Close your eyes

Пока они пробирались сквозь терновник, Люк умудрился — хотя никакой мудрости для того не требовалось, одна лишь слепота — оцарапать себе щёку до кровавой дорожки, устремившейся к подбородку. Хелейна, сокрушаясь, заботливо привела его лицо в порядок, как понял Люк, рукавом собственного платья, но щека ныла, и ветер ощутимо щипал царапину. Твёрдая рука тёти, направляя, сопровождала его уверенно по узким, извилистым тропам мимо высоких кустов, высаженных вдоль бордюра, по которым Люцерис скользил ладонью, собирая новые гранатовые росчерки на коже. Звенящие неподалёку детские голоса сплетались с щебетом птиц до почти полной неотличимости, и Люк слышал, как птицы иногда смеялись и выкрикивали имена, а затем снова принимались за свои переливчатые трели, растворяющиеся в шёпоте листьев. Чувство было захватывающее и горькое: что бы ни говорила Хелейна, Люк не мог забыть, чего лишён. Он шёл по саду, как когда-то в Дрифтмарке шёл по краю отвесной скалы на берегу пролива: Люцерис помнил свои восторг и боязливый трепет — величественная красота морского простора завораживала, но шумом вспененных волн, ласкающих пики базальта вместе с ильными обломками кораблей, стихия пела не о красоте, а о смерти. Тьма стала его стихией, и её волны были такими же тёмными, и её песни так же заманивали в беспросветную глубину. Хелейна ждала, что Люк поверит, будто бы сохранившиеся способности слышать, осязать, чувствать запахи затмят неспособность видеть, но они лишь высветили её — на контрасте с особенно яркими теперь доступными ему красками, составляющими картину окружающего, пустота в глазницах казалась чудовищным чёрным провалом. Всё было бы по-другому, если бы Люцерис родился слепым, если бы никогда не видел солнца, если бы не знал цвета неба, не знал полёта, не знал лица матери. Тогда тьма ощущалась бы ласковой колыбелью, в которой он вырос и в которой должен был умереть, не познав иного, но никогда не иметь не то же самое, что иметь и утратить, и он не мог — просто не мог — притвориться, будто бы всегда жил во мраке. Он не мог забыть о том, что, как сказала Хелейна, цвет существовал когда-либо. Он не мог забыть и сильно сомневался, что должен. Хелейна замечала, что Люк всё больше молчит и всё глубже уходит в себя, и потому разговорами тащила на поверхность: чем мрачнее он становился, тем реже закрывался её рот. Она водила его от куста к кусту, предлагала потрогать все цветы, какие попадались им по пути, прочесать все травинки и общупать кору каждого деревца, так что Люцерис, утомлённый, уже хотел просить пощады, но тётя вдруг, особенно встрепенувшись, заволокла его в клумбу, где заставила присесть на корточки рядом с ней. — Какой хорошенький, - прошептала она, и Люк растерялся совсем: — Кто? Кто там у тебя хорошенький? Хелейна игнорировала его, продолжая умильно причитать: — Совершенно очаровательный! И как же ты появился здесь? Как же тебя ещё никто не утащил, такого красивого малыша? Издевательство чистой воды. — Хелейна, - в нетерпении процедил Люк. — Я же ничего не вижу. Кого ты там нашла? Котёнка? Что-то подсказывало Люцерису, что совсем не котёнка, но он малодушно молил богов, чтобы всё же это был котёнок — пусть самый страшный, грязный и местами лысый, но без сотни маленьких пугающих ног, пожалуйста. Однако боги никогда не слышали его молитв. — Протяни ладонь, - потребовала Хелейна. Люцерис в ответ замотал головой и спрятал руку за спину. Тётя, цокнув, воскликнула: — Он неядовитый! А мог бы быть?! — Сначала скажи, что там у тебя. Очевидно любуясь и поглаживая свою новую жуткую зверюшку, Хелейна протянула нараспев: — Это чёрный полоз. Полоз. Полоз — это же... — Змея?! - Люк отшатнулся так, что чуть не опрокинулся на землю. — Неядовитая змея! - поспешила заверить тётя. — Ну же, возьми его, не бойся. Возьми змею, Люцерис, конечно, ты ведь недостаточно часто оказывался между жизнью и смертью за сегодняшний день. Лестница тебя не добила, так добьёт змея. Ох, боги. Люк возразил: — Я вовсе не боюсь, просто... - просто он слышал, что умирать от змеиного яда невероятно мучительно. Но если Хелейна говорит, что мучительно умирать не придётся, то... — Ладно, - Люк несмело протянул к ней руку. — Семеро, пусть эта тварь действительно будет неядовитой... Он тут же ощутил прикосновение чего-то гладкого и упругого к ладони, недлинного, тонкого, но неприятного и — о небеса! — достаточно смелого, чтобы шустро устремиться к его запястью. Ой, фу, какая ж дрянь. — Как тебе? - в голосе Хелейны застыл восторг: она наверняка во все глаза смотрела, как дрянь завивается вокруг Люцерисова запястья. — Здорово, правда? Совсем-совсем нездорово! Люцерис сглотнул, подавляя брезгливое желание стряхнуть с руки змею. — Оно холодное, скользкое и... неожиданно короткое, - сдержанно резюмировал он. Полоз, закрутив три кольца, решил, что под послезакатно-синим камзолом Люцериса должно быть теплее, и сунул голову в манжету. Люк в панике вытащил его оттуда, неловко подцепив пальцами, — змей не расстроился, облюбовал и другую руку: ему, кажется, вообще без разницы было, куда перемещать своё узкое тельце, вот он и телепался между двумя ладонями. Люцерис даже почти смирился и перестал ждать мучительной смерти. — Это детёныш, он ещё вырастет, - объяснила Хелейна всё с тем же восторгом в голосе. — Наверное, приполз сюда за птичьими яйцами. — Вот почему птицы так орут: недосчитались парочки детей, - Люк ухмыльнулся, перекатывая в пальцах полоза, и с неохотой принял мысль, что не такой уж змей противный: гибкий, текучий, как вода, послушный, безобидный — пожалуй, почти что котёнок, только без шерсти и блох. — Он чёрный, да? Если ты скажешь, что зелёный в крапинку, я не постесняюсь запихать его тебе в платье. Хелейна хихикнула. — Сначала придётся меня догнать, - Люцерис ощущал тепло её ладоней рядом со своими: наверное, она осторожно гладила змею, любуясь ею, склоняла голову, разглядывая, улыбалась, и в глазах её горело любопытство. — Он чёрный с жёлтым пузиком. Такой милый, совсем как ты, Люцерис, - сомнительный комплимент, но из уст тёти, влюблённой во всё жалкое и крошечное, звучал сносно. Она прошептала ласково: — Маленькая змейка, - и тут же, охнув, воодушевлённо выпалила: — Хочешь, заберём его? Найдём ему уютную банку, Джейхейра будет красть для него яйца из птичьих гнёзд, а когда полоз подрастёт, то и самих птиц. Он станет твоим. Змеёныш завился вокруг большого пальца, и Люк представил, будто тот в ожидании приговора смотрел на него сейчас своими блестящими чёрными глазками, похожими на стеклянные бусины, и пробовал воздух раздвоенным языком толщиной с нитку. Даже эту ничтожную глупую тварь Люк не мог обречь на жизнь, подобную собственной. Он изогнул рот печальной улыбкой. — И таким же, как я: маленькая змейка — пленник Красного замка, - игрушка Эймонда завела себе игрушку — смешно, но Люк не смеялся, только зубы сжимал в бессилии. Он сунул змеёныша, свободного, в отличие от него, Хелейне в руки. — Нет, не хочу напрасно кого-то неволить. Пусть ползёт по своим делам. Хелейна мягко выпутала полоза из Люцерисовых пальцев. — Тогда давай я отнесу змейку в глубь сада, - её голос потускнел, и она наверняка почувствовала себя виноватой — в некотором смысле Люцерис был и её игрушкой тоже. — Подальше от жестоких ног идиотов, которые не знают, что он неопасен. Ты подождёшь меня здесь? Я быстро. Просто там заросли и... - и тётя замялась. И ты слишком незрячий, чтобы не переломать себе что-нибудь — она бы так не сказала, конечно, но в озвучивании очевидного не было необходимости. Люк отмахнулся: — Иди, я подожду, - и поднялся, разминая затёкшие колени. — Отдохну от твоей непрекращающейся трескотни. — Я быстро, - повторила Хелейна, шурша подолом: тётя поднималась тяжело и шумно — судя по всему, она не стала утруждать себя заботой о сохранности платья и плюхнулась в клумбу прямо на колени. — Я быстро! Ты и глазом м... В общем, я быстро! Убегая прочь, она всё обещала вернуться в скорости, и её обещания затухали, отдаляясь, пока не исчезли совсем, оставив Люцериса в тишине и одиночестве. Фонтан с детьми продолжал журчать неподалёку, и Люк совсем не ощущал себя покинутым, но вот потерянным ощущал: он стоял посреди клумбы — или газона? — не знал даже, где именно стоял, и уж совершенно точно не имел понятия, куда идти. В детстве — в том самом беззаботном и нежном, когда у Эймонда не было дракона, но были оба глаза, а Люцерис мог посмотреть и решить, который из них хочет вырезать, — они играли в глупую, как все детские забавы, игру: ставили водящего посреди покоев (выбирали самые большие из тех, в какие им дозволялось входить), завязывали ему глаза и раскручивали на месте, заставляя утратить ориентир в пространстве и искать остальных на ощупь. И вот чувство, которое Люцерис испытывал сейчас, включая даже лёгкое головокружение, походило на ту же тревогу, то же навязчивое желание схватиться за какой-нибудь проклятый стул и понять, наконец, где ты находишься, только оно усугублялось тем, что нельзя было, проигрывая, сорвать с глаз повязку и убежать к матери жаловаться на нечестных насмехающихся дядь. Никакой опоры, кроме мягкой почвы под ногами, устланной короткой травой, не существовало, как не существовало никакого направления: ни севера, ни юга, ни запада, ни востока — одно лишь "вокруг", даже мокрые всплески воды в фонтане стали казаться доносящимися со всех сторон и не имеющими единого источника. Усмиряя поднимающуюся в груди волну паники, Люцерис расправил плечи, раскинул руки, высоко поднял голову и вдохнул глубоко-глубоко — шире, чем позволяли лёгкие, стиснутые рёбрами, дольше, чем мог выдержать. Он до боли наполнился воздухом, и будто бы стал им, и в нём, густом и тёплом, растворился, убедив себя, что под ногами тоже опоры нет. Почти невесомость — пустая и безграничная. Почти полёт, воющий ветром в ушах и рёвом Арракса, резвящегося в мякоти облаков. Почти свобода. Невольно пережитое ощущение падения, взорвавшееся в солнечном сплетении за мгновение до того, как хватка Хелейны на плече вырвала Люцериса у смерти, напомнило о себе покалыванием на кончиках пальцев. Оно чудилось уже не таким страшным и ворошило внутри что-то тяжёлое и вязкое, что-то тёмное, превосходящее его собственную тьму. Люцерис позволил необъяснимому пустить в себе корни, прямо в самом низу живота поселиться — кусочком льда посреди пламени. Слева раздался надрывный хруст сухих веток, и Люк уронил руки, вздрогнув. — Кто здесь? - прошептал он, в мгновение повернувшись всем телом к звуку. Никто не ответил — никто и услышать не мог его тихого испуганного шёпота, зато Люк смог услышать голос, знакомый до отвращения, подкатившего в горлу: — Седьмое пекло, вот ты где, пьяная драконья отрыжка. Эймонд. Одноглазая бессовестная сука. Кулаки сжались сами по себе, раздулись ноздри, с шумом выпуская горячий гневный выдох, и Люк подобрался весь, закаменев. Он решил поначалу, что нелестный эпитет был адресован ему, и открыл уже рот, чтобы в ответ исторгнуть массу подобных, но Эймонд заговорил снова и явно не с ним: — Эйгон. Эйгон! Боги... - Люцерис стукнул зубами, обратившись в слух, даже дышать стал реже, чтобы всё хорошо расслышать. — Поднимайся! - натужно протянул Эймонд где-то глубоко в кустах. — Ну же, вставай! Вставай, ты, убож... Ай! Я тебе руки переломаю, если ещё раз схватишь меня за волосы, - его слова перемежались чужим бессвязным мычанием — мычал придурок Эйгон, судя по всему, и мычал он по той простой причине, что был по своему обыкновению ужратым до поросячих соплей. — О, фу, от тебя несёт, как от трупа на помойке. Эйгон с явным усилием возразил: — Думай, кому и что говоришь, братец, - высокомерие в его плавающем пьяном тоне так восхитительно переплеталось с рвотными позывами, что Люк не сдержал улыбки — то было не веселье, а торжество: зелёные в очередной раз доказали свою ничтожность. — Я твой король. Пришлось зажать ладонью рот, чтобы не расхохотаться. Король, как же. У грязи под ногтями достоинства было больше, чем у этого короля. — Ты причина моих мигреней, - устало выдохнул Эймонд и вновь зашуршал кустами и своим тупоголовым братом. — Давай, постарайся хотя бы чуть-чуть. Тупоголовый брат замычал громче с отчаянным протестом и очевидным нежеланием покидать насиженный куст: — Оставь меня в покое, со мной всё нормально. О Семеро. Даже пропойные попрошайки у септы вызывали больше уважения, чем богами всем им посланный — за грехи, очевидно — Эйгон, не знавший ни чести, ни достоинства: те хотя бы не носили короны и не прикрывали ею свой голый зад. Эймонд продолжал шуршать: — Ты едва жив, - настойчиво ломая ветки, он пыхтел, отдирая братца от приласкавшей того земли. — Не дыши на меня, ради всего святого, - и неприкрыто демонстрировал брезгливость — что ж, здесь они с Люком сходились во мнении: Эйгон и трезвым, и пьяным являл собой нечто откровенно мерзкое. Видимо, стараниями Эймонда ему всё же удалось подняться, потому что зазвучал он по-другому — хрипло, с одышкой, но гораздо бодрее и крайне издевательски: — А что так? Не нравится? Малыш Люк наверняка пахнет приятнее. Люцерис бы распахнул глаза от удивления, если бы они у него были, а так лишь бровями в волосах запутался. Что за чушь он нёс? — Что за чушь ты несёшь? - Люку не нравилось делить мысли с Эймондом, но тот удивительно точно транслировал то же самое недоумение. Заплетаясь языком и растягивая гласные, Эйгон расшифровал суть упрёка: — В чём-то же должна быть причина твоего ежедневного дежурства возле его покоев, - дежурства?.. Проклятье, всё это время Эймонд караулил под дверью?! Люцериса перекосило от приступа тошноты — семейка грёбаных психов! И они ещё называют Хелейну блаженной! — Ты или хочешь добить нашего драгоценного племянника, или... Люк притворился, что не понял намёка, и охотно поверил в эту ложь самому себе. В противном случае его бы точно стошнило. Эймонд в ярости выцедил: — Закрой свой поганый рот, - и то ли пнул брата, то ли рукой ударил, а может, тот сам со своими ногами не справился, но Эйгон ойкнул и болезненно зашипел. — Опять защищаешь его, - с отвращением бросил он и сплюнул звучно: в нём заиграла злость, и эта злость помогала ему говорить связно, лить дерьмо изо рта и разгораться, набирая громкость: — Меня от вас блевать тянет. Вы все носитесь с ним, как с драконьим яйцом, облизываете, кудахчете: Люк очнулся, Люк выздоровел, Люк покушал, Люк покакал, Люк-Люк-Люк, боги, вот не насрать, что там с грёбаным Люком! Одни только разговоры об этом слепом ублюдке! Но ведь... — Заметь, ты сам начал о нём разговор, - вот, именно так и есть. Люцерис искренне не понимал причины, по которой они обсуждали его: нет, разумеется, у них имелась масса причин его обсуждать, но на собрании Малого совета и как ценного пленника, а не в кустах посреди сада в контексте смехотворной ревности. Эйгон объяснил всё ёмким: — Не выношу его, - и Люк хмыкнул: он Эйгона взаимно не выносил. — Повесить бастарда — и дело с концом. Ах, если бы только бастард был твоей проблемой, клятый узурпатор. Кусты трещали жалобно — их ветки крошились под натиском двух не особо аккуратных тел, продвигающихся сквозь заросли в сторону Люцериса. Люцерис бы спрятался, если бы знал куда, но он не знал, и ему оставалось только ждать, когда дяди выйдут к его клумбе-газону. Ждать и жадно выхватывать их занимательный диалог из шума, ими создаваемого. — А потом гореть всей столицей, когда разъярённая шлюха прилетит мстить за сына, - Эймонд тяжело дышал, волоча на себе брата, а Люк думал о том, как съездил бы ему по роже за шлюху. За шлюху, за глаза, за Арракса, за то, что не изменял своей чудовищной натуре. — Здорово ты придумал, Эйгон, молодец. На плечо опустилась рука, и Люцерис, сосредоточенный исключительно на движении в кустах, чужой беседе и своей ненависти, вскипающей в венах, едва не закричал. — Тебе не нужно их слушать, - сказала Хелейна, наклонившись к уху. Не нужно выведывать их секреты? Люцерис нахмурился и молча скинул с плеча ладонь тёти. Уже совсем близко Эйгон вопил: — Да у нас же больше!.. А Эймонд рычал всё яростнее: — Ты не в том состоянии и не в той обстановке, чтобы обсуждать это. Шевелись! Хелейна настаивала, утаскивая Люцериса за локоть прочь: — Пойдём, пойдём отсюда, - она волновалась, и Люку бы последовать за ней, но он упирался пятками в землю, окружённый Таргариенами, готовый к встрече лицом к лицу — Люк не имел понятия, зачем ему эта встреча, но почему-то отчаянно жаждал её. — Боги, меня сейчас... - голос Эйгона прозвучал буквально в пяти шагах, а после его стошнило — пальцы Хелейны напряглись, Эймонд выругался на валирийском, Люцерис сжал губы в нитку. Эйгон, опроставшись, проплевался, сообщил равнодушно: — Даже извиняться не стану, - и наконец заметил их: — О. Сестра-жена. Моя королева. Он растянул "е" в долгой издёвке, и ни толики уважения в этом обращении не было. Люцерис кожей почувствовал, как Хелейна рядом вытянулась струной, готовая зазвенеть от порыва ветра. Она произнесла задушено: — Мой король, - и чуть присела в реверансе. Тёплая ладонь тут же исчезла с его предплечья. Это был страх — в её движениях и голосе, — Люк бы подумал о причинах, но Эйгон снизошёл до любезного приветствия: — Ублюдок тоже здесь, - и он вскинулся, задрал горделиво подбородок — желанная встреча предсказуемо обещала скандал. — Конечно, как же без него, - Эйгон приближался, шуршал подошвами в траве, переступая неровно. Он остановился на расстоянии вытянутой руки — Люк понял это по насыщенному запаху рвоты и выпивки. — Ты, очевидно, не в курсе, племянник, но перед тобой стоит король. Знаешь, что нужно делать в присутствии короля? - он навалился интонацией на "очевидно", глумливо посмеиваясь и демонстрируя уровень своего скудного интеллекта, развитие которого прекратилось ещё тогда, когда шутки над калеками кажутся смешными. Люк знал прекрасно, что делать в присутствии короля, однако никаких королей тут не присутствовало — один лишь смердящий недоносок. Не найдя в себе ни крупицы почтения, он с вызовом ответил: — Дай угадаю, заткнуть нос? Потому что ты страшно воняешь, Эйгон. Это было глупо — провоцировать его, однако Люцерис не сумел сдержаться: хоть кому-то следовало вернуть Эйгона с небес лживого величия на бренную землю, с которой он буквально только что не желал расставаться, и напомнить, какое он дерьмо на самом деле. Реакция последовала незамедлительно: — Эйгон! - зарычал Эймонд. — Эйгон, не смей!.. Послышалась борьба — вялая, больше похожая на мышиную возню: Эймонд останавливал брата от посягательств на целостность племянника, и это было так уморительно, что Люцерис не стеснялся улыбаться широко. Они копошились, как черви, жалкие и смешные, и азарт теснил грудь. — Я убью его, - в ярости обещал Эйгон. — Ты слышал, он сам напросился. Я убью тебя, бастард! И отправлю твою безглазую голову потаскухе Рейнире! Мерзкая тупая тварь. Люк дёрнулся, в миг растеряв всё веселье, Хелейна схватила его за плечи крепко и зашептала отчаянно, почти плача: — Пожалуйста, не надо, оставь всё это, оставь! Пламя, охватившее его клокочущее сердце, не позволило внять словам тёти — Люк закричал: — Сначала научись держать меч хотя бы в половину так же крепко, как держишь бокалы с вином! Я и без глаз с тобой разделаюсь, жалкий кусок д!.. — Люцерис! — Эйгон! - голова кружилась от голосов и писка в ушах: Хелейна его чуть не оглушила своим воплем, и Эймонда он слышал будто сквозь вату: — Ты еле на ногах стоишь, какая тебе драка, прекрати! Эйгон прекратил — их возня стихла, и всякие звуки стихли, только дыхание рвано вырывалось из них, взбудораженных несостоявшейся дракой. Отдышавшись, Эйгон заговорил вновь: — Твоя правда, брат. Я не так хорош в схватках, как ты. Поэтому... сразись за меня. Хелейна, всё так же обнимавшая плечи, вздрогнула. Люк не ожидал такого, но кровь кипела, и он готов был сам броситься на любого из своих одинаково отвратительных дядь. Однако Эймонд не спешил на него бросаться. — Сразиться? Со слепым? - он собирался рассмеяться, но, видимо, Эйгон повода не дал, и его тон упал вниз: — Это не смешно. — Я и не шучу. — Эйгон, прошу... - тётя несмело на грани шёпота попыталась вразумить мужа, но Эйгон рявкнул: — Замолчи, - и вцепиться в него захотелось в разы сильнее. Эймонд не сдавался: — Предлагаешь убить наш козырь в войне из-за пары обидных слов? Это было странно — ощущать, будто бы одноглазый псих в некоторой степени на стороне племянника, по крайней мере, так же считает своего брата двинутым. Люк не боялся, что его убьют: не потому что смирился со смертью, а потому что действительно был каким-никаким козырем. — Не нужно убивать, просто проучи, - Эйгон раздражённо цокнул, и Люцерис ясно представил себе его недовольную кривую гримасу. — По-твоему, слова ублюдка приемлемы? Именно так нужно разговаривать с королём? Неуважение не должно оставаться безнаказанным, - он замолчал, Хелейна позади задержала дыхание и резко выдохнула, потревожив волосы Люка на макушке, когда услышала: — Дай ему пощёчину. Он заслуживает плетей, но я буду милосердным. Как нелепо, боги. Ослеплённый властью и местью, Эйгон не понимал, что в попытке смешать с грязью Люцериса, сам вывозился в этой грязи. — Пощёчины бьют женщины и слабаки, ты хочешь унизить меня? - Эймонд, казалось, вот-вот сам кинется лупить брата: настолько в нём звенела злоба, настолько росло давление в его горле при каждой фразе, обращённой к заигравшемуся властителю судеб. Эйгон отчеканил: — Я хочу, чтобы ты исполнил приказ короля. — Это мелочно и... — Я твой король, и это приказ, Эймонд! - взревел Эйгон на весь сад, так что птицы вспорхнули с ветвей и улетели прочь, хлопая крыльями. Хелейна всхлипнула, стиснув дрожащие пальцы на камзоле Люка. Она взмолилась: — Пожалуйста, ваше величество, не н... Великим в Эйгоне было лишь его ущемлённое эго, и он, не стесняясь ни людей, ни богов, процедил сквозь зубы: — Закрой рот, идиотка! Оставь ублюдка, отойди от него, - неудивительно, что тётя не боялась жуков и змей — с самой страшной тварью она делила ложе. Хелейна медлила, сотрясаясь от тихого плача, и Эйгон в нетерпении завопил: — Отойди от него сейчас же! Не смея ослушаться, тётя шагнула в сторону, лишив Люцериса успокаивающей тяжести своих ладоней. Её молчаливые слёзы, которых Люк не видел, но будто на своих же щеках ощущал, сдавливали грудь, и он возненавидел себя за то, что полез на рожон, что спровоцировал весь этот кретинский спектакль, что дал Эйгону повод продемонстрировать власть над ним и позволил ему напомнить лишний раз, каково истинное положение Люка, какие у его хозяев неограниченные возможности для выворачивания шарнирных суставов своей послушной куклы. Лучше бы он всё же упал с лестницы. Было бы совершенно прекрасно, если бы удалось прихватить узурпатора с собой. Тишина случилась такая, что Люк решил поначалу, будто у него лопнули перепонки от визгов Эйгона: тот распугал всех птиц, и служанки, наверняка перепугавшись так же, увели детей подальше от пьяных криков их чудовищного отца, но всё же фонтан продолжал журчать где-то за кустами и деревьями, слишком громкий в напряжённом неподвижном воздухе. Никто не двигался, никто не создавал ни малейшего шороха. Подобная игра тоже была в детстве: замереть и не шевелиться, тот, кто не выдержал, выбывает — они играли в неё, когда няньки уже хватались за головы от их беготни и шума. Игры остались прежними, вот только ставки возросли. Люцерис мог лишь догадываться о взглядах, которыми обменивались дяди, но один из них, видимо, особо выразительный, вынудил Эймонда проиграть. — О, в пекло вас обоих, - он выплюнул эти слова, как дешёвое кислое вино, и направился к Люку, позвякивая мечом в ножнах, при каждом шаге бьющих его по бедру. Люк почти поверил, что Эймонд пройдёт мимо, что он не станет прогибаться под чокнутого брата — видимо, вера эта произросла из наивной мысли, будто бы Эймонд на одной с ним стороне. Эйгон сказал: "Опять защищаешь его" — Люцерис помнил эту дикую, нелепую претензию, и раньше он не допускал даже, что между их именами когда-нибудь встанет "защищает", но теперь он несмело — и отчасти трусливо, надо признать — надеялся, что сумасшедший Эймонд, проигнорировав приказ, его защитит. И потому хлёсткий удар, обрушившийся на щёку, ощутился стократно больнее и унизительнее. Эймонд бил наотмашь, и ноги подкосились: Люцерис не устоял, упал на колени, чувствуя, как разошедшаяся царапина от шипа терновника вновь пустила струю крови. Он опомниться не успел, как жестокие пальцы, вцепившись в волосы на затылке, дёрнули, вынуждая поднять голову, и Эймонд низко зашипел на ухо, словно раскалённое масло: — Усмири свой бесстрашный язык, бастард, иначе пощёчинами не ограничится. Думаешь, познал предел боли? - он рванул зажатые в крепкой хватке пряди, и Люк невольно вскрикнул, тут же себя устыдившись. — Так подумай лучше. Пленник нужен нам живым, но необязательно, чтобы он был счастлив при этом. Пальцы исчезли из волос, и исчез горячий шёпот, от которого льдом покрылась кожа, и без того робкая надежда на лучшее тоже исчезла вместе со звуками, вытеснившими грохот сердца, колотящегося в стенки грудной клетки, как обезумевшая в неволе птица. Потеряв в траве рубиновую каплю, сорвавшуюся с подбородка, Люцерис почувствовал себя жуком, раздавленным на лезвии одного из тысячи мечей грязным ногтем заскучавшего короля.