Close your eyes

Штормовой ветер, нагоняющий тяжёлые волны на скалы у подножья утёса, пронизывал ледяной влажностью насквозь, орошая лицо солёной мокрой пылью. Люцерис мерзливо ёжился и беспрестанно тёр глаза: пыль оседала на веках, скапливалась на кончиках ресниц и щипала слизистую, застилая горизонт слёзной пеленой. Он должен был появиться вот-вот, и Люк собирался дождаться его во что бы то ни стало, даже несмотря на нешуточную возможность превратиться в продрогший соляной столп. Обхватив себя руками, вдыхая густеющий запах бури, он не отводил взгляда от беспокойной линии вдали, где небо сливалось с морем, где вскипали тёмные воды и сверкающие нити молний прошивали низкие, рычащие громом тучи. Если бы Люцериса спросили, кого он так преданно ждёт, Люцерис не смог бы ответить, однако спрашивать было некому — вокруг ни души не водилось, одно лишь море простиралось на сотни миль в каждую из сторон. Море не задавало вопросов, и потому Люцерис, убаюканный песнью рокочущих волн, мял замёрзшими пальцами веки, грел ладонями плечи и терпеливо вглядывался в сердце шторма, боясь упустить момент. Если бы он спросил себя сам, то ушёл бы сразу, как только понял. Дедушка учил, что суть бездны следует оставить бездне, иначе тебя сожрёт то, что ты сожрать не в силах. Люцерис не рвался сожрать бездну: он просто ждал, потому что-то другое было ему недоступно. Рёв беснующихся вод заглушило эхо ласкового голоса: — Ты должен закрыть глаза. Не требовалось оборачиваться, чтобы опознать в мягком тоне причину его пребывания здесь, но он всё же обернулся, не выдержав соблазна — в который раз и снова зря. Хелейна улыбнулась скупо, как мудрые матери улыбаются своим несмышлёным детям. Рубиновые пряди её волос лежали на узких плечах неподвижными кольцами, и даже порывистый ветер их не тревожил, как чернеющее небо не тревожило её лица — она смотрела светло и спокойно, словно была где-то вовне, неподвластная бурям. Люцерис до слёз скучал по ней — особенно сейчас. — Закрой глаза, Люцерис, - прошептала Хелейна и шагнула ближе — Люцерис вдохнул запах ладанного масла, а после услышал: — Тебе не нужны крылья, чтобы летать. Выбросив ладони вперёд, Хелейна толкнула Люцериса в грудь, и Люцерис, не сумев ухватиться за неё, обрушился в пропасть, разверзнутую за его спиной. Полёт был естественным для него, рождённого драконом, и он не чувствовал страха, однако сердце почему-то болезненно врезалось в рёбра, как волны в скалы у подножья утёса, и так же разбивалось кровавой пеной. Слёзы устремлялись вверх, путаясь в волосах, чувство невесомости раздувало живот и сочилось из пор — Люцерис распадался, становясь частью непостижимого. Острые пики базальта приближались неотвратимо, обещая холодный покой, и широким размахом рук, рассекающих плотный воздушный поток, он приветствовал смерть, готовый упасть в её объятья, и улыбался счастливо, и ни за что не хотел закрывать глаза. За мгновение до желанной встречи мрак поглотил его, и следующий вдох Люцерис сделал уже в своих покоях, разбуженный собственным криком. — О боги... - едва шевеля онемевшими губами, произнёс Люк в тишину, до сих пор ощущая призрачный лёд ветра на взмокшей коже. Он сидел на постели, прижимал ладонь к влажной рубашке на груди и чувствовал, как вибрирует грудина под пальцами: казалось, что сердце её вот-вот проломит — настолько тесно ему было внутри. Настолько оно жаждало обещанной и отнятой свободы. Тепло неподвижного сухого воздуха обжигало лёгкие. Каждая кость ныла от боли, так и не случившейся с ним, но Люк вспоминал блеск камня, молочно-белую пену, вспышки молний, отражающиеся в синеве вод, — и его прошибало дрожью от осознания реальности сна. Запахи, звуки, чувства — всё было настоящим. Цвета были настоящими. Такими, какими он их помнил. Пульс успокоился нескоро, однако страх отступил, и вернулась трезвость сознания. Душное безмолвие спящего замка легло на плечи, как одеяло, и Люцерису закутаться бы в тишину, провалиться в пух ночи и уснуть, но горячая кровь всё ещё клокотала в нём — яркие свежие образы пугали, он не хотел возвращаться обратно на утёс, хоть так и не успел узнать, кого ожидал увидеть посреди бушующего шторма. Возможно, он ждал Арракса, любимого друга, предавшего напоследок, или братьев, посланных матерью спасти его, или её саму, не выдержавшую разлуки. Или же — и скорее всего — это был просто глупый, бессмысленный сон, как сотни, тысячи снов до него, рождённый хаосом перевозбуждённого усталого мозга. Не стоило и думать о нём. Люцерис фыркнул, сетуя на собственную впечатлительность. Его мысли стали совершенно бесконтрольными в последнее время — разум играл с ним в жестокие игры. Левая рука зачесалась, и он с раздражением поскрёб кожу ногтями, пробравшись под рукав рубашки — ещё клопов не хватало для полного счастья. Утром придётся потребовать у служанок сменить влажное бельё и сказать им, чтобы проверили, не завелись ли в постели насекомые. Его буквально недавно привязывали к кровати, чтобы он не разодрал себе глазницы, потому Люцерис теперь всякий зуд ненавидел — ему сразу начинало казаться, что тот зарождается в черепе и оттуда ползёт по телу. Ноготь зацепил что-то, и Люк вздрогнул. Он провёл кончиком пальца по воспалённой коже, ощупывая невесть откуда взявшуюся занозу. Побеспокоенная, заноза зачесалась стократно сильнее. Понимая, что так делать не стоит, но не имея сил сопротивляться острому зуду, Люцерис впился в кожу яростно, до выступивших слёз. Он чесал руку, пока пальцы не вымокли в крови, и скулил, охваченный болью и ужасом — никакая это была не заноза: то, что сидело в нём, росло будто прямо из кости, прорывало ткани, увеличиваясь, и потому зудело. Оно походило на пластинку, на ноготь, вылезший вдруг из мяса, и Люцерис, задержав дыхание, поддел его, потянул — и завопил нечеловечески. Он словно живые нервы из себя вытаскивал. Люк не имел ни малейшего представления о том, что происходит, но отчаянно хотел избавиться от чужеродного. Воя задушенно, обливаясь потом и слезами, он собрал в кулак всё своё мужество, вдохнул глубоко, выдохнул коротко, и дёрнул пластинку, вырывая её из тела, — и подавился болью, не способный даже закричать. Люцерис рухнул на спину, сжимая в пальцах то, что ни при каких условиях не должно было из него вылезти. Паника, ужас, растерянность смешались и придавили к постели, обездвижив. Из последних сил он ощупал извлечённое нечто, формой напоминающее каплю, плотное, твёрдое, острое у широкого края — и понял, где видел подобное: у змей, например, у ящериц, рыб, драконов — но не у человека, гори в пекле весь этот проклятый мир, не у человека! Не могла у человека вырасти чешуя. Люцерис не успел толком осознать свою догадку, как зуд охватил другую руку, и он подпрыгнул на кровати, ощущая сердце бешено колотящимся в горле. Тут же зачесались живот, бёдра, плечи, страх множился вместе с растекающейся во всех направлениях невыносимой чесоткой, пара мгновений — и вот он уже весь изнывал, отчаянно желая содрать с себя кожу. Люцерис чувствовал, как чешуйки лезут наружу, как они покрывают каждый дюйм его сгорающего в агонии тела, как простыня мокнет от крови, как рвёт связки отчаянный вопль — он всё чувствовал, но мог только орать, а вскоре и орать перестал, захрипел, как чахоточный, забился лихорадочно и превратился целиком в голую пульсирующую боль. Сознание никак не покидало Люцериса, оставаясь ясным для того, чтобы каждый его вспухший нерв напитался ужасом. Мрак не спешил топить, и он барахтался на поверхности, охваченный пламенем, мечтая провалиться вглубь, мечтая коснуться ногами дна и больше не просыпаться никогда в жизни. Но холод чужих ладоней вынул его из мрака, заставив наконец проснуться. — Люцерис! Люцерис, очнись! Ну же! - Хелейна причитала сбивчиво, балансируя между шёпотом и криком, срываясь в истерические пики, и трясла его, схватив за плечи. — Очнись, змейка, пожалуйста, очнись! Люцерис с хрипом вдохнул — полно и жадно, — и вся боль тут же в его вдохе растворилась, исчезла без следа, лишив тело оков. Люк в панике зашарил ладонями по коже и ничего, кроме тонких волосков, мягких бугорков шрамов и грубых выпирающих суставов, не нашёл: кожа была гладкой — такой, какой ей и полагалось быть. Выжигающая внутренности агония отступила, тишину нарушали только переплетённые рваные выдохи — его и Хелейны, — и он решил вдруг, что умер. — Я мёртв, Хелейна? - спросил Люк и обнаружил к тому же, что связки целы, что он в общем-то в порядке, если не считать сумасшедшего пульса и невозможности отличить реальность от сна. Хелейна была тёплой и звучала точно как Хелейна, но это ещё ничего не значило. — Нет, - тихо ответила она, крепче сдавив его плечи. — Ты жив. Хотелось поверить её словам, однако после благословлённого ею полета в бездну верилось плохо. — А ты? Ты жива? Хелейна молчала, будто не могла решить, жива она или нет. Наконец сказала: — Я жива, - и выпустила Люцериса из объятий. Люцерис в панике схватил её наугад, схватил как пришлось, и пришлось за рубашку — так резко, что ткань затрещала. — Тогда что ты здесь делаешь? - прошептал он низко, скрывая слёзы в голосе. — Ты звал. Хелейна разжала его пальцы своими настойчивыми и, не разрывая касания, переплела их руки, втиснулась ногой между его колен и опутала Люка, как плющ, обжигая жаром тела взмокшую кожу. Она казалась настоящей — не той Хелейной с утёса, не призраком, не галлюцинацией, — она была мягкой, потому что очень любила сладкое, и горько пахла лавандой, потому что Мейлор плохо засыпал. Проглотив застрявший в горле ком, Люк спросил едва слышно: — Я разбудил весь замок? Хелейна ответила в самое ухо: — Ты звал только меня. — Прости. — Нестрашно, - она притиснулась ближе, будто и без того не заняла всё свободное пространство, и вцепилась так, что Люк наконец поверил — это не та Хелейна, которая отдала его бездне. — Я останусь с тобой до утра. Её ладонь легла между лопаток. Рубашка прилипла к спине, и Люк неуютно завозился. — Я весь мокрый. Тебе же противно. — Не противно. Спи, Люцерис, теперь всё хорошо. Люцерис обнял её крепко, уткнувшись носом в плечо. Сон сдавил переносицу, едва он окунулся в ощущение непосредственно близкого тела, обещающего покой и защиту. Люцерис подумал вдруг, что жизнь его сложилась бы гораздо счастливее, если бы у него была старшая сестра — такая же заботливая, как Хелейна. Если бы Хелейна была его сестрой. Его, а не Эймонда и Эйгона. Тогда ей не пришлось бы рожать детей брату-узурпатору, не пришлось бы терпеть жестокость, а Люку не пришлось бы скучать по ласке старшей сестры, которую ему не довелось испытать. Глупая мысль, от которой стало только тоскливее. Люк заставил себя забыть о ней сразу же и вспомнить о том, как сильно он благодарил богов за свою семью — такую, какая есть. Точнее была — у Люцериса из прошлого с глазами и драконом, не представлявшим опасность для притязаний матери на трон. Проклятье. Благодарность оказалась не особо сильной. Ладонь Хелейны рисовала успокаивающие круги на лопатках, но он боялся уснуть, как боялся того, что спит до сих пор. Не было способа узнать наверняка. Сон наступал всё увереннее, и уже на последнем рубеже перед падением в забытьё Люцерис прошептал: — Не уходи, ладно? И в тот же миг ощутил поцелуй на лбу. — Не уйду.

***

— ... Но эти чешуйки — они что-то значат, как думаешь? Хелейна вздохнула — Люцерис её явно замучил. Шурша тканью камзолов, разложенных на постели, она повторила в сотый раз: — Не знаю, маленькая змейка. Ответ был неудовлетворительным. Снова. — Но ты же сновидица, - настаивал Люк, сведя полулысые брови за повязкой. Тут же в поцарапанную щёку прилетела крохотная ладошка, и он взмолился: — Прошу, Мейлор, осторожнее. Намечалась какая-то нехорошая мода у Таргариенов — всей семьёй лупить его в одно и то же место. Мейлор внял просьбе и вцепился вместо щеки в повязку, капнув слюной на Люцерисово предплечье. — А ты нет, - возразила Хелейна, мельтешащая вдоль изножья. Люцерис отнял младенческие пальцы от вечно страдающего лица, развернул Мейлора и усадил между своих раскиданных по постели ног. Хелейна всё пыталась выбрать Люцерису подходящий для близящегося ужина наряд, а он играл роль слепой няньки её детям. Джейхейра и Джейхейрис возились возле него с игрушечными шерстяными пауками, и Люк даже не беспокоился уже, что они навернутся с кровати — близнецы были удивительно спокойными. В отличие от их брата, вгрызающегося беззубыми дёснами в большой палец Люка. — И что? Хелейна отчеканила бодро: — А то, что мне снится будущее, а тебе — всякая ерунда вроде драконьей чешуи, растущей на заднице. Ничего себе ерунда — он от страха едва не отдал душу Семерым. — Она везде росла! - возмутился Люцерис, но уточнил дотошно: — Думаешь, это была именно драконья чешуя? — Драконья, рыбья — всё едино, - Хелейна цокнула и наверняка всплеснула руками — в любом случае, в воображении Люцериса всплеснула, и нахмурились, и кулаки в бока уткнула. — Это всего лишь сон, Люцерис. Она не злилась, просто Люк весь день ныл о чешуе, грозе и утёсе, выуживая из памяти подробности и расспрашивая её, сновидицу, о том, что бы это могло значить. Его дознания Хелейну измучили, но у него никак не получалось заткнуться — мысли то и дело возвращались ко снам, оказавшимся реальнее, чем сама жизнь, и призрачный ветер из тех снов тревожил волосы на висках, пуская озноб по телу. Даже встреча с кузенами не отвлекла Люка. Он с утра жевал в голове образы, слова, звуки, ощущения — жевал и давился. И раздражал Хелейну. — Мне сегодня приснились пирожные, - робко призналась Джейхейра, положив ладонь ему на локоть. — Ты любишь пирожные, дядя Люцерис? — Если только черничные, - Люцерис высвободил руку из плена слюнявых дёсен, вытер её о покрывало и накрыл пальцами другие, тоненькие и тёплые. — Я не дядя, Джейхейра, а ваш кузен. — Ты слишком старый для кузена, - недоверчиво протянул Джейхейрис. Старым его ещё никто не называл, конечно. — И тем не менее. Ладошка выскользнула, возвращаясь к своим важным делам. Мейлор закряхтел, и Люк понадеялся, что тот не наложил в штаны — учиться менять пелёнки вслепую он не горел желанием. Стало тихо, даже возня близнецов прекратилась, и вдруг посреди тишины, набрав побольше воздуха, Джейхейра запела песню про аистов — слишком печальную для ребёнка и в исполнении маленькой девочки кажущуюся удушающе тоскливой. Люцерис помнил с детства нехитрый мотив, сочинённый народом в период восстания Святого воинства при Мейгоре, — Хелейна часто мурлыкала его себе под нос, когда сама была девочкой. Джейхейрис подхватил уверенно, следом и Хелейна вступила, вплетясь глубоким голосом в нежные детские голоса. Люку ничего не оставалось, кроме как присоединиться к ним, и тогда они вчетвером, подстраиваясь друг под друга, вели тягучую мелодию. Они пели: Колос — в цвет янтаря, успеем ли? Нет! Выходит, мы зря сеяли. Что ж там цветом в янтарь светится? Это в поле пожар мечется. Разбрелись все от бед в стороны. Певчих птиц больше нет — вороны. Лес шумит, как всегда, кронами, А земля и вода — стонами. Но нельзя без чудес — аукает Довоенными лес звуками. Побрели все от бед на Восток, Певчих птиц больше нет, нет аистов. Посвящённая грядущей войне, песня имела пугающее содержание, понять которое могли лишь взрослые, однако Джейхейра так тоскливо выводила строчки про покинувших края певчих птиц, что не оставалось сомнений — она прочувствовала смысл всем своим крошечным сердцем. Умная не по годам маленькая девочка, такая же, какой всегда была её мать. — Здорово получилось, правда? - Хелейна оставила возню с нарядами, плюхнулась на них сверху и поползла к детям, проминая перину, прямо по несчастным ногам Люцериса. — Мои малыши такие молодцы! Мейлор, ловко подхваченный матерью, исчез из рук Люка, протестующе захныкал, потревоженный, но тут же стих под звуки суетливых поцелуев. Люк, улыбаясь невольно, подобрался, чтобы не занимать всю кровать. — И ты молодец, мама! - воскликнула Джейхейра рядом, ныряя в объятья Хелейны. — А дядя Люцерис тоже твой малыш? Джейхейрис, как мужчина, более сдержанный и ворчливый, остался на месте и сдержанно проворчал: — Дядя Люцерис слишком старый, чтобы быть малышом. У него явно имелись к дяде Люцерису какие-то претензии. Джейхейра горячо возразила: — Но мама заботится о нём, как о Мейлоре! Значит, он тоже мамин малыш. Безупречная логика. Люк, даже если бы захотел, не смог бы её оспорить. — Всё правильно, Джейхейра, Люцерис тоже мой малыш, - ласково отозвалась Хелейна, после чего по волосам Люка прошлись её игривые пальцы. — И всех своих малышей я люблю одинаково. Люк от всей души желал, чтобы это было правдой. — Зачем ты носишь повязку, дядя Люцерис? - вкрадчивый голос Джейхейры прозвучал совсем близко: она сидела между Хелейной и Люком, оперевшись ладошками на его скрещенные голени, и наверняка внимательно разглядывала сшитую матерью кожаную повязку. Невинный вопрос заставил выдох застыть в груди. На языке вертелось: "Потому что ваш дядя Эймонд — ублюдочный монстр", но Люцерис напомнил себе, что Джейхейра — дитя, и совсем ни к чему демонстрировать ей ненависть, даже если та кипела и рвалась наружу. Он ответил, тщательно скрывая злобу: — Потому что я слепой, - и даже смог улыбнуться коротко, показывая маленькой девочке, что это, в общем-то, нестрашно — быть слепым. На самом деле, невообразимо страшно. Джейхейра замялась, вздохнула тихонько и робким шёпотом спросила: — Джейхейрис, что значит "слепой"? Джейхейрис ответил ей таким же шёпотом, только уверенным и самодовольным — он ведь знал то, чего не знала сестра: — Это значит, что он ничего не видит. Если только тьму. Только образы прошлого и кошмарные сны. Даже лица детей он лишь представлял, гадая мучительно, насколько далеки его представления от действительности. Лежащие на колене пальцы Люцериса, в нервозном беспокойстве выстукивающие ритм песни, накрыла тёплая ладонь, сообщая нежную поддержку. Безмолвно, но громче всяких слов Хелейна говорила ему, что всё в порядке и она рядом, чтобы помочь в любой момент. Джейхейра тем временем продолжила допрос: — Ты ничего не видишь? - в её тоне сквозил откровенный скепсис: вряд ли она могла с лёгкостью принять, что такое бывает в принципе. Люцерис кивнул утвердительно. — Ничего не вижу. — Так это потому, что ты повязку надел, - Джейхейра хихикнула, смеясь над глупым дядей Люцерисом, не сообразившим, что для того, чтобы видеть, надо всего лишь не закрывать глаза. — Нет, Джейхейра, это потому, что у меня нет глаз. — Ты обманываешь, - тут же заявил впечатлённый Джейхейрис. — Не обманываю. Они были, а теперь их нет. Твоих прекрасных глаз больше нет. Так сказала Хелейна после того, как он проснулся. Тогда это был шок, тогда он не поверил, сейчас же не верили ему — безграничная жестокость жизни вызывала оторопь у всякого, кто этой жестокости не успел познать. Джейхейрис заёрзал. Люк услышал его приблизившееся сопение, ощутил слабую хватку детских ладоней на бедре — мальчишка, такой же любопытный, как сестра, захотел получше рассмотреть повязку, скрывающую за собой пугающее неизведанное. — У дяди Эймонда тоже нет одного глаза, - в задумчивости протянул Джейхейрис, выдыхая запах лакричных леденцов. — У него вместо глаза са..сафпир, но он им не видит. Проклятому дяде Эймонду, конечно же, повезло больше. Люцерис с удовольствием исправил бы это недоразумение, но — вот незадача, — не знал, куда нужно ткнуть острием ножа. — Кто забрал у тебя глаза? - настороженно прошептала Джейхейра, будто ждала в ответ историю о жутком чудовище, питающимся человеческими органами. — Тот же, кто забрал глаз дяди Эймонда? Неужели Эймонд не рассказывал им? Люцерис думал, что псих только и трепался на каждом шагу о ненависти к бастарду, изувечившему его, но, как оказалось, детей сестры он не успел оповестить. Что ж. Тогда оповестит Люцерис. — Нет. Я забрал глаз дяди Эймонда, а он забрал мои. Близнецы дружно ахнули, и даже Мейлор захныкал в объятьях матери. Люк запоздало сообразил, что Эймонд решил пощадить нежные детские чувства, сохранив в тайне имя того, кто полоснул лезвием по его лицу. Сам же Люк только что обнажил перед юными невинными кузенами непреодолимую разобщённость их семьи, и не то чтобы ему было стыдно — в конце концов, он сказал правду, — но, наверное, не стоило так опрометчиво вываливать всё на них. Люцерис убедился, что точно не стоило, когда Джейхейрис взволнованно спросил: — Ты убьёшь его за это? — Дядя Эймонд хороший, - торопливо заверила Джейхейра. — Он приносит нам конфеты и игрушки. Не убивай его, пожалуйста. Люк хотел бы иметь возможность, на самом-то деле, но признаться детям в желании прикончить их горячо любимого, пусть и чудовищного дядюшку, таскающего им лакричные конфеты, было бы верхом жестокости, поэтому он уклончиво ответил: — Без глаз у меня вряд ли получится его убить. И не соврал даже. Подвижный детский ум ответом удовлетворился, переключив внимание на кое-что поинтереснее убийств пропахших кровью и солодкой родственников: — Покажи, что там у тебя, - затребовал Джейхейрис, наползая на колени Люка. — Сафпиры? Упасите боги. Люцериса от одной мысли заворотило: он скорее прогулялся бы голым по улицам Королевской гавани, чем украсил свою тьму сапфирами, как это сделал Эймонд. Люцерис сомневался, что мог продемонстрировать малышам розовую пустоту глазниц так же смело, как накануне продемонстрировал её Алисенте. Даже бабушка их, будучи человеком взрослым и всякого повидавшим, не оценила красоты сыновьего творения, так что говорить о детях? Люк не хотел стать причиной детских кошмаров. Ещё больше не хотел, чтобы они начали бояться его. — Я покажу в следующий раз, - пообещал он в надежде, что к следующему разу они забудут свою просьбу или хотя бы он сам сможет подготовиться к её исполнению. Но, кажется, Люк слишком наивно понадеялся. — Когда? Завтра? Завтра покажешь? - затараторила Джейхейра, дёргая его за рукав рубашки. Люцерис не рискнул сопротивляться — сдался сразу же: — Хорошо, завтра покажу. — А когда завтра? - подхватил Джейхейрис, взбудораженный в не меньшей степени. — Утром? Перед завтраком? После? Когда? Хелейна вмешалась, воскликнув строго: — Вы так кошмарно расшумелись! Люцерис устал от вас. Близнецы присмирели мигом, залепетали: — Мы больше не будем, мама. — Не будем, мама, не будем. Мейлор издал какой-то особенный возглас, показавшийся одновременно и возмущённым, и одобрительным — возможно, мать снова принялась издеваться над ним: Хелейна любила мучить щекоткой своих детей. — Ну-ка, всем занять наблюдательные позиции, - вдруг скомандовала она. Тут же возле Люцериса началась шумная возня: кто-то куда-то пополз, кто-то пнул его, кто-то зарядил локтем в бок. Он понятия не имел, что за позиции требуется занять, и только в недоумении прислушивался к шуршанию ткани и скрипу кровати, пока Хелейна не опрокинула его на лопатки, увалившись рядом. Она объяснила: — Мы часто, лёжа в саду на траве, наблюдаем за небом. Но ясности её слова, разумеется, не внесли. — Здесь же нет неба, - Люцерис, даже будучи слепым, был в этом уверен. — Когда нет неба, мы наблюдаем звуки, - ответила Хелейна таинственным шёпотом. — Давайте замрём и послушаем. Люк всё ещё пребывал в растерянности. — Что послушаем? Ему не нравилась игра: дети стихли, и стало пусто без их голосов. Люцерис боялся тишины, а Хелейна зачем-то просила молчать и не двигаться. — Послушаем замок, - долго протягивая гласные, сказал Джейхейрис. Джейхейра заметила тихо: — Он дышит. — И скребётся, - зловеще добавил мальчишка. — Это мыши, дурачок. — Никакие это не мыши. Это призраки замка. — Или крысы. — Это призраки. — Или тараканы. — Призраки. — Жуки. — Призраки. Хелейна ни слова не проронила, игнорируя перепалку близнецов. Она лежала возле, касалась плеча плечом, дышала размеренно и слушала дыхание замка, его скрежет и монотонный гул. Люцерис, проглотив страх вместе с комом в горле, нашёл ладонью её ладонь, сжал, ощутив, как пальцы Хелейны обхватывают в ответ его, и последовал за ней, погружаясь в звуки тишины. Время близилось к вечеру, и суетливая дневная жизнь гасла в усталости и сумерках. Сквозь безмолвие покоев пробивались неспешные шаги слуг, перекликаясь с эхом голосов и воем ветра за звенящими стёклами, но с каждым мгновением шум жизни замещал нарастающий стон вековечного камня: недра замка копошились, как паразиты в ливере, чавкали, царапали стены — мыши это были или призраки, Люцерис не знал и не хотел знать. Ему казалось, что он плавает в брюхе чудовища и слышит писк его кишок, будто бы Вхагар, разорвав горло Арракса над заливом, в действительности сожрала и Люцериса, а всё, произошедшее с ним после, было кошмарным сном умирающего, движущегося по пищеводу драконицы. Громкая тишина наводила ужас, и Люцерис не смог больше молчать. — У тебя были красные волосы, - вспомнил он. — Там, на утёсе. Рука Хелейны дрогнула, пальцы напряглись — голос Люка напугал её или его слова? — Вряд ли мне шло, - усмехнулась она. Не шло совершенно. Но тогда, стоя у обрыва в ожидании неизвестности, Люцерис не придал значения её рубиновым кудрям. — Ты права. Как бы ни претила мне твоя принадлежность к Таргариенам, их цвет подходит тебе лучше всяких других. — Ты так же принадлежишь к Таргариенам, как и я. Каштановый оттенок его волос с ней бы поспорил. Люцерис старался не особо задумываться о причинах, по которым он стал его счастливым обладателем. — Моя принадлежность неочевидна. Хелейна ответила неожиданно твёрдо, словно поставила точку: — Для меня очевидна. Нельзя было понять, что значил её не терпящий возражений тон, и Люк перевёл тему, спросил со вздохом: — Ты выбрала, какой камзол мне надеть? В конце концов, она занималась этим половину вечера, а время ужина неумолимо приближалось. — Да. Лежу прямо на нём. — Он ведь не зелёный? — Нет, чёрный, - Хелейна щёлкнула языком, помолчала и добавила, издеваясь: — В крапинку. Ах, так! — А крапинка не зелёная? Хелейна воскликнула звонко: — Новая команда, дети! Щекочем дядю Люцериса, пока он не согласится пойти на ужин в зелёном платье! - и впилась острыми ногтями в бок несчастного завопившего Люцериса.