Close your eyes

— Что Эймонд сказал тебе? Хелейна задавала этот вопрос уже, наверное, в четвертый раз за прошедшие два дня. Люцерис упорно молчал в ответ: в нём кипела такая ярость, что он, вспоминая слова Эймонда, вес его тела, прикосновения холодных пальцев, терял дар речи вместе со способностью хотя бы минимально трезво мыслить. Люк превращался в воплощение желания рвануть и уничтожить: оседлать Арракса и спалить дотла Королевскую гавань, но Арракс был мёртв, а Люцерис слеп. Растоптанный и жалкий — вот что сказал ему Эймонд. И разве он солгал? Каждая проклятая секунда во тьме, каждый осторожный шаг в поиске опоры, каждая ложка, пронесённая мимо рта, и каждая любезно поданная рука убеждали Люцериса, что Эймонд был прав и злиться на него — всё равно, что злиться на истину. Это лишало сил. Особенно сложным оказалось открыть рот и расписаться в своей человеческой несостоятельности. Однако сегодня, смирившись или обретя наконец достаточное безразличие, Люку удалось выдавить из себя короткое: — Правду. Да, именно правду. Люцерис был слепым, ни на что не способным пленником; он находился во власти не только Эймонда, Эйгона, Хайтауэров, но и внезапных острых углов; его будущее рисовалось печальным вне зависимости от исхода войны — и всё это было треклятой правдой. Хелейна, разумеется, не могла так просто согласиться: — Не верь его правде. Люк усмехнулся, поднял голову — будто бы он мог увидеть Хелейну, — проглотил кусочек мяса, который ему минуту назад пришлось ловить по всей тарелке, и выдохнул устало: — Это не его правда, Хелейна. Это просто правда. — Значит, не верь просто правде. Упрямая. Пальцы сжали столовый нож, Люцерис фыркнул: — Не говори ерунды, - и принялся осторожно шарить вилкой в поисках следующего кусочка. Хелейна наблюдала за ним, лёжа на его кровати — крайне бесцеремонно, но после истории про "я помогала тебя мыть, когда ты ходил под себя" Люцерис легко принял отсутствие каких-либо церемоний с её стороны. Она была свидетелем самых страшных его унижений и тем не менее оставалась рядом, поэтому могла делать в присутствии Люка всё, что ей заблагорассудится. К тому же он в любом случае её не видел. Как и проклятый кусок мяса. — Ты тонешь, Люцерис, - негромко произнесла Хелейна. Сражаясь с желанием плюнуть на приличия и начать есть руками, Люк возразил: — Я сижу на стуле. — Ты понимаешь, о чём я. Крайне спорное утверждение. — Не понимаю и не хочу понимать. Люцерис наконец нанизал на вилку что-то неведомое, но наверняка съедобное и неспеша погрузил добычу в рот, в очередной раз поражаясь тому, насколько непредсказуемой и сложной стала его жизнь. — Как бы там ни было, Эймонд не имел в виду то, что наговорил тебе. Это оказалась варёная морковь. Потрясающе. Люк надеялся на мясо вообще-то. — Ты же не знаешь, что он наговорил. — Но я знаю брата, - Хелейна зашуршала платьем, завозилась, но звук не изменил положения, значит, она только села — угадывать, что творят люди вокруг, было тем ещё развлечением, но Люк, кажется, начинал делать успехи. — И знаю, что в действительности он сожалеет. Эймонд так же слеп, как и ты. Морковь застряла посреди горла, нож с вилкой выпали из рук. Люк с усилием сглотнул и прохрипел: — Издеваешься? Так же слеп?! - ведомый моментально вспыхнувшей яростью, он вскочил на ноги прежде, чем подумал об этом. Бёдра врезались в небольшой стол, за которым Люцерис ужинал, но, слава Семерым, с него ничего не упало, только вино мокро всплеснулось в бокале. Стискивая пальцами край столешницы, Люк кричал, сотрясаясь в гневе: — Эймонд не слеп! Эймонд видел меня, моё лицо, мои изуродованные пустые глазницы! Видел, куда тыкать пальцами, чтобы сделать мне больно! - голос сорвался, ударился о стены и, затерявшись в углах, затих. В наступившей дребезжащей тишине рваное дыхание Люка казалось оглушающим. Он сделал долгий вдох и ещё более долгий выдох, но сердце пульсировало, не желая сбавлять тяжёлый ритм, и Люк еле слышал себя сквозь его неровные удары: — Я лишил Эймонда глаза — он лишил меня зрения. Разница огромная, Хелейна, и не смей сравнивать несопоставимое, не смей думать, будто бы мы с ним в одном положении. Нет, не в одном: я был напуганным ребёнком, защищавшим брата, он же — придурком, обезумевшим от жажды мести. Безумие — это то, что являл собой Эймонд Таргариен. Чистое разрушительное безумие. К своему стыду Люцерис понимал, что больше, чем уничтожить Эймонда, он хотел, чтобы тот бесследно исчез из его жизни — просто перестал существовать, перестал пугать одним лишь присутствием. От психов никогда не знаешь, что ожидать, и непредсказуемость дяди, помноженная на непредсказуемость тьмы за веками, приводила Люка в ужас — особенно сейчас, после того, как Эймонд распластал его на кровати, осыпал угрозами, высмеял и поселился в чёрно-белых снах неотвратимой опасностью. Люцерис его боялся. И это было отвратительно. — О том я и говорю, Люцерис, - вкрадчиво продолжила Хелейна. — Вы оба ослеплены ненавистью. Но Эймонд в любом случае не желал тебе ни тьмы, ни смерти. О, ну это же всё меняет. Люк потерял аппетит. Он вышагнул в сторону, выставил руку вперёд, осторожно двинулся туда, где только что звучал голос Хелейны, и его пальцы вскоре наткнулись на тёплое дерево резной колонны балдахина. Нащупав край постели, Люк погрузился коленями в мягкое одеяло и тут же ощутил ладонь на плече, затем вторую, обе они уговорили его развернуться и лечь головой на любезно предоставленные бёдра. Пальцы, заострённые ногтями, скользнули по лбу, минуя ожог и свежую повязку, прошлись по почти отсутствующей брови, заправили кудри к вискам. Хелейна рассматривала его так же, как её брат, касалась там, где касался он, но Хелейна имела право касаться Люка, а Эймонд не имел права жить. — Плевать мне, что он желал или не желал, - процедил Люцерис, всё ещё злой, но уже усмирённый лаской. — Даже если Эймонд в приступе раскаяния принесёт себя в жертву богам, мои глаза не отрастут обратно. В точности его слова, кстати. Надеюсь, Семеро пошлют ему скорую мучительную смерть. Возможно, не стоило говорить так Хелейне, но опять же Хелейне тоже не стоило выгораживать своего братца перед Люцерисом, поэтому укол стыда, ткнувшийся было под ребра, исчез так же быстро, как и появился. Люк растянулся на постели, свесив с края босые ступни, задышал спокойно, чувствуя, как клонит в сон от позднего ужина, настоек мейстера и баюкающих пальцев в волосах. Ему сменили кровать, пока он блуждал по пустыне измученного разума: как объяснила Хелейна, прошлая была меньше и удобнее для того, чтобы привязывать к ней Люка, ну а эта — большая и вместительная — очевидно, отлично подходила для унизительного раскладывания на ней ослеплённых врагов. От воспоминаний о случившемся к горлу подступал ком, однако факт того, что зуд полностью сошел на нет и как следствие отпала необходимость привязывать руки Люцериса к постели, радовал невообразимо. Он становился более свободным и самостоятельным. Несравнимо с жизнью до падения, конечно, но Люк хотя бы мог без посторонней помощи добираться до нужника и орудовать столовыми приборами, пусть и медленно, и неловко, и часто промазывал мимо тарелки и иногда мимо рта. Хелейна заявила за завтраком, что сегодня состоится их последняя совместная ночёвка, ведь теперь Люцерис, осознанный, окрепший, не стремящийся исчесать себе веки в фарш, способен справляться и без неё. В общем, нянька ему уже была не нужна. Общество тёти успокаивало, но всё же Люк не хотел утруждать её собой, хоть та и уверяла, что вовсе не утруждается. Какая чушь. Трое детей Хелейны наверняка скучали по матери, а она дарила своё внимание искалеченному пленнику. Не могла же Хелейна делать это просто из любви, верно? Люк боялся, что рано или поздно зелёные затребуют плату за эту несуществующую любовь. — Мы не могли достучаться до тебя, Люцерис, - её тихий голос вплетался в безмолвие покоев так же мягко, как пальцы — в волосы Люцериса. — Ты был, как кукла. Твоя душа умирала. Только Эймонду удалось... Боги. Сраный Эймонд — его персональное проклятье, что ли? — Да-да, конечно, наш блистательный рыцарь! - прорычал Люк резко — резче, чем планировал: Эймонд, даже будучи лишь упоминанием, выводил его из себя легко, словно по щелчку пальцев. — Дважды спаситель, дважды герой! Не говори мне о нём, Хелейна: меня начинает тошнить от одного его имени. Тяжёлый вздох над головой обозначил несогласие, но смирение. Конечно, здесь, на противоположной стороне справедливости и чести, Эймонда почитали как родного брата узурпатора, как умелого воина, приписывали к его достижениям уничтожение вражеского дракона, пленение сына законной королевы, наверняка поощряли и издевательства над племянником. Это в представлении Люцериса он был воплощением зла, но по Красному замку Эймонд расхаживал победителем. А Люк, видимо, значился его военным трофеем. Какая мерзость. Хелейна тоже принадлежала зелёным, тоже выгораживала братьев, и когда она начинала вслух обелять их преступления, Люк закипал: как единственный человек, которому он доверял в этом клятом серпентарии, тётя должна была целиком и полностью разделять его позицию, но она не могла — разумеется, нет, ведь вся её семья, её драгоценные дети ходили под чёрно-золотым знаменем. Люк не был семьёй Хелейны. Лишь очередной неказистой тварью, к которым она с детства питала слабость. Хелейна его не любила: жалела, заботилась, как о своём ребёнке, стаскивала с него заигравшегося братца, но не любила — её преданность распространялась на тех, в ком, помимо Таргариенской, текла кровь Хайтауэров. Кровь Люцериса с момента его первого крика вызывала жаркие споры и даже стала причиной, как минимум, одной отвратительной смерти, но всё же Хайтауэра в нём никто не подозревал. Неопределенность пугала и сбивала с толку. Люк понятия не имел, что ему делать сейчас, кому верить, как вести себя — вопросы гудящим роем поднимались из глубины вместе с паникой, их было слишком много, и он прятал их обратно, желая никогда не доставать, не имея сил разбираться с ними ни сейчас, ни потом. Люк надеялся, что умрёт скорее, чем встанет перед каким-либо выбором. Он не видел будущего — он ничего не видел, — и смерть казалась благословением, ответом сразу на всё, что его тревожило. Люцерис скучал по пепельной пустоши, где почти похоронил свои чувства, почти исчез, почти освободился. Хелейна сказала, что он отсутствовал три дня: долгие три дня для неё, измученной волнением, но лучшие три дня для него, познавшего обнадёживающий ласковый холод небытия. Там было так хорошо, так безразлично, так бесцветно, не спокойно даже — вообще никак. Люк очень хотел, чтобы ему снова стало никак. — Почему вы не позволили мне умереть? - слова сами вырвались, никем не остановленные, и пусть прозвучали жалко, но это действительно терзало Люка — почему его спасли, почему обрекли на мучения, почему наказали жизнью? Если политические мотивы зелёных ещё можно было понять, то чем он прогневал Семерых? Люцерис отказывался верить в богов, способных на такую бессмысленную жестокость. — Будь вы хоть капельку милосердны, не стали бы лечить меня. Хелейна продолжала перебирать его волосы, прочёсывая пальцами пряди. Она дышала глубоко, размеренно, рассматривала Люка, ютящегося у её тепла, позволяющего прикасаться к себе — он доверял ей, да, но только потому, что ему было необходимо хоть кому-то доверять. — Твоё время ещё не пришло, маленькая змейка, - она ответила не сразу, и голос её не таил печали — Хелейна говорила о смерти так же ровно, как о погоде или модных платьях. — Законы жизни известны, но никто не знает, каково за гранью. Возможно, там ещё хуже. Люк возразил: — По ту сторону нет ничего, - и был убеждён совершенно, что так оно и есть: именно вера в спасительное Ничто удерживала его от сумасшествия. — Если ты окажешься неправ, то всё равно не сможешь вернуться, - Хелейна усмехнулась, запустив обе руки в кудри Люцериса, и продолжила уже шёпотом: — Мы все когда-нибудь умрём, Люцерис, ни к чему спешить. Каждый следующий день несёт надежду. Захотелось рассмеяться горько и истерично, некрасиво, громко, грубо, но Люк только бросил упрямое: — Никакой надежды он не несёт, - и сполз с бёдер, перебираясь на левую половину кровати. Он закопошился в одеяле, нащупал край, нырнул под него, прячась, оттуда и произнёс еле слышно: — Одну лишь боль. Хелейна наверняка услышала, но ничего не сказала. Она поднялась, подошла к двери и позвала служанку, чтобы та убрала остатки ужина и после помогла ей раздеться. Вся их возня создавала приятный шум, и Люцерис, притихший в своём подушечно-одеяльном коконе, чутко ловил звуки шагов, стук посуды, шорох ткани, рисуя себе в воображении движения рук и выражения лиц, пытаясь представить цвет платья Хелейны, фасон, оборки, рюши, перламутровые пуговицы лифа. Хелейна любила жёлтый, наверное, жёлтым оно и было, хотя совсем не обязательно: насколько помнил Люк, он видел её раньше и в лазурно-голубом, и в бирюзовом, и в нежно-лиловом, подчёркивающем цвет аметистовых глаз. Однако Люк решил, что всё-таки оно жёлтое, возможно, то же, что на том злосчастном семейном ужине, когда Эймонд и Эйгон продемонстрировали свои свинские характеры. Отчего-то стало важно узнать, прав ли он, поэтому, едва лишь служанка, потушив свечи и пожелав спокойной ночи королеве и принцу, покинула их покои, Люцерис сел на кровати, повернулся в сторону шуршащей постельным бельём Хелейны и, как только она улеглась, нетерпеливо спросил в наступившей тишине: — Какого цвета было сегодня твоё платье, тётя? Хелейна завозилась вновь, сказала: — Изумрудное, а что? - и Люк тут же поник, нахмурившись. Он не ответил. Рухнул обратно на подушку, натянул одеяло до носа, возненавидел себя за то, что расстроился из-за такой сущей глупости, но глупости ли? Глупость ли, что он не способен просто увидеть и вынужден мучительно гадать? Весь мир волей несчастного случая превратился для него в непостижимую тайну и стал опаснее в сотни раз. Горячая кровь его растерзанного дракона выжгла Люцерису не только глаза, но и душу, и волю к жизни, и желание бороться. С чем бороться? С тьмой? Это даже не смешно. В тишине вдруг зашлёпали по полу босые ноги, и вскоре прогнулся матрас на правой стороне кровати. — Хелейна, это неприлично, - сообщил Люцерис, развернувшись к Хелейне, разворошившей его текстильное гнездо уныния. — Мы никому не скажем, - заговорщически прошептала она и в следующую секунду нахально отобрала одеяло. Её ледяные ступни, нечаянно коснувшиеся голени, едва не заставили Люцериса взвизгнуть, но визжать — это из арсенала свиньи Эймонда, а Люк только агрессивно зашипел: — Ты холодная! Держись от меня подальше! Хелейна притворно ахнула. — Правда? Прости! - и впечатала ноги в бёдра Люка, вынудив его ругаться, дёргаться и ползти от неё на край кровати. Смеясь, она нагнала его, уже почти рухнувшего на пол, сгребла в объятья, притянула к себе. Люцерис побухтел больше для вида, чем искренне, но вжался носом в её плечо, пахнущее лавандой, тёплое и мягкое, и успокоился, позволив смелой наивной мысли, что Хелейна предана и ему тоже, что и его она любит, как своих детей, разлиться в груди ласковой волной. Нежная фантазия, будто бы он не одинок здесь, в Красном замке, будто бы рука в волосах, уводящая в сон, способна вытащить из мрака, согревала изнутри, как горячее молоко, и питала пресловутой тлеющей надеждой, что и по эту сторону бытия ещё не всё потеряно. С этой робкой мечтой Люцерис заснул и той ночью не видел снов.