Взгляд в бездну

— Так, а теперь слушай меня внимательно, — Киев повернулся к нему. — Всё, что я скажу, должно быть исполнено в точности. Если я скажу, чтобы ты ушёл, ты обязан уйти. Если я скажу, чтобы ты молчал, ты обязан молчать. Понял? — Да, — мрачно сказал Григорий. Он не понимал, зачем так осторожничать с уже поверженным врагом. — Хорошо, — Дмитрий Олегович кивнул. — Он сейчас под препаратами и ни черта не соображает, потому будешь говорить на немецком. Теперь техника безопасности. Не бойся, эта тварь чует страх. Не матерись, в его глазах это будет признаком того, что у тебя закончились аргументы. Не показывай ярость без веской причины, он отлично находит слабые точки. Честно говоря, я бы не хотел, чтобы ты пытался достучаться до его совести, но, думаю, ты меня не послушаешь. У тебя есть два часа. Если всё пойдёт хорошо, возможно, разрешу задержаться. Заходи. Дмитрий Олегович открыл железную дверь, пропуская его первым. Комната, в которой только три стула, длинный стол и белые стены. Берлин сидел за столом в смирительной рубашке, привязанной к стулу. Левая половина лица закрыта бинтом — Григорий слышал, что Москва выстрелил Берлину в голову, попав в глаз. Его взгляд, мутный и бессмысленный, будто оживился, сфокусировавшись на вошедших. Сталинград медленно, нарочито спокойно подошёл к столу, отодвинул себе стул, сел и начал рассматривать немца в ответ. Всё именно так, как он и представлял. Жёсткие светлые волосы, правильные черты лица, внимательный взгляд, в котором ледяной водой блестел холодный интерес. — Ну хоть какое-то разнообразие, — Берлин смотрел куда-то поверх головы Григория, и тот понял, что немец обращается к Киеву. — Париж наконец сдался в попытках направить меня на путь истинный? — Это никак не связано с Парижем, — голосом Киева можно было убивать. Он закрыл дверь и сел на стул у стены, скрестив руки. Берлин пожал плечами и наконец перевел взгляд на сидящего перед ним. — А вы выше, чем я думал, — спокойно сказал Шпрее. В его голосе не было ни страха, ни ненависти, один спокойный интерес. — Какой у вас рост? Григорий задумался. Если он откажется говорить, немец может счесть это за агрессию и разговор зайдёт в тупик, а если он скажет — Берлин получит инициативу в разговоре. Кроме того, его совсем не радовало, что нацист знает его в лицо. — У вас настолько плохо с глазомером? — Сталинград силой заставил себя говорить вежливым тоном, будто ему было действительно интересно, что там с глазомером у нациста. Если Шпрее посчитает это за пассивную агрессию, всё может зайти не туда. — Увы, потеря одного глаза сильно осложняет вычисление размера, — Берлин слегка пожал плечами. От его взгляда Григорию становилось не по себе. Он чувствовал себя незащищённым, полностью открытым перед этим внимательным, проницательным взглядом, он будто смотрел в душу, в сердце, всюду, где есть свет, где можно хоть что-то увидеть. — Итак, какие у вас ко мне вопросы? — Почему? — Сталинград силой удержался от того, чтобы сжать кулаки. Спокойно. Спокойно. Если он сорвётся, разговор можно будет заканчивать за бесполезностью. — Мне казалось, что такой человек как вы, должен был перекопать все документы и дойти до ответа самостоятельно. «Черт. Похоже, он читал моё досье». — Мне интересно именно ваше мнение, а не то, что на бумаге. — Моё мнение зафиксировано на бумаге. В прошлой войне Германия не смогла получить достаточное количество ресурсов из колоний из-за британского флота. Вывод — нужны ресурсы там, где нет британского флота, то есть, на ближайшей суше. Где на европейском континенте есть ресурсы, которые можно относительно легко захватить, и есть достаточные технологии и инфраструктура, чтобы их добыть? Россия. Вас устраивает такой ответ? — Нет. — Почему? Я говорю правду, — Берлин слегка кивнул в сторону Киева. — В присутствии товарища Днепровского у меня нет никакой возможности соврать или уйти от вопроса: у меня с господином министром внутренних дел СССР слишком большая разница в опыте. К тому же, зачем мне вам лгать? Я вас не ненавижу. Вы просто меня раздражаете, Сталинград. — Гриша, сидеть, — Киев осадил его за мгновение до того, как он взорвался. — Сидеть, я сказал. — Просто раздражаю?! — если бы Киев перед входом не обыскал его и не отнял всё оружие, Григорий бы всадил нацисту нож в оставшийся глаз. — И это всё — просто из-за раздражения?! — Юноша, не забывайте об одном моменте — я экономист, а не военный. Я имею отношение к плану «Синий» гораздо более отдаленное, чем, скажем, Дрезден или Кёнигсберг. Я не участвовал в планировании, к сожалению. Если бы я командовал операцией, немецкую армию на Южном фронте не обеспечивала бы всего лишь одна железная дорога. — И слава Богу, — процедил сквозь зубы Сталинград. Если бы не тотальные бомбардировки Америкой и Британией немецкой промышленности, война могла длиться на два года дольше. — Я атеист, — всё так же спокойно заметил нацист и продолжил. — Так вот, вы очень сильно меня раздражаете, но это не значит, что я отдавал приказ о взятии вашего города, равно как и не значит то, что я был против. — Чем конкретно я так вас раздражаю? — Григорий представлял, что конкретно могло не понравиться Берлину, но предпочитал удостовериться. — Название. Я считаю оскорбительным для чести воплощений наименование города по имени человека, который ничего этому городу не сделал. — Кёнигсберг переименован в Калининград. На какое-то мгновение Григорию показалось, что Берлин застыл, что его взгляд остановился, перестал проникать во все щели в душе. — Впечатляет. Я-то думал, что у вашего правительства достаточно фантазии, чтобы не называть несколько городов в честь одного и того же человека. — Твангсте сказал то же самое. Вот сейчас Берлин точно застыл. — Что, не знали, что он жив? — теперь была очередь Сталинграда насмехаться. — Он жив, в сознании, даже работает. Берлин побледнел. Григорий знал, что в августе сорок четвертого Берлин участвовал в заговоре против бывшего лучшего друга, в итоге которого Кёнигсберг был обвинён в госизмене и казнён — ему выстрелили в голову, а чтобы не очнулся, забили в рану штырь. — Я однажды случайно столкнулся с ним. Выглядел он не очень, но вполне вменяемо. Берлин был цвета стены за его спиной. Григорий не просто так упомянул вменяемость — над Кёнигсбергом висел дамокловым мечом суд по советским правилам. Если Твангсте сделает хоть одну ошибку, ему вспомнят все его грехи и не факт, что на этот раз его найдут в каком-то подвале и вытащат железку из головы. Как интересно. Этому психопату всё ещё важен его бывший друг. — Сейчас Твангсте работает под началом Минска, в министерстве иностранных дел Советского Союза. — Гриша, хватит, — осек его Киев. «Хватит давать ему информацию». «Ну и ладно. Всё равно он уже чуть ли не трясётся». — К слову, вы сказали, что вы — атеист. А когда вы перестали верить в бога? — Григорий оживился. Если он найдёт ещё одну слабость Шпрее… — Середина семнадцатого века, — медленно ответил нацист, смотря в стол. Мыслями он был в другом месте. Интересно даже, в каком. — Да ладно. Рановато как-то. — Про Тридцатилетнюю войну знаете? — Немного. — Представьте себе смесь из Гражданской и Второй Мировой и растяните на тридцать лет. — Я-то думал, что религиозные войны наоборот делают людей фанатиками, а не атеистами, — Григорий нутром чувствовал, что Тридцатилетняя была очень больным местом Берлина. — Мне тогда было столько же лет, сколько вам сейчас. Эта война сделала вас фанатиком? — Берлин поднял голову. Его взгляд был нормальным — не проникающим, не безумным, не мутным. — Нет. — Чем эта война отличается от той? — Эта война была на выживание, а не из-за какой-то идеи. — Скажите это Мюнхену. Бавария тогда потеряла две третьих населения. Белоруссия после этой войны — две пятые. Та война начиналась за идею, но потом все просто пытались выжить. Равно как и эта. — И после Тридцатилетней вы решили, что бога нет? — насмешливо спросил Григорий. — После неё я решил, что мне не нужен бог. Мне не нужен бог, чьим венцом творения являются существа, способные на такое. Мне не нужен бог, создавший сценарий, в котором Курфюршество Бранденбург потеряло каждого третьего. Мне не нужен бог, задумавший смерть моей сестры Кёлльн. Если ценой смысла в жизни будет всё это — мне не нужны ни бог, ни смысл, им создаваемый. — И что вы с этого получили? — Власть. Я стал распоряжаться своей жизнью сам, а не отплясывать роль по чужому сценарию. — Ну и что? Вы довольны своим выбором? — Григорий развел руками, будто показывая происходящее. «Вы всё уничтожили». — Да. — Не верю. — В отличие от вас, Сталинград, произошедшее со мной есть результат моих собственных действий. В том, что произошло с вами, — Берлин усмехнулся, — вашей вины нет. — Берлин, я вас предупреждаю, — отчеканил Киев. — Товарищ Днепровский, что ж вы так нервничаете? Ваш подопечный рано или поздно сам дойдёт до этой мысли. — Он поймёт это, когда будет нужно. Я запрещаю вам ломать ему психику ещё дальше. — Тогда зачем вы разрешили ему встретиться со мной? Мне кажется, это поломает ему психику только дальше, — на лице Берлина была насмешливая улыбка. — После того, как я случайно столкнулся со Стокгольмом во время Второй Северной Войны, меня трясло два дня. — Как видите, у Григория гораздо лучше с нервами, чем у вас тогда. — Не думаю. Сталинград, можете мне объяснить, пожалуйста, чем для вас произошедшее принципиально отличается от прошлых раз, когда вас стирали к чертовой матери? Я читал вашу биографию, ваш город как минимум дважды уничтожали. Что изменилось на этот раз? — Берлин! — рявкнул Киев. — Что? Юношу интересует моё мнение, а не то, что на бумаге. Я не понимаю, Сталинград, чем этот раз отличается от прошлых? — Гриша, выйди, — Киев встал. — Возвращайся через полчаса. — Почему? — Григорий хотел дослушать, что ему говорил Шпрее. — Выполнять! — Киев был в ярости. Выходя, Сталинград заметил, что Берлин смотрит на него очень странным взглядом. «Однажды вы сами всё поймёте».