Скажи мне все как есть

Изуна всегда язвит и никогда не болтает лишнего. Он появляется только тогда, когда мрачность уже проела его и без того уставшее лицо до самого основания черепа. Только тогда, когда заебанность во взгляде делает черноту зрачков мутной прямо до глазного нерва. Когда смотрит прямо – и не видит. Когда синяки красуются на лице, оставленные даже не Тобирамой. Изуна появляется тогда, когда он нужнее всего. Его и звать не нужно. Не нужно открывать ему дверь – у него есть дубликат, отданный однажды по пьяни, глупости или еще по какой причине, которой Тобирама оправдывается перед собой же. Учиха возникает на пороге, когда Сенджу понимает, что от концентрированной злости мысли начинают разъедать мозги, что ежедневное прожигающее раздражение становится единственным способом продолжать дышать. Когда проблемы, загоняющие в новые тупики, оставляют за собой лишь желание оставить на виске пороховой след. И только Изуна – универсальное средство побега. Каждый раз, когда Сенджу тянется за сигаретой, зажигалка чудесным образом уже чиркает у него в руках. Откуда и зачем у Учихи она никогда не будет ясно: Тобирама ни разу не видел, чтобы тот курил. Изуна на это лишь пожимал плечами и уклончиво признавался, что просто очень ждет, когда Тобирама сдохнет от рака легких. Между ними по обыкновению минимум слов. Изуна не здоровается, не прощается. Тобирама никогда не спросит, откуда эта темная гематома, украшающая бледное лицо, ну а Учиха ни за что бы и не ответил. Съязвил бы, разве что, нечто вроде «не твое собачье дело» и отхватил бы подзатыльник. Они и так без лишней дурацкой болтовни понимают, что обоим друг от друга нужно. Щелкает замок, пока он сидит в тишине и предвечернем полумраке. В легких слишком много дыма, а в голове – мыслей. Конечно, он как всегда вовремя. Как ангел, как божественное благо – молчаливо, своевременно и спасительно. То, на что судорожно молятся на закате. Его и не заметишь, если не смотреть специально. Он входит тихо, но отчетливо слышно в тишине даже как он шуршит, наступает носком на пятку, снимая обувь. Как вешает на крючок черную кожанку с дурацким символом на спине, которую не меняет ни зимой, ни летом – идиот. Тобирама даже перестает дышать, чтобы не выдать своего присутствия еще хоть на пару секунд, словно это не бессмысленно. Изуна точно знает, где искать. И он появляется на пороге кухни, прислоняясь к косяку и точно подтверждая, что звуки из прихожей – не плод его воспаленного мрачным наваждением разума. Сенджу выдыхает дым из легких, и облако становится единственной завесой, что скрывает от прямого и обжигающего взора из темноты. Но не мешает им встретиться одним долгим безмолвным – или наоборот, обличающим слишком многое – взглядом. Его лицо перекошено от усталости, озлобленности, заключено в бледности совсем потерянного оцепенения. Случилось очередное «что-то», о чем Тобирама никогда не узнает. Что-то, доводящее Изуну до состояния апатичной ярости, задушенной агрессии и охваченного страхом отчаяния, которые приводят его к Сенджу на кухню. У Учихи свежие бинты на руках и такие внимательные, обреченные в очередной раз глаза, словно он вновь проиграл кому-то вроде самого себя. Поджимает свои искусанные губы, молчит. Ждет? Выжидает. Тобирама давит бычок в пепельнице и со скрежетом деревянных ножек отъезжает от стола, склоняя голову на бок. Слышно, как мерно и раздражающе капает в раковину вода из подтекающего крана. Он откидывается на спинку и кладет руку на бедро – самое красноречивое приглашение, в котором Изуна нуждается. Рассекает без сомнений расстояние в пару секунд, усаживаясь к нему на колени, а Тобирама серьезнеет, оттягивая момент разрыва зрительного контакта. Руки сами находят его талию, притягивая ближе. Сенджу не ощущает никакого дурацкого трепета в сердце и обещанного тепла на душе. Чувство глубже нефтяных залежей, тише самой тишины и темнее мрака. Лучше уж, наверное, корчиться от боли. Может и лучше, но он ведь снова ведется у него на поводу. Пальцы снова ныряют под темно-синюю ткань футболки, скользя по покрывающейся мурашками коже вдоль проступающих позвонков к лопаткам. Они никогда не обманывали друг друга тем, что им этого хочется, но никогда и не лгали себе об обратном. Потому что рвется там, где тонко. А на вопрос да или нет, всегда прозвучит стеклянное молчание. Только прикосновение, ненавязчивое и короткое, но красноречивое. Мир схлопывается, когда пальцы Изуны Учихи, пробравшиеся в светлые пряди, с силой сжимаются. Тобирама шумно выдыхает, осознавая, насколько все-таки тихо. Слышно их дыхание вразнобой, кажется, даже биение чертового сердца, шелест ткани и хруст суставов. По Изуне не поймешь: ни то он не хочет быть тут, ни то жаждет остаться навсегда, хоть просочившись в щели между плинтусами, хоть впитавшись лужей грязной крови в половую тряпку. Он как та самая холодная ночь зимой, длинная, словно целая жизнь, с обрубленным электричеством, когда сжимаешь свечку, не ощущая пальцев – на рассвет можно даже не рассчитывать. Кончики пальцев немеют, словно это медленное погружение в транс. Но это что-то темнее и глубже, откуда не выкарабкиваются даже с импульсом дефибриллятора. И мысли медленные, как «змейка» загрузки, бегающая за своим хвостом. Это так до боли приятно. Или больно до удовольствия. Изуна никуда не торопится и никогда не медлит. Словно сама секундная стрелка бежит лишь с его позволения. Он долго висит в задумчивости, ерзая у него на коленях и перебирая на удивление мягкие белые пряди. По раздраженно-задумчивым глазам видно – он где-то явно не здесь. До тех самых пор, пока не решает отвлечься от них мимоходом, приближаясь. Изуна не любит поцелуи – кусается. Тобирама их не любит тоже. Потому что поцелуи – это клятвы в любви и верности, а им не знакомы такие глупости. Да, он обманет, если скажет, что сердце не заглохнет в тот момент, когда зубы Изуны вопьются в шею на уровне сонной артерии. Пальцы произвольно сжимаются на его бедрах, когда он перестает контролировать свои эмоции и забывает о том, какой Учиха раздражающий. Кажется, «раздражающий» – совершенно не то слово, которое Изуне подходит. Скорее... Заставляющий терять самообладание в любом из возможных смыслов. Изуна ощущает ответный нетерпеливый порыв и рычит что-то неразборчивое, спускаясь ниже и оставляя синяки на ключицах. Он похож на хищника, увлеченного своей добычей, и Тобираме почти не хочется его отвлекать. Они знают друг друга сто лет и не знают друг о друге ничего, по сути. Тобирама понятия не имеет, что у него под бинтами на запястьях. Зато Сенджу знает, как сбивчиво и громко дышит Учиха, приближаясь к разрядке. Как пиздецки красиво он хмурит брови в преддверии, пока испарина со взмокшего лба стекает по виску. Изуна не стонет, но его прерывистые томные выдохи самое настоящие, что вообще ему приходилось слышать. Их хочется не просто слушать – ощущать губами, всей кожей. Он весь сам по себе – слишком настоящий, словно оставленный опасно оголенным провод. Не заслепленный яркими огоньками, как весь этот город, не прячущийся за лоском и снобизмом, которые глаза мозолят ежесекундно. В дне, где по радио обнадежат о погоде, а в статье скажут, что жизнь такова, какой хочешь ее видеть именно ты, нужен, охренеть как нужен, один вот такой вот Учиха со взглядом, говорящим: «это пиздец». Чтобы знать, что в мире, где все вокруг так просто находят, чему радоваться, есть кто-то такой же слепой от бесконечной чреды трудностей и дилемм, все еще так же, как и он, продолжающий пусть хрипло и сбивчиво, но дышать. И это так же больно, как нырять и вдыхать воду. Как харкать кровью вперемешку с выбитыми зубами. Как ломать чертов позвоночник или просыпаться посреди операции из-за ошибки анестезиолога. Изуна Учиха – это очень больно. Он «больно» во плоти и крови. От незаметного подрагивания пальцев и тихого шипения, когда Тобирама задевает свежие раны, сокрытые футболкой, и до синяков под глазами и злой вызывающей иронии во взгляде, которой он привык отгонять всех охочих. И Сенджу упустил тот момент, когда это «больно» стало собственной раной в груди. Гнилой, кровоточащей время от времени, родной. Привычной. Изуна Учиха – яд, на который у него иммунитет. Умирать без возможности умереть – отдельный вид пыток. В стекло начинает робко колотить дождь. Сначала так редко-редко, но отчетливо, как стук полуживого сердца. А потом все чаще, будто разгоняя свой состав, чтобы разбиться о тупик в темном тоннеле. Наконец разбавляя мерзлую, звенящую в ушах тишину. Тобирама замечает, как плавнее и расслабленнее, но раскованней и настойчивее становятся движения Учихи. Конечно, напряжение никогда не оставляет его, почти истеричное, оно словно пытается преобразится во что-то иное и вылезти из всех щелей наружу. Точно как его собственное раздражение и неконтролируемая злость перерастают в возбуждение и эйфорию. Мысли не просто становятся заторможенными – они путаются и мигают, как сломанные вывески, перегорают. Пальцы Изуны, до этого впивающиеся в спинку его стула, касаются лица. Такие ледяные. Он смотрит ему в глаза с несколько секунд, находясь близко-близко. Нет, они не просто пересекаются холодными и отстраненными взглядами. Он смотрит ему в глаза, и это самое красноречивое приглашение уже для Тобирамы. Он подается чуть вперед, за затылок притягивая того к себе, натыкаясь на его губы, пока распускает завязки на чужих штанах. Изуна и не отстраняется, наоборот отвечает с жадностью и привкусом острого возмущения на языке. Никаких клятв, но если ты хочешь продать мою душу дьяволу, я кровью распишусь под каждым твоим словом. Изуна никогда не позволяет стянуть с себя футболку, никогда, но Тобираму раздевает за добрую душу. Хотя Сенджу и не противится – для кого еще это тело, как не для этого придурка, пускай любуется. А Изуне что, ему бы только больше пространства, в которое можно впиться зубами. Дай Учихе волю – живого места не оставит. Кости обглодает, проглотит и не поперхнется. Зато, выравнивая счет, Сенджу оставляет его без штанов. Изуна противненько смеется со смазки, которую тот так и не убрал с кухонного стола с прошлого раза: стоит себе рядом с заварничком и сахарницей, будто так и надо. Изуна ненавидит растяжку, но прекрасно понимает, что без этого не обойтись. Раньше он всегда делал это сам, испепеляя таким едким взглядом на любую попытку вмешаться, что Сенджу и не дергался. И Тобирама преспокойно наблюдал бы за тем, как тот сует в себя пальцы, сидя на нем же, если бы не видел, как очевидно неудобно и неприятно Учихе это занятие. Справедливости ради Тобирама не то что не может вообразить член у себя в заднице, а даже один проклятый палец. Что Изуна вообще в сексе с ним находит, страшно представить. Однажды он таки позволил себе подсобить, и с тех пор этим занимался Тобирама. И, может, это не нравится Учихе, зато точно нравится Сенджу. То, каким совершенно другим он становится. Да, конечно, трудно оставаться прежним, когда в тебе чужие пальцы, определенно, но... Как растерянно и нервно он хмурится поначалу, прогибаясь в пояснице и приподнимаясь в попытке избежать дискомфортного ощущения. Сжимает цепко его плечи, словно пытаясь заявить им обоим, что контролирует все он сам. А потом сам подается им навстречу, чувствуется даже, как расслабляются мышцы на бедрах. На них синяк новый, кстати. Тобирама замечает, но не удивляется. Их много, на самом деле, старых и новых – всех гребанных оттенков и цветов радуги. Но это все еще «не его собачье дело». Тобирама, как и всегда, ведет свою игру в попытке преобразить непроницаемого Учиху окончательно. Он в отместку оставляет на чужой шее отметины, заставляя его запрокинуть голову, пока неторопливо его растягивает. Ну и кому теперь принадлежит время, а? В отличие от Изуны, он наоборот поднимается вверх, оставляя мимолетные касания губами на подбородке и подживающей скуле. Да, он прекрасно знает, как чувствителен его партнер к прикосновениям к ушной раковине, и безбожно пользуется этим. Оттягивает зубами мочку, слышит судорожный выдох, упиваясь этой реакцией. А потом, продолжая мерно двигать пальцами, слышит нечто совсем иное – вырвавшееся из простуженного горла своевольно, неожиданно для них обоих. Звук, смутно напоминающий не то стон, не то хрип. Тобирама поджимает губы, откидываясь назад на спинку с полным самодовольством – нашел. Сенджу знает, что Изуна может как послать его при малейшем дискомфорте, так и стерпеть что-то вплоть до травмы, так что напоминает: – Останови меня. Точно зная, что Учиха поймет, что он имеет в виду. – Я тебя сожру сейчас, гандон, – выдыхает ему на ухо раздраженное Изуна, и Тобирама не может сдержать надменной улыбки, пока тот подается навстречу пальцам, снова пытаясь это ощутить. И Сенджу без вопросов дает ему желаемое, он ведь не изверг какой, верно? Изуна жмурится и упирается лбом ему в плечо. Тобирама замедляется. Он, в принципе, с задачей своей уже справился. К слову, о гондонах. Он прищуривает глаз, пытаясь припомнить, остались ли они здесь или придется рыскать по комнате. Нарочно ходит вокруг да около. – Сенджу, – выдыхает устало Изуна ему в плечо. – Ммм? – с театральной невинностью тянет Тобирама в ответ, едва сдерживая иронично-насмешливую ухмылку. Да, он изверг. – Тобирама, блять. Ну, – бормочет он, прикусывая губу. – Какой ты невежливый, а где пожалуйста? – спокойно осведомляется Сенджу. И, предупреждая посыпавшиеся ему на голову проклятья, Тобирама все-таки вновь задевает простату, ощущая, как Изуна вздрагивает, словно током пришибленный. И приходит ему на ум спросить: – Как это вообще ощущается? Изуна поднимает голову, вскидывая на него мутный, чуть расфокусированный и совсем не чуть раздраженный внезапной болтливостью партнера взгляд. Он вскидывает свою руку с тонкими узловатыми, как говорила мама, «музыкальными» пальцами, загибая все, кроме двух. – Хочешь попробовать? – ехидничает он. Тобирама аж бледнеет, суровея лицом. – Нет. – Ну тогда и хватит пиздеть. Тобирама с чужим облегченным выдохом вынимает из него пальцы. – Ну так и заткни меня тогда. Изуна фыркает. – Чем, хуем? – Имбицил, блять, – вот Тобирама и вспомнил, отчего они по обыкновению молчат. Потому что все, чем они могли бы друг друга наградить – короткие нецензурные ядовитые перепалки. Так происходит всегда и везде, пока они в радиусе десяти метров друг от друга, и всегда происходило. С чего бы соитию быть исключением? Изуна всегда был таким, наверное. Сколько он его помнит – с самого первого курса. На скидку, противный он со всеми, но настолько взбешенный – только с ним. У Изуны не было своей отвисной компашки таких же имбицилов, даже друзей близких – по крайней мере, в стенах их учебного заведения – не водилось, он только бегал вечно чего-то за своим старшим братом, как прицепчик, а когда тот выпустился, особо нуждаться в чьей-то компании он не стал. Да и людей основательная холодность и отстраненность Учихи привлекала не очень, как ни странно. Может, дело в том, что общество у них было такое, не особо глупое и на ледяную загадочность не ведущееся. Все искали мимолетных легких знакомств или крепких полезных связей на будущее. А может и в том, что образ Изуны их отталкивал и даже отчасти пугал. Изуна всегда был, ну, «другим». Не вписывающимся в рамки привычного представления спокойной и стабильной жизни. В его словарном запасе вряд ли есть такое понятие как «открываться кому-то», но и незнание не мешало любопытным пускать слухи. Учиха всегда сидел за партой один, с одной стороны кладя сумку, а с другой – свою дурацкую кожанку. По символу на ней все всегда полагали, что он принадлежит к какой-то преступной организации. Тобирама понятия не имеет до сих пор, так ли это или выдумки той категории текущих по Изуне дам, которым нравилось воображать его горячим мафиози верхом на байке и с огнестрельным оружием за пазухой, эдаким крутым «бед-боем». Насколько знает Сенджу, никакого огнестрельного оружия у него и в помине нет, только нож-бабочка, подарок брата. И дамам этим никто не сказал, что в прекрасного обходительного принца в постели он не превращается – все такой же мрачный, отстраненный и грубый. Да и дамы его отнюдь не интересуют. Изуна глупым не был совершенно, но острый язык и резкие высказывания всегда затрудняли ему налаживание деловых отношений с людьми, что мешало и тогда, и сейчас. Именно поэтому несмотря на то, что выпустились из вуза они вместе и по отвратительному стечению обстоятельств работать пошли в одно и то же место, Тобирама взлетел по карьерной лестнице намного быстрее, оставляя Изуну позади. Ну, Сенджу своей серьезностью, решительностью и настойчивостью всегда внушал людям ощущение надежности – и к нему любили обращаться за помощью, а он, в свою очередь, не прощал ни одного долга. Тобирама умел быть жестким и собранным, когда это надо. Ладно, когда не надо – тоже. И даже упоминать не стоит, насколько это утомляет. Когда привыкаешь быть сухой и последовательной машиной для расчета, забываешь о том, что твое дурацкое человеческое тело все еще страдает таким недугом, как «эмоции», с которыми недругами быть дороже, чем друзьями. Но Изуну вряд ли интересуют такие будничные глупости, вроде карьерного роста или собственной репутации. Как никогда не интересовало мнение сверстников, болтающих у него за спиной, или цифры в аттестате, потому что в его жизни было что-то пострашнее проваленного теста. Что-то, чего Тобирама не знал и никогда и не узнает, но отчего кровь непременно застыла бы в жилах, а ком замер бы, мешая сглотнуть вязкую слюну. Не знал да и не хотел знать, потому что пока в неведении – в безопасности. Да, не хотел знать, но прислушивался каждый раз, когда слышал имя Изуны, мелькающее в перешептываниях коллег за стаканчиком кофе у автомата, упоминания полицейских машин у его дома и что-то там про его отца. Единственный, о ком из Учих Тобирама знал хоть что-то – это Мадара. Ну, тут его интерес был оправдан: скандал с участием Учихи Мадары был громким, в результате чего он ушел из их компании, присоединившись к конкурентам – а о них он обязан знать все, что только возможно узнать. И даже тут его искренний интерес все еще заключался в попытке разгадать эти страшные тайны семейки Учих, те самые, которые «не его собачье дело». Те, что сокрыты за свежими бинтами на его запястьях, под футболкой, за воспаленными от ярости и чего-то неуловимого глаза. Одна из самых больших загадок – почему Изуна не ушел вслед за братом? Руководство тоже задавалось этим вопросом, и это навсегда будет одним из факторов клинического недоверия к Изуне ото всех, и начальства в первую очередь. Но его это не волнует, верно? Как и всегда. Сложно требовать доверия к себе, когда и сам не доверяешь ни одной живой душе. Что же такое заставляет тебя бежать и находить выход лишь в импульсивном сексе с самым раздражающим из всех знакомых людей? Аналитический мозг Тобирамы в тупике. Ну, он и не спросит. Потому что плевать ему. И потому что в ответ получит что-то вроде: «хватит пиздеть» или его любимое «не твое собачье дело». Да и своих проблем у него даже больше, чем просто достаточно. Тобирама не понимает, почему думает обо всей этой херне, пока усаживает подхваченного за бедра Изуну на столешницу голой задницей, тот шипит от контраста температуры, но не выражает недовольства вслух, и смотрит насмешливо взглядом, красноречиво за него вопрошающим: «у тебя презервативы вместе с ложками и вилками лежат?» Чему тут удивляться уже, собственно. Изуне становится уже не так смешно, когда запрокидывает голову, стуча затылком о шкафчики, опираясь на локоть, и протяжно болезненно выдыхает, ощущая внутри что-то повнушительнее пальцев. Он привычно цепляется за плечи и ныряет пальцами в волосы, постоянно впиваясь и оттягивая их, когда становится больно – он всегда так делает. Тобирама невольно следит за всем этим: за дыханием, малейшим движением, напряжением мышц – язык тела Изуны Учихи куда проще разговорного, потому что он всегда выдает, когда больно и когда хорошо, без тонны ехидства, иронии и удобной лжи. Он не должен был, блять, привыкать к этому. Но это такое дикое искушение изучать его шаг за шагом, сантиметр за сантиметром, синяк за синяком. Потому что все такие безликие, пустые, черно-белые, и только он, только он настоящий, осязаемый, пьянящий на вкус. Да, свет клином на Изуне Учихе не сошелся. На нем клином сойдется разве что тьма, перманентная и выедающая глаза. Тобирама выбирает темп в соответствие с реакцией Учихи, постепенно ускоряясь, с силой сжимая бедра до синяков поверх старых. Изуна прогибается в спине, двигается навстречу и царапает плечи. Сенджу познаёт во всей красе, насколько отвратительным местом для соития является кухня, когда удобства ради приходится сменить угол проникновения, уложив Изуну на лопатки. Каждый чертов раз он опрокидывает эту стойку с приборами, поднимая сумасшедший грохот, на который обоим начхать. Они, мягко говоря, поглощены процессом. Господи, вот он, единственный момент, когда получается не думать. И, он уверен, получается выбивать резкими толчками мысли и из чужой головы. Потому что если бы не получалось, не появлялся бы он каждый раз у Сенджу на пороге. Был бы выбор, никогда друг на друга даже не взглянули бы. Как же пиздецки хорошо, словно на зло, его видно в тусклом ледяном свете светодиодной ленты. Растрепавшиеся черные волосы, липнущие к лицу, столь бездонные, что почти пустые, как пропасть, глаза, прожигающие в ответ. Он красив настолько, что больно дышать с ним одним воздухом – выступающие ключицы, бледная кожа, пятнистая от отметин, это полурасслабленное лицо и красноречиво жадный взгляд. Тобираму знатно накрывает от мысли, что Изуна в темп с ним водит по собственному возбуждению рукой, разглядывая при этом его оголенный торс и напряженные мышцы. И то, как Сенджу все резче и резче вторгается в его тело. Оно не хрупкое и скрошить его в плотно сжатых пальцах – не страшно. Этим женщины очень раздражали Тобираму, слишком немощные и нежные. Прокуси кожу до крови Изуне, он и бровью не поведет. Фыркнет, может, и отомстит. Тот самый случай, когда не месть за удар, а удар ради мести. Тобирама хватается за его талию, комкая в пальцах футболку и задыхается так, словно пробежал марафон. Внизу тянет еще сильнее, когда на запястье сжимаются пальцы Изуны, которому ухватиться не за что, чтобы случайно не выпасть из собственного разума от охвативших тело ощущений. Через это прикосновение проходят слишком высоковольтные электрические разряды. И время замедляется настолько, что практически останавливается. Слышны становятся только шлепки кожи о кожу и резкие вдохи-выдохи на фоне белого шума в ушах. Дыхание захватывает, как перед прыжком в пропасть. Пропасть в нем совсем не трудно. Затянет, как в черноводном водовороте, как в болотной трясине, так, что и выбираться желания не будет. Мышцы ноют уже, а мысли обрывистые и фоновые оставляют привкус горечи на языке. И всех их словно поливают едким бензином. И поджигают, чиркнув один раз. Тобирама замедляется, позволяя Изуне кончить первым. Нужно переставать наблюдать за ним в этот момент, потому что эти картины достанут его во снах. Они замучают его другими, совсем ненужными мыслями тогда, когда он будет к этому меньше всего готов. Но сейчас... Сейчас он позволяет себе эту чертову слабость, за которую проклянет себя позже. Разгоняется, чтобы достигнуть разрядки вслед за ним. И зависнуть на несколько бесконечно долгих мгновений, упираясь предплечьями в столешницу и лбом ткнувшись в его солнечное сплетение, ощущая сумасшедшее биение сердца. Тело получило свое, истома разлилась по каждой клетке, а вот в голове – разбитый отзвук невесомого разочарования, который он уперто силится заткнуть. Тобирама ненавидит замыленный, еще более холодный взгляд Изуны сразу после секса, поэтому по обыкновению избегает смотреть ему в глаза. Отстраняется и помогает ему слезть с кухонной гарнитуры. Стягивает использованный презерватив, выкидывая его в ведро – что-то удобное есть в том, чтобы трахаться на кухне – излишне громко хлопает дверцей шкафчика и натягивает назад спущенные штаны. Ищет в темноте на подоконнике свою полупустую пачку синего винстона, вытягивая оттуда одну. Он ненавидит эти минуты после, когда температура в комнате словно падает на десяток градусов разом. Становится еще темнее – а может, просто мрачнее – и еще тревожнее. Когда он плюхается назад на свой стул, словно и не поднимался с него, поднося сигарету к губам и поднимая на него взгляд, уже одетый Изуна вытягивает из кармана и чиркает своей зажигалкой. И когда Сенджу прикрывает глаза, глубоко и неторопливо затягивается, Учихи и след простывает. Сердце колит мыслью – может он и привиделся вовсе? Тобирама как сидел на стуле, скуривая не-помню-которая сигарету в темноте, так и сидит. Но валяющиеся на полу вилки, ложки и ножи успокаивают. А в следующий момент и дверь хлопает, поставив точку. Ну что это? Что это за премерзкое чувство? Как же я ненавижу тебя, Учиха Изуна.

***

Метро, оказывается, бывает таким пустым... Быть может, дело в том, что он снова задержался в кабинете настолько «подольше», что едва успел запрыгнуть в вагон последнего поезда, проклиная сервисный центр, что копается в его машине уже вторую неделю. Хаширама предупреждал, конечно, чтобы он не сидел так долго, но кто этого Хашираму слушает вообще – даже подчиненные иногда хихикают с его «мягкотелых» методов руководства. Как ни начнет с деланно грозным лицом раздавать указания, так и закончит с ласковым «пожалуйста» и вот этой глуповато-детской улыбкой. Но для этого там был Тобирама – вот кто любит повышать на подчиненных голос, даже если эти подчиненные не его. Наверное, поэтому он никогда к руководительству не стремился: не для его чересчур жесткой натуры это. Хотя оптимизм брата убивает, конечно, и зачастую мешает ему трезво оценивать вещи, но обычно это касается жизни, а не работы, поэтому руководитель из него куда лучший, чем из Тобирамы. Тобираме хорошо и на должности ведущего специалиста, блестяще управляющего своей сферой полномочий без непосредственного круглосуточного соприкасания с другими людьми, которых, помимо прочего еще и нужно контролировать – словом, отвратительно. Хаширама слишком «хорошенький», к каждому подход находит, держит полуформальные отношения и иногда забывает о субординации. Тобирама такого не допустил бы. В вагоне действительно ни души. Так странно, – думается ему покругу, пока он невидящим взглядом вперится в залапанное окно напротив, почти засыпая от перегруженной за день и безумно трещащей головы. Из дремы продирает звонок на вибро-режиме. Тобирама угрюмо вперится на экран, промаргиваясь, и взгляд становится еще мрачнее. – Слушаю, – привычно сухо и отстраненно отзывается он, откидываясь на спинку сидения и пытаясь собрать мысли для очередной говнистой херни, которую она хочет ему сказать, чтобы пожалеть, что вообще ответил. – Забери его. – Ты ебанулась? – без капли удивления, лишь устало выдыхая уточняет он. – Ты, мудак, понимаешь, что это я угрохала на него девять лет жизни? – ее мерзкий голос вызывает лишь желание оглохнуть и сквозь отвращение он едва разбирает слова. – Знаешь, как мне это надоело? Хорошо тебе живется, да, сволочь? Я тоже пожить хочу без обузы, без соплей вечных, хочу пожить своей жизнью. Это и твой сын тоже! Тобирама вздыхает снова, пытаясь не позволять злости брать верх. Это была даже не его ошибка. Ему было шестнадцать, он был пьян, а пристающая к нему девчонка была по уши в него влюблена. Даже в состоянии опьянения он был озабочен контрацепцией, но всё чудесным образом оказалось у нее. Ага, да. Тобирама терпеть не может женщин. Они даже проводили тест на отцовство, потому что он поверить не мог, что все так обернулось. А она очень уж хотела женить его на себе – да и не скрывала, что все это подстроила. Это же был один чертов раз! Тест оказался разочаровывающим – ребенок и в самом деле его. Ну, для Тобирамы это ничего не меняло. Он не собирался позволять какой-то поехавшей дуре перечеркивать его жизнь жирным крестом, не собирался жить с совершенно чужим душе человеком, который так нагло пытался его к себе привязать, чтобы становиться отцом-тираном. Так он был для мальчишки тем «папой», которого он видел раз в полгода, который всегда удачно угадывал с подарком и запоминал, что ему нравится. Но, к сожалению, вовсе не потому, что ему было до этого какое-то дело. Мальчик был ему чужим и, как бы там ни было, он не испытывал к нему ровным счетом ничего. Он мелькал в его жизни только из-за привитого родителями чувства тупого долга. Его жутко раздражали попытки сына узнать о нем побольше, раздражало его желание удержать рядом чуть дольше – этим он напоминал свою шестнадцатилетнюю мать. Тобирама не испытывал угрызения совести, потому что был уверен: то, что он платит сверх алиментов – уже больше, чем то, что делают восемьдесят процентов отцов. Мальчик ведь не виноват, что мать его поехавшая на всю голову. А Тобирама и не обязан совершенно делать сверх того, что требует от него закон. – Ты денег хочешь? Она истерично смеется, и он отстраняет трубку дальше от уха. – Заебал ты меня со своими деньгами. Думаешь, от всего можно откупиться твоими бумажками? Думаешь, сука, меня так просто купить? Тобирама раздраженно хмурится. – Или ты внятно говоришь мне, чего тебе надо, или я отключаюсь. Повисает натянутая тишина, а он в самом деле подумывает просто отключиться и забить на ее очередную истерику, потому что это последнее, на что он нашел бы сейчас силы. – У него лейкемия, Тобирама, – бросает она и замолкает. Сенджу просыпается окончательно, и взгляд из бессознательного становится ошарашенным. Мысли в голове мигом становятся громче, тяжелее, и осознание сказанного догоняет его как-то слишком быстро. Он трет лицо уставше, смотрит на телефон с пару секунд и, когда отвечает, голос становится сиплым до неузнаваемости: – Я дам столько, сколько надо. Ложитесь в онкодиспансер. – Ты меня не понял? – с раздражением фыркает она. – Я уже видеть его не могу. Я его ненавижу, – она почти рычит утробно от злобы, исходящей из груди. – Когда я слышу его голос, мне вскрыться хочется. Забери его! Забери! Он все равно через пару месяцев умрет, ты можешь даже ничего не делать, просто подожди немного, подержи его у себя. Тобирама, пожалуйста! Тобирама растерянно вскидывает брови, слушая все это. Он всегда замечал ее яркие проблемы с психикой, но сейчас, на его взгляд, они становились слишком очевидными. Уже бывало такое, когда она настолько цеплялась за сына, не отпуская его от себя ни на шаг, словно пыталась с ним слиться, что не могла его ни с кем оставить, таская даже с собой на работу. В такие дни она не пускала его и в школу, отчего администрация звонила и заставляла Тобираму разбираться с этим самому. И ему приходилось вызванивать эту истеричку и угрожать ей, что он отсудит у нее родительские права – что было очевидной ложью: ничего подобного он делать не собирался. А бывали дни, когда она держала его подальше от себя, постоянно выгоняя гулять на улицу, потому что дома он ей, видите ли, мешал. У Тобирамы было всего два рычага давления: деньги и родительские права, между которыми он ловко переключался, чтобы заставить ее взять себя в руки, а теперь... Теперь она сама отказывается от денег – не торгуется, реально отказывается – и от любых претензий на ребенка. Сказать, что он в растерянности – громко промолчать. – Если не заберешь, я... мы его больше и не увидим. Замечательно, а? Он же нам обоим не нужен. Как все хорошо вышло! – Ты больная. Она смеется. – А кто здоровый? – Я заберу его, – цедит Сенджу, сжимая кожаную ручку рабочего дипломата так, что она почти трескается, – ничего не делай, поняла меня? – Когда? Забирай сейчас! – Ага, видела сколько времени? Я тебе завтра перезвоню. – Ты врешь! Врешь как всегда! Тобирама втягивает воздух через ноздри и пытается сделать голос мягким, подобно Хашираме: – Нет, успокойся и собери лучше пока все его вещи, ладно? Она хмыкает возмущенно, но бросает недовольное «хорошо» и сбрасывает. Тобирама едва сдерживает желание хуйнуть телефон в это соседнее окно. Шумно вдыхает. – Сука, сука, сука, сука. Телефон падает на пол вагона, несущего его куда-то, похоже, никуда. Жизнь – дурацкий билет, на котором забыли указать пункт назначения. Он впивается пальцами в собственные волосы, пряча лицо в руках. Краем уха слышит, как кто-то переходит из вагона в вагон, но до этого ему точно дела нет. Слишком многое крутится в голове. И без того перенапряженный мозг тут же заставляет его все обдумывать, не откладывая на потом. От своего припадка она перебесится и потом сто процентов будет караулить его около дома, чтобы пытаться забрать сына назад. Но так продолжаться не может, это попросту неадекватно – как минимум то, что он сегодня услышал – поэтому придется грузиться новой херней. Сраным судом за родительские права, которые ему нахер не нужны. Ну не нужен он ему, вот так честно и откровенно – не нужен. Тобирама никогда не хотел и не собирался заводить ребенка, и если эта конченная его себе хотела и воспользовалась им для достижения своей цели, то он тут ни при чем. Тем не менее, все самое отборное говно разгребать как всегда ему. И что ему с мелким ребенком делать? Он с раннего утра и до позднего вечера на работе, чужих людей он в свой дом не пустит, чтобы следили за ним. Как вариант, можно к кому-то его пристроить. Но вариантом это было бы, если бы не гребаный рак. Господи, какого ебаного хрена... Нужно посоветоваться с Хаширамой... От мыслей его наглым образом отвлекают. Он вскидывается, когда замечает, что кто-то пытается поднять его телефон. Сердце Тобирамы вылетает к чертям собачьим через задницу. Ему на секунду даже кажется, что все происходящее на самом деле не реальность, и он попал в очень качественный триллер, когда телефон ему протягивает покрытая ожогами рука. Он вскидывает круглые глаза, и трогается умом окончательно. Его буквально начинает трясти, когда он понимает, кто перед ним. Учиха. Эта немая заминка, не позволяющая ему вновь обрести дар речи, красноречиво долгая. Он оглядывает Изуну с ног до головы. Сказал бы я, что ты появился чертовски вовремя, но радоваться предвестнику апокалипсиса – очень глупо. Изуна теперь даже на боль не похож, он сама смерть во плоти. Его лицо не выражает ничего, настолько, что на нем нет даже привычной отстраненности. Тобирама на секунду пугается, что тот разучился понимать человеческую речь, но в глазах напротив все-таки мелькает осознанность. И очень-очень много того, во что Сенджу страшно вникать. Он выхватывает телефон из его рук, превратившихся в сплошную рану, и грубой хваткой цепляется за его запястья. Тобирама знает, что не получит ответ, но не может больше не спрашивать. – Откуда? Изуна чуть жмет плечами невозмутимо. От его одежды так тянет невыносимо бензином, что заставляет Сенджу скривиться. – Дома, – этот день явно пытается добить Тобираму сюрпризами, потому что тот тихо и ровно отвечает. Информации практически ноль, но это уже настолько много, что Тобирама забывает о дурацкой усталости. Он собирается спросить, не думает ли придурок обратится, блять, в больницу, но тот продолжает: – Тобирама... Голова Сенджу почти взрывается от догадок о происходящем. Еще немного и он правда тронется от случившегося. Сознание держится на одной лишь силе воли. Почти спокойно и совершенно серьезно: – Забери меня. Изуна разговаривает так, слово слова платные. И стоят они минимум несколько миллионов долларов за букву. Но Тобирама не станет заставлять его говорить силой. Он выдыхает, прикрывая на секунду глаза. А где пропитан болью воздух, перевести дыхание не просто. – Пожалуйста. Только от Изуны Учихи это слово звучит оглушительнее всего. Он как дрожащая и полупрозрачная тень от беспокойного огонька свечи – чтобы стереть, достаточно зажать двумя пальцами. Почему всю кашу всегда расхлебывать именно ему? Тобирама снимает с сиденья рядом свой кейс с документами, поставив его под ноги, чтобы освободить для Изуны место. Сегодня у него уже не осталось мозгов, чтобы о чем-то вразумительно думать. Он достает из кармана сигарету – как же плохо Учиха влияет на его следование социальным нормам – и поворачивается к Изуне полуоборотом выжидающе. Тот мотает головой. – Нет, у меня нечем. Сенджу вопросительно вскидывает брови, но ничего не говорит и лезет во внутренний карман за спичками. Тобирама откидывается на спинку, пытаясь расслабиться хотя бы телом, и затягивается. Внутри все оглушительно вопит от необъяснимой агонии, когда он слышит, как положивший голову ему на плечо Изуна едва слышно всхлипывает.