничего мне не сделал. На пару мгновений случилась тишина — необъяснимая, напряжённая, — после Эймонд цокнул и на удивление спокойно произнёс: — Не смотри на меня так, сестра. Как видишь, я вернул щенка к жизни. Стук каблуков отмерил пять неспешных шагов — и дверь, снова скрипнув, захлопнулась.