Close your eyes

Мейстер подозрительно долго его разглядывал. Люк уже замучился вертеть головой во все стороны, пока старик высматривал что-то в пустых глазницах, беспрестанно вздыхая и раздражая тем самым невероятно. Чего он там потерял? Одну из своих пыточных палок? Люцерис с каждым мгновением, проведённым в компании чужих пальцев, назойливо тычущихся в веки, дышал всё тяжелее, цокал всё чаще, дёгрался всё резче, и в итоге не выдержал: — Ну, долго ещё? Старик вздохнул в очередной раз. Сволочь. — Уже почти всё, мой принц. Мой принц — так они называли его, но это была очередная грязная уловка, чтобы он чувствовал себя спокойнее, чтобы проникся симпатией к своим надсмотрщикам. Люцерис был принцем, несомненно, но они — все они, весь Красный замок, провались он в пекло — уж точно не считали его таковым. Бастардом, ублюдком, врагом, ценным пленником — но не принцем. Мейстер снова раздвинул пальцами его исстрадавшиеся веки, и Люк, не желая терпеть больше, стукнул старика по руке. — Заканчивайте уже! Я не ваза, чтобы мной любоваться! — Пожалуй, вы правы, - бессовестный мейстер бессовестно усмехнулся, отчего Люк заскрипел зубами — они его тут ни во что не ставили, определённо. — Тогда всё на этом. Сирил, ты же приготовил капли? Выстави на стол. — Подождите, - Люцерис нахмурился, вскинув голову. — А как же повязка? — Она больше не требуется. Ткани восстановились, и теперь вы должны лишь закапывать капли, чтобы... - совершенно неожиданно перейдя на менторский заунывный тон, старик Манкан решил прочитать ему лекцию. Люцерис слушал через слово. Мейстер трещал что-то заумное, что-то о некогда отравленной гниением крови, о том, что нужно капать мудрёный травяной настой в глазницы и пить мерзотное варево ещё месяц, но в общем и целом Люк здоров, и он справился, и все справились, и страшно рады за него. Вряд ли Люк был рад, однако узелок от повязки мешал ему спать, а сейчас... Как он будет сейчас? Со своими здоровыми, но пустыми глазницами. Закончив с внезапной лекцией абсолютно так же внезапно, мейстер Манкан ушёл, утащив за собой Сирила, оставил на столике у кровати кучу склянок — нужных и ненужных, будто бы Люцерис был способен их отличить, — и как только захлопнулась дверь, погрузив покои в стылое безмолвие, Люк положил ладони на лицо. Ощутив болезненную нежность нарождающейся под ожогом кожи, он скользнул выше, пока не достиг безресничных краёв нижних век и, оттянув их, осторожно нырнул кончиками пальцев во влажную теплоту выздоровевшей пустоты — проклятой пустоты, с которой он будет существовать, пока не испустит дух. Люк коснулся чего-то отвратительно мягкого — мышцы, как объяснил ему однажды Манкан — и едва не отдёрнул руки, но ему нужно было понять, какой он теперь, каким он стал, каким его сделали Эймонд и Арракс. Отталкивающим. Он стал таким же отталкивающим, как чокнутый дядя. Люцерис помнил ужас, который испытал, взглянув на старый шрам, рассекающий лицо безумца, в полной его чудовищной красе: вероятно, далёкая от спокойной обстановка в замке предателя Баратеона прибавила Люку впечатлительности, но сияющий ледяным блеском сапфир, который псих Эймонд запихал себе в голову, преследует его в кошмарах и по сей день. Настала очередь Люка наводить страх на людей чёрными провалами вместо глаз. Но это было неважно — что там о нём подумают какие-то люди и как они будут на него смотреть: он в любом случае не увидит их перекошенных брезгливостью лиц. И слова Эймонда по поводу его "отвратительной обожжённой рожи" так же были неважны, ровно как и слова Хелейны о том, что, когда ожоги сойдут окончательно и исчезнут малейшие розовые пятна, Люцерис станет прежним. Он никогда больше не станет прежним. Люк ощущал пустоту не только в глазницах. Пустота в глазницах не шла ни в какое сравнение с пустотой в груди, пожирающей его до углей. Он чувствовал себя оплывшим свечным огарком, совсем не таким, каким был прежде, утратившим собственную суть, превратившимся в кого-то другого — в кого-то озлобленного, обессилевшего, отчаявшегося. Выплеск крови умирающего дракона разделил Люцериса пополам, перечеркнул не только жизнь, но и его самого. Поэтому нет, ему никогда больше не стать прежним — он прежний захлебнулся ядом, источаемым гниющей плотью, а тот, кто всё же очнулся, был кем угодно, но не Люцерисом Веларионом. Интересно, если он вдавит пальцы в мясо глазниц как можно сильнее, то достанет до мозга? Там же нет никаких костей, так ведь? Сможет ли он убить себя таким образом? Наверное, стоит попытать... — Люцерис! О, да чтоб тебя, тётя. Люк опустил руки на колени, повернувшись к вошедшей Хелейне. — Ты не занят? — Чрезвычайно занят, - Люк фыркнул, наморщив нос. — Не видишь, что ли? Я тут старательно дышу. Хелейна села на постель рядом с Люцерисом, привычно игнорируя его недовольный грубый тон. Она наклонилась к плечу и произнесла дружелюбно: — Это уже неплохо, особенно, если учесть, что совсем недавно твоя способность дышать была под угрозой. Но всё же позволь тебя отвлечь. Люцерис буркнул: — Не позволю. Однако Хелейна не спрашивала, а скорее предупреждала, поэтому никакое бурчание не могло остановить её. — У меня для тебя подарок, - едва не пропела она, ёрзая, словно дитя, от нетерпения. Люк притворно оживился: — О, новые глаза? И получил тычок острым локтем под рёбра. — Не ёрничай, племянник, - ох, если Хелейна называла его племянником, это означало, что она почти в крайней степени серьёзна. — Не знаю, понравится ли тебе и захочешь ли ты носить такое, но в любом случае я сделала её для тебя, она твоя и ты можешь сжечь её в камине, если вдруг решишь не прятаться. Она говорила сбивчиво, с лёгким волнением, передавшимся Люцерису, и когда Хелейна вложила в его ладони прохладный кусок материи, он уже понял, о чём она, и уже разволновался сам по себе. Пальцы прошлись по полоске упругой кожи, исчерченной стежками, вытягивая, исследуя длину, наружную гладкость и мягкую изнаночную шероховатость, натыкаясь изредка на крошечные узелки ниток. Широкая посередине, повязка сужалась, расходясь в стороны, и оканчивалась тонкими тесёмками, удобными для того, чтобы вертеть из них бантик на затылке. Сердце почему-то забилось чаще. От благодарности, наверное. И от знакомства со своим новым постоянным аксессуаром. Конечно же, он будет её носить, и будет прятаться, как сказала Хелейна, но Люк назвал бы это "скрывать свою слабость от тех, кто может ею воспользоваться". То есть от всех вокруг. — Спасибо, - произнёс он искренне, расправляя повязку в ладонях. Люцерис нащупал середину, развернул изнанкой к себе, аккуратно наложил на сомкнутые веки, пристраивая крепче и удобнее, скользнул к завязкам и неловко смастерил длинноухий бантик. Он снова пробежался по повязке, по её краям, касающимся лица, попытался представить, как выглядит с ней, какой он, должно быть, нелепый, и усмехнулся своим таким же нелепым мыслям. — Ну, как? - с лёгкой улыбкой Люк повернулся к Хелейне, ощущая странное спокойствие внутри и нечто, похожее на иллюзию защищённости. Сокрытое всегда наивно кажется неуязвимым. Хелейна ответила: — Тебе идёт. Вот только... - и тут же, осторожно притронувшись к его волосам, принялась выпутывать пряди, прижатые повязкой, пряча за ними тесёмки. Закончив, она небрежно причесала Люцериса пальцами и подытожила с самодовольством: — Так гораздо лучше. Она словно часть тебя. Неотъемлемая с этой минуты. Люк всё же хотел бы взглянуть на себя в зеркало. Он никогда не мог подумать, что будет неспособен сделать что-то настолько элементарное. Что на глазах его — вместо его глаз — будет повязка, прячущая увечье. Сюжетные повороты жизни оказались страшнее описанных в книгах. Когда-то давно, ещё в первые годы на Драконьем камне, юная служанка Мейдис, дочь писаря, наученная грамоте, читала малышу Люку истории, которые обожала до одержмости и кипами таскала из библиотеки: о первозмогающих, но побеждающих рыцарях, об их прекрасных возлюбленных, об опасных приключениях на нелёгком пути, неизменно заканчивающихся обещанием долгого, ничем не затмлённого счастья. Люцерис всегда слушал её, раскрыв рот, и после ворочался во тьме покоев, воображая себя рыцарем, храбро сражающим очередного врага. Он верил — настолько, что не сомневался ни на мгновение, — что именно такая судьба его и ждёт: сияющая блеском доспехов, пахнущая кровью павших противников, звенящая оружейной сталью — великая судьба великого воина. Как жаль, что победы, счастье, любовь оказались вымыслом. В реальности же рыцари лишь страдали, умирали в бою или жили калеками, мечтая о смерти, брошенные прекрасными возлюбленными, не нужные никому, даже самим себе. Как позже узнал Люк, грезящая рыцарями Мейдис вышла за одного из них замуж и тот в пьяном приступе ревности толкнул её так, что, упав, она уже не смогла подняться, отдав Семерым душу, утопив грязный пол пивнушки в своей горячей крови из пробитого затылка. Раньше Люк считал произошедшее с Мейдис печальной иронией, но теперь же — неумолимой закономерностью: никто не доживёт до счастливого финала — всем с колыбели уготован жалкий конец, и повезёт тому, у кого он окажется скорым. Люцерис же будет ждать свой в беспросветном мраке. — Всё далеко не так плохо, как тебе кажется, маленькая змейка, - прошептала Хелейна, опустив тёплую ладонь на его стиснутые в кулаке пальцы. — Человек ко всему привыкает. — Даже к виселице, - мрачно отозвался Люк. — Поболтается — и успокоится. Тётя вздохнула устало. — Ты слишком сгущаешь краски. — Исключено, - возразил Люцерис, покачав головой и избавив руку от чужого тепла. — Краски — это то, что мне теперь недоступно. Она промолчала, заранее зная прекрасно, что проиграет в этой битве: у Люцериса имелся железный аргумент в пользу своего пессимистичного упадничества, и он нёс его как знамя впереди себя, впереди всего, о чём говорил и думал. Люк стал слепым, и ни один из людей, кто не был таким же ущербным, как он, не мог говорить ему о слишком густых красках, излишней угрюмости, чрезмерном унынии. Никто не понимал его. Никто не способен был понять. И оттого он чувствовал себя оторванным от мира, вырезанным из человеческой массы куском мяса, обречённым на медленное мучительное гниение в пыли обочины жизни. Потому никакие ободряющие речи в исполнении Хелейны не трогали Люцериса: она ходила, глядя перед собой, а не на ощупь. Она не носила повязки. Она не пересекала рубеж между до и после и не знала ужасов тьмы. Люцерис ни в коем случае не желал ей этого, но всё же хотел, чтобы в его уши не лились беспрестанно пустые увещевания о том, что всё наладится. Не наладится. Надежда — самый безжалостный яд. Мейдис надеялась на счастье с рыцарем, а получила пробитый череп. Все люди болтаются в петлях и верят, что задыхаются от счастья, веселя богов своими судорожными трепыханиями. Какая дрянь. Единственное, на что надеялся Люк, так это на то, что через глазницы всё же можно достать до мозга. — Люцерис... - мягко позвала Хелейна, ребячливо боднув плечом его плечо. — Не хочешь прогуляться в сад? - первым честным порывом было отказаться, и Люк уже почти выдавил из себя скрипучее: "Не хочу", но Хелейна добавила: — Я возьму с собой детей, если ты не против. Они часто спрашивают о тебе. Люцерис не питал особой слабости к детям, но ему совсем некстати вспомнились младшие братья-малыши, и он почувствовал такую щемящую тоску, что смог только кивнуть, соглашаясь.