Close your eyes

Его нарядили. Впервые за бессчётное количество дней он оказался одетым во что-то, что не было опускающейся в пол рубашкой. Люк заставил Хелейну трижды поклясться, что камзол на нём не зелёный и даже не близок к зелёному: не изумрудный, не нефритовый, не фисташковый, не оливковый, не какой-нибудь ещё хитровыдуманный, но являющийся по сути зелёным. На последнем "поклянись, что не зелёный" Хелейна вышла из себя и опять назвала его племянником, второй раз за день, между прочим, что двукратно превысило суточную норму, поэтому Люк не стал испытывать терпение тёти и спрашивать снова, хоть он и не поверил ей до конца. Это было бы забавно — заставить его облачиться в цвет их узурпаторской фракции. Будь Эймонд пленником Люцериса — слепым пленником, что самое приятное, — Люк с удовольствием пользовался бы этим себе на потеху: заказал бы ему какой-нибудь розовый костюмчик, расшитый цветами, пообещал бы отрезать язык любому, кто скажет об этом Эймонду, и смотрел бы, как тот корчит злобную мину поверженного, но несломленного, одетый кремовым пирожным. Но у Эймонда не было бы друга в плену у Люка, а у Люка всё же была Хелейна, и Хелейна клятвенно заверяла, что он не пирожное и не зелёный. — Ткань тёмно-синяя, Люцерис, - держа его за плечи, мученически протянула она. Люк осторожно уточнил: — Синяя, как морская волна? — Синяя, как небо после заката, - Хелейна уже почти рычала и точно собиралась назвать его племянником в третий раз, поэтому Люцерис смиренно прикусил язык. Он представил послезакатное небо и убедился, что оно ничуть не отливает зелёным, по крайней мере, в его памяти. Люк успокоился почти, но осознал вдруг, что синим был так же сапфир в глазнице Эймонда, и выходило, будто бы синий означал принадлежность к Эймонду лично, и лучше уж быть зелёным пирожным, чем зверушкой психопата. Люк почувствал панику и почувствовал, что сходит с ума. Упрямо сжимая губы, чтобы не начать истерить из-за дурацкого синего, он убеждал себя, что это всего лишь цвет, что Эймонд не может присваивать себе цвета и что нельзя видеть во всём подвох, иначе он рискует стать таким же поехавшим, как его проклятые дяди. Синий — это просто синий. Это не цвет Эймонда. Это цвет неба после заката. — Ну что, ты готов? - мягко спросила Хелейна, поглаживая его напряжённые плечи. — Идём? — А как же дети твои? — Дети уже ждут в саду у фонтана. Они очень нетерпеливые. Хелейна говорила с улыбкой, но в ней слышалась нервозность, и Люк подозревал, что причина была в нём. — Ты боишься за них? Думаешь, я способен причинить им вред? Он мог понять опасения Хелейны, хоть они и ранили, и растаскивали их по враждующим сторонам. Люцерис снова вообразил Эймонда своим пленником — фантазия оказалась слишком маняще-приятной, он с удовольствием возвращался к ней — и решил, что, окажись тот хотя бы в поле зрения его несуществующих детей, Люк без лишних душевных метаний отсёк бы ему голову. — Не говори ерунды, - фыркнула тётя. — Их отец в тысячу раз опаснее. Я просто не хотела, чтобы они... ну, знаешь, путались у тебя под ногами. Путь предстоит долгий. Проклятье. Люк надеялся, что лишь он один волнуется из-за обилия лестниц в Красном замке, что страх этот надуманный, но теперь, когда Хелейна озвучила его мысли, он сильно сомневался, что прогулка по саду — хорошая идея. Не хватало ещё ноги себе сломать и стать совершеннейшим овощем. — Тогда, наверное, мне не стоит никуда идти, - Люк поник, освободившись от рук тёти, трижды шагнул неуверенно в предполагаемую сторону кровати и чуть не врезался лбом в столб балдахина, отчего не разозлился даже — только лишний раз убедился в небеспочвенности своих страхов. — В этом всё равно нет смысла, Хелейна. Я же ничего не увижу: ни деревьев, ни цветов, ни твоих детей. Он опустился на постель, стараясь не промахнуться, не задеть клятый столик с банками, и почувствовал тут же, как Хелейна садится рядом и вновь наползает на него объятьями. — Ты не можешь бесконечно сидеть в четырёх стенах. Какая глупость. Разумеется, может. — Мне без разницы, где сидеть: где бы я ни находился, вокруг существует одна лишь тьма. — Ты глубоко ошибаешься, Люцерис, - Хелейна уткнулась лбом в плечо и чуть не взмолилась: — Пойдём в сад — и я докажу тебе. Докажу, что мир гораздо шире клетки в твоей голове. Ты сам всё поймёшь, когда окажешься вне стен замка. Люк хотел возразить, отрезать уговоры категоричным "нет", но подумал, что мог бы согласиться не для себя, а для неё. Хелейна делала для Люцериса так много и получала в ответ лишь грубый сарказм вперемешку с сомнительным чёрным юмором, за которыми Люк прятал боль, и не то чтобы он стыдился своей реакции на произошедшее, своей своеобразной, но защиты, однако он всё же мог бы смягчиться по отношению к единственному близкому человеку в этом проклятом всеми богами месте. Мог бы унять рвущийся протест ради той, которая собственных детей задвинула на второй план, чтобы помочь ему выбраться. Лестницы — это не так уж и сложно, если подумать. Гораздо сложнее не спать ночами в попытке отвоевать у смерти полумёртвого племянника. И пусть Люцерис не был благодарен за спасение, но небезразличие Хелейны его трогало. Ему было чрезвычайно важно, что она оставалась с ним несмотря ни на что. — Хорошо, - сдаваясь, выдохнул он. — Пойдём в твой дурацкий сад. Он не видел, но знал, что Хелейна улыбнулась. — Там так тепло, ты не пожалеешь, Люцерис, - сбивчиво заверяла она, подскочив на ноги. — Давно не было такой замечательной погоды, - тонкие пальцы обхватили его запястье, потянули, заставляя подняться, и Люк пошёл за ними, как бычок на верёвочке, увлекаемый к двери, но как только скрипнули петли — совсем рядом, прямо перед ним, — как только он понял, что от знакомых, привычных покоев до неизведанной территории коридора его отделяет всего один шаг, Люцерис затормозил, трусливо решая развернуться, раздеться и лечь обратно в постель, чтобы лежать в ней и думать о том, какой он жалкий. Но Хелейна мягко толкнула его в спину, произнесла тихо: — Всё хорошо, маленькая змейка, - и Люк, поверив ей, собрав волю в кулак, набрал в грудь воздуха, словно перед прыжком в воду, и пересёк порог. Пока его сердце вибрировало внутри частым пульсом, не желая униматься, Хелейна закрыла дверь за ними, отрезая пути к отступлению. Люк тут же ощутил, как сильно воздух коридора отличается от воздуха его покоев: он был легче, реже, прохладнее и пах не горькими лечебными травами, а чадящим дымом факелов. И звуки отличались — они оказались более объёмными, полыми, скачущими от одной стены к другой: чужие шаги вдали, размытые голоса, скрежет щёток, скользящих по каменному полу, лязг металла. Замок жил, копошился внутренностями, как муравейник. Спрятавшись за дубовыми дверями своей клетки, Люцерис не слышал его жизни и ошибочно считал, что тот так же мёртв, как и он сам. Люк почувствал себя чужим, лишним, отторгаемым даже. Если бы не рука Хелейны на его локте, он бы прижался к одной из стен, сполз по ней вниз и заплакал. Сердце всё ещё остро било в грудину, тяжело и болезненно. Нельзя было плакать ни в коем случае. — Вокруг никого? - едва владея голосом, спросил Люцерис. — Рядом с нами никого. Ты готов? Ни к чему он не готов. Дерьмо. Дерьмо! Он должен был кивнуть и сделать шаг, но ноги превратились в камень. Люк понял, что дрожит, и оттого задрожал сильнее. Он будто парил в пустоте точно так же, как в том своём сне, только в том сне Люк чувствовал себя свободным, а сейчас сходил с ума от охватившей его паники. — Где мы? В какой части замка? - от частого дыхания рот ссохся, и он едва разлепил губы, пытаясь обрести хоть какой-то ориентир и почву под ногами. Хелейна сильнее стиснула пальцы на его предплечье. — Мы в восточном крыле, - объяснила она. — На четвёртом этаже. Нам предстоит преодолеть два пролёта, пройти по коридору мимо обеденной залы, завернуть направо к оружейной, а потом... — По винтовой лестнице, той, которая прямо за гобеленом с сиром Стручком, спуститься в сад, - продолжил за неё Люцерис, с робким восторгом ощутив, как по крупицам возвращается самообладание — кажется, он понял, где находится, кажется, он мог ориентироваться и представлять, что окружает его, куда ему следует поставить ногу, чтобы не налететь на стену. Он как будто бы видел, хоть и исключительно в своей голове, но это было уже хоть что-то. — Там мы окажемся у зарослей терновника и выйдем к тропинке, ведущей к скамейке под ивой, - Люк не заметил, как начал улыбаться, как сбилось его дыхание, и испугался того, что снова надеется. Он едва не взмолился: — Я прав, да? Пожалуйста, скажи, что я прав. Пауза, которую выдержала Хелейна, показалась вечностью. — Всё в точности так, Люцерис, - она прижалась к нему в кратком мгновении радостной гордости, и Люк наконец выдохнул, позволяя себе расслабиться. Тётя вдруг снизила голос до таинственного шёпота: — Пару лет назад кто-то чернилами пририсовал сиру Стручку стручок побольше. Люцерис, смеясь, воскликнул: — О боги, так мне не показалось! Кто это сделал? — Никто не знает, - шептала Хелейна. — Но готова поклясться, что это был... — Эйгон, конечно же, - закончил Люк, ни секунды не сомневаясь в том, что прав. Рядом прозвучало на лёгком выдохе: — Именно, - прозвучало устало, с затаённой печалью, не предназначенной для чужих ушей и сердец, но слух Люка стал особо чутким в последнее время, и горечь Хелейны от него не ускользнула, даже несмотря на то, что она попыталась скрыть её за фальшиво беззаботной усмешкой: — Королевская гавань не знает большего распутника, чем он. Я встану справа, чтобы ты мог держаться за перила. Обдав привычным запахом лаванды, без которого Хелейна для Люка уже и не мыслилась, она обогнула его, пройдясь по талии ладонью, позволяя отследить таким образом её движение. Люцерис наугад перехватил Хелейну за локоть. — Как ты... - нерешительно начал он. — Как ты миришься с этим? Как ты миришься с тем, что творит Эйгон? Он же... Ужасен. Наверное, его слова прозвучали грубо и ему не следовало вообще во всё это лезть, но Хелейна была такой прекрасной, а Эйгон — таким мерзким, что не существовало ни одного шанса на счастье или хотя бы какое-то взаимопонимание между ними. Люцерис боялся, что тётя, заслужившая всех благ этого мира, пожинает лишь горести. Её ладонь накрыла его, покоящуюся на остром локте. — Да, он ужасен, - с улыбкой ответила она. — Но у меня есть дети, Эймонд, а теперь и ты. Люк вспыхнул — оттого, что попал в этот список, и оттого, что встал в нём рядом с клятым Эймондом. Мило, конечно — даже несмотря на Эймонда, — но он всё же возразил: — Это не одно и то же. Это не может компенсировать. — Ещё как может, - её голос зазвучал выше — в нём заискрилась радость, и Люк не понимал совершенно, чему можно радоваться, когда твой муж — чудовище. — Нельзя обладать всем, Люцерис. Чем больше у тебя есть, тем больше ты хочешь иметь и меньше ценишь то, что уже имеешь, - она встала вплотную — чересчур, как всегда, — и крепче обняла плечо Люцериса, очевидно собираясь спасать его от падения в случае чего. — Ну что, идём? Люк вздохнул, от всей души надеясь, что спасать никого не придётся, и шагнул вперёд, выставив руку в поисках лестничных перил. Пальцы ощутили холод камня, подушечки заскользили к краю, исследовали сколы и трещины, поползли вниз, вынуждая Люка занести ногу над ступенью. Он замер на одно трусливое мгновение и после осторожно спустился, вцепляясь в перила, понимая, что тетя, как и он, задержала дыхание. — Ты молодец, Люцерис, не торопись только, не торопись, - приговаривала она, сопровождая его твёрдой рукой на пути до лестничной площадки, к их первой опорной точке на карте путешествия к саду. Он едва не рухнул навзничь, когда добрался до неё: Хелейна предупредила о последней ступеньке, и Люцерис подумал, что последняя ступенька с ним уже случилась, но оказалась, что она ему только предстоит. Он, уверенный, шагнул, не ожидая подвоха, однако подвох ожидал его — нога провалилась, Люк потерял равновесие, и если бы не хватка Хелейны, то его носу улыбалась бы встреча с полом. Плохая была идея выходить из покоев, определённо. Возможно, стоило вернуться, и Люк даже почти сообщил о своём намерении уползти обратно под одеяло, но не успел он и рта раскрыть, как тётя положила ему ладонь между лопаток, понуждая идти дальше. Ладонь явно настаивала, поэтому Люк не решился спорить: прикусил язык, нащупал перила и молча — если не считать его протестное сопение — преодолел второй пролёт, за что получил одобрительные поглаживания и очередное "молодец", сказанное горячим шёпотом на ухо. Хелейна саботировала соблюдение неприкосновенности личного пространства, абсолютно его игнорируя, напоминать ей об этом было бессмысленно, поэтому Люк перестал пытаться, зато продолжал ступать по камням коридорного пола, опасаясь запнуться о какой-нибудь их стык. Он слышал, как мимо проходят служанки, приветствуют Хелейну, королеву-консорта, как склоняются перед ней в глубоком реверансе, шурша юбками, и спешат удалиться по своим делам. Их взгляды Люцерис тоже слышал: слышал паузы, заминки, то, как замедлялись шаги, когда прислуга настигала их с Хелейной, и то, как они тут же устремлялись прочь, разбавляемые сдавленным шушуканьем: "Ты видела, да? Видела? Он и правда слепой!". Люк не выдержал и проверил, на месте ли повязка. Повязка была на месте, в отличие от сердца: оно трепыхалось в узком горле, и Люк нервно сглатывал, желая вернуть его обратно, желая вернуть себя обратно за двери покоев и никогда-никогда-никогда не высовывать носа наружу, чтобы не чувствать, как на него смотрят. Словно ни толики уважения к нему не осталось. Даже служанки не гнушались обсуждать его в его же присутствии. Разве можно пасть ещё ниже? Разве мож... — Люцерис, осторожнее! Тело вдруг провалилось в пустоту — Люцерис не понял, что случилось, но он совершенно точно потерял опору и полетел куда-то, куда лететь не планировал. Доля секунды, проведённая в невесомости, взорвалась паникой в мозгу и отчаянным, унизительным ужасом — ужасом перед концом. Он ведь желал его, не так ли? Желал, чтобы всё прекратилось, оборвалось в миг, так почему же руки судорожно заметались в воздухе? Почему же стало страшно умереть, когда он столько ночей провёл, умоляя богов забрать его? Потому что ты жалкий трус, бастард. Жалкий трус, всеми силами цепляющийся за свою жалкую жизнь. — Боги, нет! Чужая рука и чужой воскрик, пропитанный страхом, выдернули Люцериса из полёта в бездну. Задыхающийся, потерянный в головокружении, он врезался спиной в стену, чувствуя, как холод, сковавший тело, сменяет жар — это Хелейна прижалась к нему, обнимая и тяжело дыша. — Матерь всеблагая, защити и помилуй, - шептала она, напуганная, крепко стискивая Люка дрожащими руками. Люк хотел бы ответить ей, но, кажется, вдобавок к слепоте ещё и онемел. Язык ссохся, провалился в горло, отчего и дышать было трудно, не то что говорить, поэтому Люцерис хрипел, хватая воздух, сотрясался от ударов сердца, гулко бьющего в уши, пока наконец не вынырнул из ощущения неотвратимого финала, пока не вдохнул полной грудью, пока не осознал, что смерть от падения с клятой винтовой лестницы ему больше не угрожает. Семеро. Он самый настоящий неудачник. Объятья Хелейны перестали душить. Она сползла с него, усмирив паническую дрожь, но сохранила нервозность в пальцах, которыми прошлась в бездумной ласке по щекам Люцериса. — Всё хорошо, маленькая змейка, всё в порядке, - как молитву, повторяла она, утешая — больше себя, чем Люка, — и осеклась вдруг, умолкла на полуслове. — Что такое? Хелейна коротко вздохнула. — Ты стоишь под стручком сира Стручка, - тихо сообщила она. — Он будто прямо на макушке у тебя лежит. Люк на пару секунд впал в прострацию, а потом усмехнулся истерично. — Не очень приятно это знать, тётя, - признался он доверительно, чувствуя, как улыбка против воли растягивает уголки рта. — Наблюдать тоже. Ты... готов идти дальше? Неуверенные гласные её слов, такие контрастные с ускользнувшим весельем, свидетельствовали о том, что она сама теперь сомневается, боится даже и, судя по всему, не станет возражать, если Люцерис окажется не готов. Им предстояло преодолеть три этажа крутой лестницы, на первой ступени которой Люк уже налажал. Его сердце до сих пор не выровняло ритм, и на кончиках пальцев покалыванием таяло дразнящее чувство полёта, но он кивнул утвердительно: — Пойдем скорее, - и улыбнулся натянуто. — Достоинство сира Стручка с каждой секундой ощущается всё более непосильной ношей.

***

Хелейна оказалась права. В том, что это совершенно другое — выйти за пределы стен замка. Что это будто бы выйти за пределы себя и тьмы, поглотившей его, и что он сам поймёт всё, и он действительно понял, как только впустил в лёгкие сладкого нагретого воздуха. Едва Люк миновал дверь, за которой начиналась тропинка в заросли терновника, как тут же упал в запахи, звуки и солнечное тепло — они окутали его мягкой периной, ошеломили и заполнили, словно вино — пустой бокал, до краёв, до застывшего в груди дыхания. Люцерис прирос ступнями к гравию дорожки, пытаясь не потеряться в какофонии чувств, на него обрушившейся, и повёл носом, глотая порции густой, намешанной с воздухом цветочной пыльцы. Он знал это место, этот не тайный, но скрытый от чужих взглядов выход в сад, заросший кустами терновника. Люк бывал здесь, когда ребёнком играл с братом и дядями в прятки, и будто бы наяву видел сейчас и ветви, служившие ему укрытием, и Джейса, мелькающего за ними, зовущего, ищущего, выглядывающего брата среди терновых шипов. Люк по глупости дёрнулся тогда, пропорол руку одним из них и вскрикнул, обнаружив себя. Джекейрис ликовал ровно до того момента, пока не заметил кровь на предплечье Люка, пропитавшую хлопок рубашки. Фантомно заныла давно зажившая царапина, но память рисовала ярко, затягивая образами прошлого в наслаждение — впервые за вечность — происходящим: Люцерис поверил, что он просто закрыл глаза, но откроет сейчас и увидит зелень точно такую, какая блестела здесь сочным цветом в последний его визит, и солнце, отражающееся бликами в каплях фонтана, журчащего неподалёку вместе со смехом маленьких кузенов, и покачивающиеся на тонких стеблях, истекающие сладкими запахами цветы всевозможных мастей и невозможных окрасок, и небо, устремляющееся ввысь аквамариновым полотном, усыпанное росчерками облаков, как шрамами. Люк забыл на пару счастливых мгновений, что слеп. Он даже хотел повязку снять, но опомнился — теперь ему были доступны лишь воспоминания о красках, оттенках, формах и глубине. Лишь воспоминания. — Насколько здесь красиво, Хелейна? Хелейна снова прижалась к нему, произнесла восторженно, щекоча ухо дыханием: — Посмотри сам, - и прежде, чем Люк успел взбрыкнуть в возмущении, схватила его запястье, потянула, потащила в сторону и замерла наконец. — Посмотри. Люцерис хотел взорваться и закричать, потребовать, чтобы тётя прекратила насмехаться над ним, но та подняла его руку и заставила опуститься пальцами во что-то нежное и хрупкое, во что-то тонкое, подобное шёлку. — Розы? Хелейна угукнула, а Люк осознал, что стоит в густом облаке сладкого розового запаха, действующего на возбуждённые нервы, как щедрый глоток успокоительного. Он зарылся в бутон, сминая, пачкаясь соком, пропуская ощущение лопающихся с едва слышимым треском лепестков через кончики пальцев. Роза, умирая, испускала цветочный дух, а Люк дышал им, наслаждаясь. Второй ладонью он скользнул снизу вверх по листьям куста, царапая кожу кисти и запястья мелкими шипами до саднящих, сочащихся сукровицей взрезов, пока не нащупал среди острых краёв ласковую нежность другого бутона. Люк не стал его мять. Он обнял бутон обеими ладонями, мелко перебирая лепестковые завитки, двигаясь к сердцевине, в которую затем аккуратно погрузил пальцы, как погрузил их недавно в недра своих влажных, мягких глазниц. Люцерис склонился к розе, коснувшись её носом, и вдохнул медленно, впитывая запах, как сухая земля воду, разбирая его на составляющие, отделяя примесь травы и пыли от чистого, свежего цветка. Он сосредоточился на ощущении гладкого бархата под кожей, и чувство показалось ярким, словно солнечный свет, таким же ярким, как песни птиц вокруг, как услаждающий обоняние запах — Люцерис наполнился ими, насытился, но всё же испытывал явственно, как не хватает одной немаловажной детали. — Какого они цвета, Хелейна? — Белые, - незамедлительно ответила тётя. — Или розовые. Или красные. Нет, синие, местами зелёные, но по большей части чёрные. В крапинку. Люцерис выпрямился, не выпуская розу из пальцев. — Не шути со мной, - потребовал он строго. — Их цвет не имеет значения, маленькая змейка, - тихо говорила Хелейна ему на ухо, будто бы сама была той самой змейкой, которой настойчиво называла Люка. — Забудь, что цвет существовал когда-либо. Он не нужен тебе, чтобы чувствать запах. Ты думаешь о том, что потерял, забывая о том, что имеешь. Люцерис не унимался: — Они розовые? Тётя, вздохнув, ответила: — Да. — Ты врёшь, - фыркнул Люк. — Возможно. Ты не узнаешь наверняка. Так стоит ли переживать об этом? Невыносимая. Проигнорировав её наглое, обезаруживающее заявление, Люк осторожно пополз пальцами по стеблю, к которому крепился облюбованный им пышный бутон, пробираясь сквозь листья, обламывая их вместе с шипами, подобными крошечным рыбьим зубам. Отступив от цветоложа совсем немного, он ловко переломил голый стебель и повернулся к тёте, держа в руке розу. — Не двигайся, - попросил Люцерис и ощутил тут же невесомое прикосновение к плечу. Краснея от неловкости — в конце концов, он не был особо смелым в вопросах нарушения личных границ, — Люк, действуя крайне деликатно, касаясь едва-едва, с зажатым в пальцах цветком прошёлся по рукам Хелейны от локтей вверх по плечам, затянутым в испещрённую вышивкой парчовую ткань, к её обнажённой широким вырезом шее и вздрогнул от чрезмерной на его взгляд интимности, но, совладав с собой, продолжил путь: по тёплой коже — такой же нежной, как розовые лепестки — к тяжёлым, позвякивающим серьгам, обрамлённым тонкими нитями волос, где, наконец, цветок и нашёл своё пристанище — за маленьким ухом Хелейны. Люцерис был предельно аккуратен, закрепляя его в волосах, стараясь не причинить боль, и после, убедившись, что бутон держится крепко, соскользнул тем же путём обратно к плечам, локтям и узким запястьям. Люцерис хотел сказать, как глубоко он признателен ей за всё, что она сделала и продолжает для него делать, но смог лишь выпалить: — Ты до ужаса упрямая, тётя, - это, конечно, было правдой, однако совершенно не той, что должна была прозвучать. — Но... Спасибо. Хелейна поняла его без объяснений: сжала кисти прохладными пальцами и наверняка улыбнулась. — И тебе спасибо, Люцерис.