fear of

Нужно почаще бывать за городом — первая мысль, что посещает Чимина, когда латунная статуэтка тигра выскальзывает у него из руки, и больше не слышно ни проклятий, ни тающих криков о помощи. Шикарный воздух, из леса прямо в спальню тянет запахом прели и все такое, нужно почаще бывать за городом, разжиться велосипедом, похожим на тот, что из детства, и гонять вдоль набережной по ночам. Я вижу в темноте — мысль Чимина №2. Если верить часам на руке Хаято — сейчас около двух. Темнота должна быть хоть глаз выколи — такой она и была, когда Чимин тормозил его привычные намерения, очертания грузного тела должны скорее угадываться, чем просматриваться, но сейчас все по-другому. Я вижу в темноте. Подбитым глазом чуть лучше, им он в состоянии рассмотреть мельчайшие детали, что-то подобное уже было, совсем недавно, на съезде в Киото: тигр на груди, там же и дым, иероглифы, которые Чимин знает, и о которых еще не успел расспросить туфли Brioni браслет на руке — золотой, во всяком случае блестит, как золото пачка сигарет топорщит карман галстук — накатанная на шины змея темно-синие брюки, где-то должна быть рубашка, с кровью или без, с кровью или без, с кровью или Он мертв. Мертвее не бывает. Хаято мертв, но кровь его все еще жива. Чимин смотрит на нее, смотрит на кровь, следит за ее движением, но не видит того, кого она питает, кого она покидает — это вообще будто бы не Хаято, настоящий он вот-вот ворвется в комнату, вздернет Чимина за воротник и прорычит: «Заигрался ты, дорогой». Разве человек способен на такие звуки? Чимин сжимает голову руками и вопит, даже не опасаясь, что кто-то войдет — никто не придет, никто не посмеет войти в спальню, как бы Чимин не драл глотку, и благодаря этому сейчас есть время чтобы… Чтобы что? Чимин смотрит на тело (именно тело, сам Хаято больше не существует нигде) так, будто никогда не видел его раньше — ничем не примечательный шатен, теперь, даже, брюнет, волосы его слиплись и потемнели от крови; ничем не примечательное лицо, на котором застыло удивленное выражение, что ж, его можно понять, Чимин бы тоже удивился такому неожиданному, такому печальному финалу. Есть ли этим гребаным жизням финал? Прямо сейчас Чимину кажется, что Хаято продолжает с ним говорить, продолжает преследовать, его кровь говорит за него и преследует Чимина, вытягиваясь обличающим перстом к его ногам причудливыми узорами, клинописью. Пожалуй, сейчас бы ему пригодился всезнающий Намджун с его Всемогущим корейско-японским словарем, но на худой конец Чимин мог бы удовлетвориться и собственными познаниями в каллиграфии, теперь без жалостливых подсказок Хаято. Надо оттащить его подальше, туда, куда стекают ручейки крови, они движутся в сторону стола, к окну, и теперь бросили дурить, никаких иероглифов, никакой клинописи больше нет — резервуар с пробоиной оставляет настойчивое послание, как следы от саней, как тормозной путь, как подсказка — вам сюда, я здесь, я нигде, но я повсюду. Оттащить труп — этим дело не ограничится. Нет гарантии, что никто не войдет раньше, чем начнет светать, раньше, чем Чимин замолкнет и перестанет пародировать себя же — на грани экстаза и боли. А вдруг еще найдутся умники, которые видят в темноте?.. Латунный тигр выглядит странно, его застывшая ярость теперь мерещится обычным испугом, морда в багровой глазури, ему это не идет, он не хотел убивать, не хотел убивать, не хотел… Вот так. Вот здесь, тут ему и место, теперь никакой крови, только размазанный рыжий налет на бронзе, и тигр на столе, как ни в чем ни бывало. Будто время остановилось. Ведь если нет жизни — нет времени? А впереди целая ночь — без жизни, вне времени. За одну ночь вполне можно сотворить новую жизнь, ее лишить или лишиться, — это всемирный баланс, — плюс-минус, плюс-минус, плюс… Новая мысль увлекает, как первая, — нужно почаще бывать за городом, — и, перегнувшись в распахнутые ставни окна, вместе с выворачиванием наизнанку разум проясняется. Новая мысль — это новая жизнь взамен. Нужно отыскать ключи как можно скорее, отыскать ключи и рвануть отсюда на бронированном додже Хаято. Ключи, ключи, Чимин визуализирует перед глазами увесистый брелок, как недостающий паззл примеряя к каждому встречному предмету — в ящиках стола, над баром, на книжных полках. Ключи, ключи, мысль о них успокаивает, убаюкивает, как грядущее спасение, как голос Намджуна с экскурсом в историю государства вечерами, — больше никакой крови, клинописи, латунных тигров, галстуков-змей, — он бы увез его с собой, хотя бы до ближайшего населенного пункта. Перекрасил бы волосы в розовый, сходил с ним в поход на гору Фудзи, выучил все иероглифы, которые обещал, слушал его днем и ночью, — он определенно послушал бы его ночью, — но все это, если бы Чимин нашел сраные ключи! — ЧЕРТ! От удара о шкаф за створкой оглушительно звякает сервиз. Босой, Чимин поскальзывается на крови, булькающая внутри истерика вырывается нестройным воем. Он еле держится на руках, ухватившись за кресло, хотя, может, и вправду лучше присесть, прямо подле Хаято, сползти в лужу теплой крови и захлебнуться, когда она заполнит комнату до краев. Сколько же в нем крови? Лампочка телефона пронзает тьму алой пульсацией — Чимин подтягивается на руках к столу, тянется к кнопке быстрого вызова, мажет по ней чернотой, проговаривая отчетливо (эту фразу он освоил в первый же день): — Зайди ко мне. Темный омут под затылком Хаято разрастается уже с меньшим рвением, под меньшим давлением, хотя есть вероятность, что это для Чимина все процессы вокруг замедляются в разы. Он видит в чернильной жидкости отражение каких-то бликов, возможно звезд. Этот блеск так увлекает, что почти достигая его ступней, лужица, будто вздрогнув, поджимается на секунду, когда раздается стук в дверь. Чимин поднимается, спотыкается, очень старается ничего не трогать, и наконец толкает дверь в сторону. — …Чимин? Непонятное удивление на лице Намджуна, учитывая, что Чимин часто проводит ночи здесь. По-прежнему в костюме, будто не снимал его перед сном (этот человек вообще спит?), Намджун едва успевает стереть учтивое выражение с лица, как Чимин не дает вымолвить и слова: — Где ключи от доджа? Намджун переводит взгляд на его руки. — Что ты натворил… — Где сраные ключи от джипа?! Это было громко. Намджун толкает его вглубь комнаты и заходит, прикрыв за собой. — Чья это кровь? Ты ранен? — Чтоб тебя, Джун, просто скажи где… — У парковщика. Вскинув голову, Чимин воет в ладони, теперь в крови даже лицо, ее ржавый запах и липкость повсюду. Его так сильно тошнит, что хочется просто уже отключиться. Так не должно быть. Так не бывает, это ведь его прерогатива — быть задушенным в постели, выкинутым из окна лав-отеля, насаженным на нож на заднем дворе гей-клуба… На заднем дворе. — А твоя? — Чимин на секунду озаряется надеждой. — Твоя машина, она здесь? Чимин вертится, потеряв из виду Намджуна. Тот, присев, склонился над телом: — Ты же понимаешь, что далеко не уедешь. Трудно даже предположить, что он чувствует, по голосу никогда не понять, но на Чимина его внешнее спокойствие действует как еще одна вещь, которой быть не должно. — Боже, — вздыхает он, скалясь как спятивший маньяк, — Боже, Намджун, что мне делать? Я ведь… Я ведь никто, я даже инициации не прошел, они просто убьют меня, просто убьют, мне блять, конец, мне просто… Вспышка света и боли. Лампа освещает решительное лицо Намджуна, — но, боже, лучше бы он ее не включал, — Чимин бросает взгляд к обретшему окраску происшествию, и ноги опять несут его окну, его снова выворачивает. На столе шуршит ворох бумаг, Намджун молча вскрывает папки с конвертами один за другим, пока в воспаленном мозгу у Чимина поселяется новая больная идея: — Послушай, мы же можем… Можем обставить все, сказать, что это ты, — Чимин утирает губы. — Тебя уважают, за тобой пойдут. — Мне пустят пулю в висок, если подумают, что я убил члена семьи, Чимин, не будь дураком, — поразительно ровно проговаривает Намджун. Проклятье, тело Хаято опять под ногами, Чимин стонет, перебарывая новый приступ тошноты. — Что ты делаешь… — Ищу копию завещания. — Ты… Нашел время, черт. Его рвет в третий раз. Шорох на время стихает — Намджун что-то нашел. — Все хуже, чем я думал. Чимин закатывает глаза, истерично усмехаясь — что может быть «хуже», чем есть? — Задним числом ты принят в семью. Белый шум. Паника вдвое больше прежней. Этого не может быть — мысль №3. Ноги подкашивает судорогой, Чимин все-таки оказывается на полу. Видимо, жизненному балансу сегодня все же придет конец, и ночь эта так и останется со знаком «минус». Минус, помноженный на два. — Намджун… Намджун гневно качает головой, будто в протест. — Должна быть оговорка, — шуршание возобновляется. — О порядке наследования. — Намджун, господи, — взвывает Чимин. — Умоляю, убей меня, просто убей меня прямо сейчас. — Он ведь не ждал смерти, у него не было явных врагов… Чимин что-то мямлит, захлебываясь слезами и силясь припомнить выдержки из кодекса, которые для него переводил Намджун. — Но «старший сын», — булькает шепотом он. — «Старший сын» — это ведь ты, Намджун. — Клан перестал следовать кодексу с девяносто четвертого, когда Хаято стал оябуном, все должно решить завещание. — А если завещания нет? Чимин прекрасно знает ответ. Более того, он знает, что Хаято никому не завещал власть, помнит каждую его шутку о том, что Чимин, займи его место, навел бы тут шороху; помнит, как они заливисто смеялись над этим на краю бассейна, Чимин — не менее искренне, потому что, даже, случись подобное… Вот дрянь, Намджун бледнеет на глазах. Чимин не хочет знать, что в конверте, который он ему протягивает, он просто надеется, что новая подробность добьет его окончательно и каким-то образом вызовет остановку сердца, смерть мозга, что там еще бывает? Что еще может быть в этом блядском конверте? — У меня руки в крови, — бормочет бесчувственно Чимин, перекладывая ответственность. Опустив глаза, Намджун читает. А сердце Чимина пропускает удар, оставляя, однако, в живых.