In the shadow of Christmas candles.

Тяжесть навалилась совсем не сразу. В голове от чего-то воцарилась пустота, а потом его будто накрыло мягким шуршащим одеялом, отделявшим от всего мира. Итэр больше не понимал, что он здесь делает. Что он забыл в этом месте? Он всё ещё стоял на снегу на коленях — сквозь тонкую ткань штанов холод уже не ощущался, да и вряд ли его колени могли ещё что-то чувствовать. Казалось, что холод сжёг всё, что могло обеспечить ему понимание, что стоило бы уже подняться с земли. Итэр медленно сфокусировал взгляд — ему вдруг стало жизненно необходимо задрать голову к небу, что он и поспешил сделать. На лицо падали снежинки. Кажется когда-то давно Итэр отмечал про себя, что с неба повалил снег, но он успел напрочь забыть об этом. Маленькие хлопья снега — совсем как Паймон, понеслось в голове, только вот кто такая Паймон Итэр не имел ни малейшего представления. Однако именно эта мысль пришла на ум, и крутилась там, пожалуй, слишком долго, чтобы не запомнить. Хлопья… да он начинал думать о них, но к чему пришёл… неизвестно. Он попытался восстановить последовательность: небо, глубокое и синее, снегопад, Паймон. Хлопья снега… не касались лица, вот что. Это было совсем мимолётное наблюдение, а у того, кто не был сам в такой ситуации, могло возникнуть две совершенно правдивые теории. Первая гласила бы, что кожа Итэра по всему телу перестала чувствовать из-за обморожения, вторая — что жар его достиг апогея, и снежинки таяли ещё на подлёте. Всё ещё смотря вверх и моргая, когда природа решала сыпануть ему в глаз очередную порцию снега, Итэр вглялелся в множество тёмных пятен — это кроны высоченных деревьев запретного леса, пиками уходившие ввысь. Сейчас они прождали в блондинистой голове не самые приятные ассоциации. Нет, это не были гигантские костлявые руки, как в сценах из фильмов ужасов. Среди множества длинных вертикальных стволов Итэр чувствовал себя, будто в клетке. Почему — снова было неизвестно. В лесу — в Запретом лесу — было тихо. Итэр, по крайней мере, мог слышать перезвон ложащихся на землю снежинок и биение крови о собственный череп. Рядом послышались шаги. Недолго. Потом стихли. Итэр на них не оборачивался — знал, что это профессор зоти. Тот стоял теперь прямо за спиной так неподвижно, словно его вообще не было. Не сказать, чтобы Итэр никогда не думал о том, что будет делать, если вляпается во что-то подобное. Думал, что впервые ощутив смерть так близко к себе, будет плакать. Но его глаза оставались сухими. Он просто стоял и стоял на коленях, хотя Аяки перед ним давно не было — профессор взял её на руки и побрёл, медленно, не разбирая дороги, чуть ли не по колено утопая в снегу, в сторону Хогвартса. Ничего не сказал, не тронул за плечо, понуждая идти — и Итэр просто остался. Ему было даже по-своему хорошо — состояние покоя, которое он ощутил так внезапно вместе с опустошением, не хотелось терять, и каждый раз он говорил себе: «ещё пять минут», «я досчитаю до сорока и пойду следом за профессором». Но он не мог. Заставить себя двигаться было выше его сил. И он просто был — посреди леса, полного опаснейших магических тварей, теперь один, стоя отмороженными коленями на холодном снегу. Пробудился от этого состояния Итэр только когда начал падать. Понимая, что упасть — то же самое, что остаться здесь и совсем замёрзнуть, пуффендуец, игнорируя ватное тело, поднялся на ноги, опираясь на одно из многочисленных деревьев. Силуэт профессора вдали был уже неразличим — вышагивая с пржатой к груди Аякой, тот ни разу не обернулся на ученика. Пойти по следам — только это и оставалось. Коридоры Хогвартса бесконечно далёким теплом ослепляли — но Итэр добрался. Преодолел ведущие вверх ступени, потянул дрожащей рукой двери — те не поддались, и тогда он с силой шарахнул по ним алохоморой, вложив в неё всю имеющуюся в распоряжении злость, неизвестно откуда взявшуюся. Чжун Ли и Аяки, которых он надеялся догнать, нигде не было. Он не стал искать их — удары по вискам не давали заботиться об этом, и староста Пуффендуя свернул к полуподвалам, надеясь добраться до своей кровати, лечь и забыться. Одежда мокрыми тряпками повисла на плечах и приятно холодила пышущее жаром тело. Заболеть было не трудно, но Итэр жмурился от боли в голове и закрывался пальцами в волосы с одной лишь мыслью, с одной мечущейся в черепной коробке правдой, ради которой он был готов отдать всё. Это не Люмин. Он поворачивает, кажется, в нужную сторону, в многочисленных замковых коридорах теряется, но не осознаёт. Кажется, что гостиная в этом прямо здесь, вот только в длинном узком помещении почти ничего нет — лишь галерея незнакомых пустых картин. Заманчивые оранжевые пейзажи на каменных стенах. Итэр прикрывает глаза на секунду, как он думает, но падает в забытьё — тело валится на холодный пол, по которому гуляет сквозняк. *** Ночь окутывает Хогвартс, школа погружена в дремоту, и Люмин так благодарна тому, что сейчас замковых коридорах ни души. Никогда в жизни не нуждалась она в этом так сильно. Она кидает в Драко заклинанием, не осознавая даже, каким именно, и резко разворачивается на каблуках. Их цокот в огромных помещениях пустых коридоров — эхом струится, вбивается в уши, но Люмин не слышит. Она направляется туда, где вероятно спасение. Спокойствие. В заброшенный женский туалет на третьем этаже Люмин никогда не приводила Аяку. Это место, в отличие от учебных кабинетов, берега озера, лестниц и коридоров, никогда не было свидетелем их поцелуев. Сейчас забыть о том, как охватывало волнение, когда девушки оставались наедине, как накатывала дрожь, когда их губы соприкасались, было бы раем. Даже спустя время от воспоминаний о том, чего больше не будет, Люмин трясло. «На её месте мог быть Итэр.» Это, пожалуй, то, на чём следовало сосредоточиться. Это главное. Это не Итэр. Света в туалете не было, и, прикрыв за собой дверь, Люмин погрузилась в такую привычную кромешную тьму. Её душа тоже была такой — тёмной, непроглядной. Эту комнату Люмин уже давно избрала как личное убежище от мира, от суеты, место, где можно остаться с собой наедине, можно плакать, можно ненавидеть себя, расцарапывать свою кожу ногтями, надеясь повредить её как можно сильнее. Люмин всегда считала себя выше того, чтобы сознательно наносить себе увечья, но сегодня почему-то особенно хотелось. У неё и раньше такое бывало — она сидела тут же, прямо на противной розовой плитке подоконника, и задумчиво водила карманным ножом в воздухе над рукой. Хотелось ли коснуться и разрисовать предплечье сеткой тонких лаконичных шрамов, из которых бы струилась кровь? До одури. Вид крови почему-то успокаивал. Но несмотря на всё желание она не смела. Наверное будет неудобно, может быть будет чесаться… о том, что придётся носить закрытую одежду, она не беспокоилась. Глупо резать именно предплечья, когда есть другие, более незаметные части тела, но она бы не стала — точно. К тому же то, что в кровь можно было занести болезнь ей ох как не нравилось. Это ещё мама рассказывала, когда была жива — что через кровь можно заразиться всякими опасными болезнями — чтобы близнецы не смели расчёсывать комариные укусы. А Люмин помнила. Вообще-то Люмин помнила всё, хотя мало кто знал об этом. Люмин сама обнаружила у себя гипертимезию — когда поняла, что Итэр почти не помнит родителей, она перерыла сначала библиотеку приюта, где не было ровным счётом ничего полезного, а затем городскую. Она думала что Итэр чем-то болен, что очень странно не помнить столь важных вещей. Но странной оказалась только лишь она сама. Прелестно. Люмин сделала несколько шагов сквозь темноту, навалилась на одну из раковин, опёрлась, повисла на ней, словно это был спасательный круг, и упёрлась светлой макушкой в стену перед собой. Вскоре всё же сползла вниз, забилась меж узорчатых раковин, которые неприятно давили в спину, и затихла. Спряталась. Сразу стало в разы спокойнее, хотя то, что она чувствовала до этого, нельзя было назвать паникой или даже лёгким беспокойством. Скорее это было тотальное опустошение, выжженая огнём земля. Не стоило в неё влюбляться, не стоило. От бессилия Люмин стукнула ладошкой по каменному полу, потом ещё, ещё и ещё, пока ладони не заболели от ударов. Ладно, как-нибудь она это переживёт. Задание, которое дала ей Беллатриса, было выполнено. Перед началом учебного года Люмин виделась с наставницей в последний раз. Тогда та произнесла: — Я хочу, чтобы ты завербовала юную госпожу Камисато. Выходцы из её клана были верны моему лорду, я думаю и она нас не подведёт, если ты сделаешь всё правильно. Даю тебе полгода. Если не удастся и она откажется, тебе придётся убить её. Впрочем… — пожирательница задумчиво намотала кудрявую прядь у виска на палец с длинным ухоженным ногтем, — убить её будет наверное даже лучшим вариантом. Тебе давно пора научиться использовать третье непростительное заклятие. Юная госпожа Камисато оказалась человеком высоких моральных принципов, и в любой другой ситуации Люмин гордилась бы своей девушкой, но сейчас, когда Аяка уже была крепко-накрепко связана с таким низким человеком, как она сама, когда она стала целью вербовки… это мешало. Люмин было бы удобнее, будь Аяка послушной, но заставить её, надавить на жалость у девушки просто не было сил. Люмин знала, что брат Аяки был пожирателем — пришлось копнуть глубже и изучить её родословную не только с её слов. Но Аяка-то была другой. Слишком светлой, слишком непорочной. И её было не спасти. Если бы Люмин ослушалась Беллатрису, сама она не получила бы наказания. Пострадал бы только Итэр — так гласил магический контракт, печать которого обвивала руку девушки чуть выше локтя. Внезапно свет в туалете зажёгся — газовые лампы над потолком вспыхнули ярким белым режущим глаза светом. Люмин тут же выхватила палочку и направила её на дверь, всё ещё сидя под раковиной. На пороге, прикрыв за собой дверь, стоял Драко. Выглядел он как всегда элегантно, весь в чёрном, блондинистые волосы аккуратно уложены. Аж смотреть противно. Между ними сразу чувствовалась пропасть — одна сидящая на полу, сжавшаяся, с лицом, мокрым от слёз, но готовая защищаться до конца, как раненый зверь, другой — высокий и статный, стоящий, вскинув голову и смотрящий сверху с почти что насмешкой, совершенно безоружный. Ему и не от чего защищаться, он в своей тарелке. По своей воле. Осознанно. Он не Люмин, заключившая магический контракт в девять лет, но всё ещё не жалевшая о том своём решении. Ему — Драко — просто. Ему ничего не грозит. Он единственный наследник, любимый сын и… черт его знает. Люмин не интересовалась никогда вобщем-то. Драко всегда был для неё далёким жителем другой планеты — аристократом. И тем неожиданнее было осознать, что он оказался прямо перед ней — на этом грязном полу, которого лет пятьдесят не касалась швабра или метла — на коленях, и не спрашивая разрешения утирал её слёзы носовым платком. Всё ещё аристократично, но. Она резко вскинула руки, с силой отбрасывая чужие от своего лица, настолько неожиданно, что Драко не удержал равновесие и провалился назад на пол. Не вставая он полушёпотом, ненужным, ведь больше здесь никого не было, но почему-то очень уместным, обратился к коллеге: — Люм, Люми, эй. Ну же, взгляни на меня, пожалуйста. Ты молодец. Ты умница. Ты всё сделала правильно, эй. Ответа не было. Люмин не подняла глаз, не шелохнулась, даже не вздохнула, но Драко заметил, что тело её сотрясают беззвучные всхлипы. — Ну-ка встань. Встать, воин, — слизеринец не переводил в шутку. Это не просто звучало, как приказ, это было приказом. Но девушка не пошевелилась. Тогда Драко легонько, но всё же ощутимо ударил её по обеим щекам. — Не спать. Встань, — у Люмин не было ни сил, ни мотивации, ни оснований подчиниться. Она глухо, раскатисто рассмеялась. — Ты приказываешь мне? Не забывай, что мы равны, Малфой, — ей было сквозь слёзы смешно от абсурдности происходящего. Драко не сказал больше ни слова, но встряхнул её за плечи — она безвольным куском материи оставила это без малейшего сопротивления — а затем резко рванул вверх, заставляя встать. Ноги Люмин совершенно расслабились и не были готовы держать её, и Малфою пришлось толкнуть её к стенке и прижать одной рукой, чтобы второй аккуратно коснуться подбородка и заставить посмотреть глаза в глаза. Пустые. — Скажи, почему ты сделала это? — Я должна отвечать? Не слишком ли много ты о себе возомнил? — она растянула губы в сухой желчной улыбке. Драко ещё не видел её настолько беспечной, настолько плохо контролирующей эмоции, настолько наплевавшей на привычную маску, и ему на секунду стало страшно. Он коротко выдохнул и продолжил: — Ты не понимаешь. Просто скажи. — Потому что не хотела, чтобы пострадал брат. — Тогда тебе остаётся просто принять это. Прими то, что ты сделала, и не сожалей, — он медленно приблизился, и их лбы соприкоснулись, — никогда. Люмин прикрыла глаза, в тишине прозвучало слабое «угу», но скорее лишь потому, что спорить не было сил. Да и не хотелось как-то. Драко держался уверенно, и в голове Люмин вдруг созрел вопрос: — А сам ты уже делал это? Ну… расскажи что ли, как это было, — в голосе Люмин послышался смешок. Драко резко выпрямил спину, его серые глаза потемнели, будто на чистом небе сползлись грозовые тучи. Всё тем же ровным голосом он ответил: — Зря заданный вопрос. Мне это не нужно. Ты видишь, чтобы я заполз под раковину в заброшенном туалете и плакал? Нет? Прекрасно. То, что ты вляпалась в это дерьмо — полностью твоя вина. И я не стану тебя жалеть, и пытаться помочь — тоже, тем более если ты сама этого не хочешь, — он отпустил её и сделал резкий шаг назад, а Люмин, которая стояла на ногах только благодаря поддержке слизеринца, снова сползла по стенке вниз. Повисло молчание. Стало невообразимо тихо, только серебряные часы на руке Драко всё отсчитывали секунды. Тик-так. Тик-так. Этот момент тянулся настолько долго, что мерный звук начал раздражать девушку. Она прикрыла глаза, а когда открыла, Драко уже направлялся к выходу из помещения. Люмин вдруг ощутила, как что-то прозрачное и стеклянное между ними ломается, как осыпаются на землю острые осколки, которые опасно брать в руки. Почему-то хотелось, чтобы слизеринец остался. Но что ей сказать? Нужно ли останавливать его? Девушка судорожно перибрала в голове варианты, и вдруг поняла — она соврала ему. Она соврала, когда сказала, что убила Аяку ради Итэра. Ведь не для него она хотела научиться убивать, не для его блага попросила Беллатриссу взять её в ученики. Да его жизнь благодаря ей от него самого не зависит! Люмин слишком дерьмовая сестра для него. И она смела думать и говорить, что все её деяния — для Итэра? Время теперь измерялось шагами Драко. Люмин глядела на них как в замедленной съёмке. Для себя когтевранка уже решила — перестать врать себе. И ему. Они в одной лодке. Когда до дверей оставался шаг, она крикнула: — Ради мести! — в горле что-то застряло, и прозвучало это хрипло и рвано. Драко обернулся. Глаза его прищурились и теперь взирали на Люмин с броским высокомерием. — Так значит это — твоя правда? Не удивительно. То, что ты не сказала сразу. Знаешь, ведь ты всегда была такой. Врёшь виртуозно. Ну ничего, в жизни пригодится, — он снова обернулся к двери и занёс ногу для шага. — Останься, — Люмин всхлипнула. Отпустить значило потерять его. Но Драко не обернулся. — Ты не предполагаешь к себе любви, Люмин. А насчёт мести — подавись своей местью, если не можешь жить настоящим. Он вышел наконец за дверь. Та хлопнула совершенно беззвучно. За дверцей одной из кабинок засмеялись. Девочка-призрак, плакса Миртл, постоянная обитательница туалета, где она была убита. Люмин замерла, вслушиваясь в отражавшийся от стен звук. Раздражение вдруг охватило её, дыхание участилось, брови сошлись к переносице. Она невербальным заклинанием отворила дверь кабинки, откуда доносится звук. Миртл сидела на бачке унитаза и смеялась, держась за живот. «Петрификус Тоталус!» — первое, что пришло в голову, прошило тело призрака насквозь и никак не подействовало. От второго заклятия, уже невербального, Миртл увернулась. Люмин хотелось разрушить всё, всю эту комнату, её потолок, стены, превратить в бесполезные обломки все окружающие предметы. И почему только призраки неуязвимы для обычных заклятий? Тут Люмин кое-что вспомнилось. Да, на призраков не действует магия смертных, но есть ведь и обходные пути. Она отбросила волшебную палочку на пол (только после этого осознав, что с ней стоило бы обращаться аккуратнее), пока та летела до земли успела помолиться, чтобы она не сломалась, а затем вытянула правую руку вперёд ладонью вверх, согнув пальцы и устроив из своей руки нечто наподобие корзиночки. Второй рукой она перехватила своё запястье и крепко сжала. Пальцы напряглись, по телу шумно заструилась аура, собираясь на ладони в небольшой тёмный клубок. Её нити постоянно находились в движении и издавали тихое шипение. Девочка-призрак не могла остановить смех, и от рассерженного взгляда Люмин ей ничуть не было совестно. Она то и дело восклицала: «Ууууу, рассорились, голубики! Ха-ха-ха-ха-ха!» Ученица рейвенкло осторожно расррямила пальцы и дунула на сгусток энергии, образовавшийся в её руке. Тот полетел плавно — это не заклятие, бьющее почти мгновено. Миртл зря не обратила на него внимания, потому что через несколько секунд, когда тёмный пульсирующий клубок коснулся её бесплотного тела, она впервые за пятьдесят лет почувствовала боль. Сильный удар пришёлся в живот, призрака отбросило на пол, и она закричала. Она почувствовала, каким бы абсурдом это ни казалось, как всё её тело немеет, наливается тяжестью. Конечности больше не слушались, она не могла взлететь и не могла пройти сквозь пол. Её парализовало. Люмин впервые применяла этот ритуал на призраке. Подробно прочесть о нём она успела, когда была вместе с Беллатриссой в фамильной библиотеке Блэков. Лейстрэндж не просто так приняла Люмин в ученицы — она ставила себе цель научить её тому, чего она никогда не узнает в Хогвартсе. В древних трактатах, бережно хранимых в семье Блэк веками, скрывались глубочайшие тайны магии. Люмин читала утром, а потом до самого вечера тренировалась во дворе, пока Итэр думал, что сестра уехала погостить к одной из подруг. Постоянные тренировки выматывали — но давали плоды. *** Аято прибывает в Хогвартс так быстро, как только может, несмотря на то, что трансгрессировать на /такие/ расстояния почти опасно для жизни. Но он в другой стране, на другом континенте получает весть от директора — и не понимает, как такое могло случиться. Ведь это не несчастный случай — это убийство, так ему сказали, убийство его дорогой сестры. В мире, где жил Аято последние года, такому не было места. Такое ушло в прошлое, затёрлось в пыль истории вместе с кончиной Тёмного Лорда. И метка на руке уже давно не давала о себе знать. Аято инстинктивно натянул левый рукав пониже — прямо как делал в юности, только получив свою татуировку в виде черепа с выползающей изо рта змеёй. Привычка, несмотря на пролетевшие годы, не спешила уходить. Он давно не считал себя причастным: тех, кто знал, просил забыть, ведь это «дела давно минувшей юности», тем, кто знакомился с ним впервые, гордо сообщал, что работает в министерстве магии — и не где-нибудь, а в мракоборческом центре. Ну уж всякого мрака за свою жизнь он насмотрелся. Аято спешил — хотя опоздал, опоздал навсегда, он не мог смириться. Не мог сбавить шаг и идти медленнее, не мог не бежать по лестницам и коридорам. Не мог не зацепиться взглядом за лежащего на полу ученика в мантии пуффендуя. Сначала он прошёл — даже не так, пронёсся — мимо, но что-то заставило его оглянуться и осознать, что так быть не должно. Ученики должны находиться в гостиных, а не спать на полу. Проскочила мысль, что на Хогвартс стоило бы направить ещё больше проверок — местные волшебники явно не справлялись. Сначала Аято подумал, что кто-то в скором времени придёт и заберёт мальчика, но было поздно, а кроме того ученикам не разрешали покидать гостиные факультетов — и замок пустовал. Пересилив желание скорее увидеть Аяку, Камисато извлёк из кармана волшебную палочку и очертил ею несколько плавных линий. Тело юноши оторвалось от пола и поплыло в сторону больничного крыла. Аято надеялся, что не забыл, где оно, за годы, что он здесь не был. Когда Аято наконец вошёл в кабинет Дамблдора, за окнами занимался рассвет. Он присел — как его и просили. Дамблдор поднялся из-за стола, помолчал, поступив глаза в пол. Аято ждал. — Мы приносим свои искренние соболезнования. Аяка… — дальше Аято не счёл нужным выслушать этот фарс. Соболезнования, как же. Сожалел ли этот старик искренне? Разве что о репутации своей школы. Что он знал об Аяке? А об Аято? Как мог делать выводы и бросаться пафосными словами? Аято перевёл взгляд в окно. «Рассветы Аяка любила», — понеслось в голове. Горизонт переливался красно оранжевым, из-за леса уже видны были солнечные лучи. Будто ничего не изменилось. Будто миру было плевать. Одна маленькая смерть ничего не разрушила, солнце не сошло с орбиты. Закатилось только его, Аято, маленькое личное солнышко. *** Было так странно осознавать, что малышка Аяка больше никогда не проснётся, никогда не обнимет брата. Аято потребовал, чтобы ему дали её увидеть. Сестра лежала в маленькой комнате, тускло освещаемой двумя свечами, на кровати, заправленной чистым белым бельём. Будто спала, правда. Аято осторожно сделал несколько шагов вглубь, и провожавшая его Минерва отошла от двери. Он опустился рядом с сестрой — как в детстве, когда читал ей на ночь книжки — и взял в свои руки её холодные пальцы. Аято пока не плакал, но глаза его нестерпимо жгло. Смотреть было больно. Он просто сидел и рассматривал её умиротворённые черты, разметавшиеся по подушке голубые волосы, и не мог перестать касаться её. Гладить щёки, пряди, выбившиеся из причёски, целовать костяшки пальцев — только бы навсегда сохранить в памяти милый сердцу образ. Он прижался к её груди, а когда отпрянул, заметил на простыне, которой сестра была укрыта, слабо проступавшую кровь. Ему сказали, что она умерла от заклинания (но может дальше Камисато просто не слушал). Он откинул ткань и увидел то, что попытались визуально скрыть — порванное платье, окрашенное бардовой запёкшейся кровью. Ему необходимо было самому осмотреть рану. Она была чуть ниже грудной клетки. Аккуратно стянув с Аяки верх красивого бального платья, в котором он её уже больше не увидит, Аято рассмотрел глубокие порезы в форме креста. Будто в неё со всей силы высадили нож, а после, выдернув, проделали то же ещё раз, теперь повернув под углом 90 градусов. Внезапно Аято вспомнил. Такие раны он уже видел — их составлял ритуальный нож пожирателей смерти. Небольшой клинок с лезвиями о четырёх сторонах использовался последователями Волан-де-Морта в обрядах посвящения и других ритуалах, где требовалась кровь. Сам Аято таким никогда не пользовался — у него как у пожирателя был довольно низкий статус, а подняться по карьерной лестнице он не успел — Тёмный Лорд исчез. Если это не совпадение, и Аяку действительно убили для ритуала… Зачем и почему она — вот первостепенный вопрос. Кто — менее важно, если проблема приобретает такие масштабы. Волан-де-Морт готовится вернуться. *** Итэр ворочается — ему тепло, и голова больше не болит. Он осторожно пытается открыть глаза — это нелегко, ресницы слиплись, меж век залегла какая-то липкая желтоватая мерзость. Когда один глаз всё же преодолевает не дающую ему раскрыться силу, зрение не возвращается — на поверхности его лежит мутная плёнка. Возникает срочная потребность умыться. Итэр почти ничего не видит, но надеется, что найдёт дорогу до ванной на ощупь. Он медленно поднимается с кровати, делает пару шагов и натыкается на что-то большое, кажется стул, которого здесь раньше не было. Он удивляется, обходит его, но уже следующим шагом запинается и еле удерживает равновесие. Выставляет руки вперёд, хоть и понимает, что это мало чем поможет, но надежда ощупью найти ванную не покидает пуффендуйца. За запястье кто-то хватает — возможно, это сосед по комнате. Итэр сначала пугается, ведь он не заметил человека совсем рядом, а потом решает попросить о помощи. — Помоги мне найти ванну. Пожалуйста. Что-то я ничер- ничерта не вижу, — голос сухой, ломкий, и пуффендуец замечает наконец, как сильно хочет пить. Если его доведут до раковины он напьётся прямо оттуда, и плевать, что вода некипячёная. — Конечно, — приятный, мягкий, знакомый звук. Но в то же время Итэр не может вспомнить, кому принадлежит этот голос. Ему открывают воду, и он с удовольствием пихает руки под тёплые, но не обжигающие струи. Стоит так, согреваясь, потом умывает лицо и наконец осторожно трёт пальцами глаза. Пелена с них постепенно уходит, и Итэр замечает белые стены — совсем не такие, как в его комнате. Он стряхивает воду с рук и начинает озираться по сторонам. — Ты в больничном крыле, — объясняют ему. Итэр оборачивается и встречается с взглядом янтарных глаз. Сяо.