о смерти обожает видеть сны

Альфред даже не понял, как же Сара успела сомкнуть зубы на его шее. Вдруг мир перевернулся — перед глазами встало бесконечное звездное небо. По его жилам разлилась боль и удивительное, непознаваемое пламя, что выжигало холодом; к этому пламени ему еще предстояло привыкнуть. Ледяной жар — как парадоксально. Ледяной жар наполнил каждую клетку его тела, но не изменил его единовременно. Мертвенный холод посмертия не настигал его в мгновение, и снег все еще таял в судорожно сжимающейся руке. Он был еще живым. Сердце Альфреда еще билось, когда жажда, слов для которой нет в человеческом языке, наполнила его тело и разум. И жажда с тех пор его вела. *** Первые часы его новой жизни были похожи на глубокое, тяжелое опьянение, когда тело движется само, а память схватывает только яркие вспышки. Он забыл даже собственное имя. Экстаз и агония слились воедино, и если бы он еще мог дышать, то попросил бы остановиться, чтобы перевести дух — но его не слышали. Десятки рук касались его собственных, передавая друг другу в очередном туре котильона, пока безжалостная скрипка не смолкла на несколько секунд — и кто-то подхватил его под локти. — Набегался, дорогой? — голос был знакомым, но звучал совершенно иначе, оцепеняющей мелодией, — И стоило тратить столько сил и времени. Альфред не успел даже задуматься, как двигаться, словно тело приобрело способность учиться танцу по образу и подобию за несколько минут. От неловкого квадрата Герберт увлек его на круг вальса по залу с необычайной легкостью, и Альфреду оставалось только откинуться в строгих руках — и лететь. Казалось, они даже не касались ногами пола. Мир вокруг преобразился до неузнаваемости, и словно в дымке сказочного сна Альфред пытался впитать в себя его новую красоту. Как сырой склеп, в котором едва теплился свет тусклых канделябров, превратился в наполненный золотым сиянием зал? Куда исчез гниения смрад, и что за удивительный аромат витал теперь в воздухе? Улыбки, адресованные ему, все как одна, были кровавыми, но Альфред больше не видел в лицах яростной жажды. Кажется, это была благодарность. Как восковые маски посмертных гримас вдруг превратились в лица, эмоции на которых были так сложны, что у Альфреда не было для них слов? Над танцующими серебристым звоном раздался смех — Альфред обернулся, чтобы увидеть, как сверкающую рубиновой росой Сару кружит, подхватив под талию, граф, и едва не оступился, если бы не Герберт. Как мог он видеть в лице мужчины только звериные черты? Неужели его глаза были столь слепы? — Твоя кровь уже угасает, — услышал он над ухом, ощутив прикосновение мягких губ к своей шее, — сколько еще она заберет у меня? Альфред застыл в его руках, позволяя выпить из себя остатки жизни. В бесконечных зеркалах таял его призрак, изогнувшийся агонизирующей дугой. *** Сара оказалась неутомимой. Как будто до этого она и не жила вовсе — посмертие подарило ей свободу и силы, о которых она и мечтать не смела. Альфред наблюдал за тем, как удивительны были эмоции графа по отношению к ней. Он думал, что древний вампир может лишь приподнять уголок рта в улыбке снисхождения, или же обнажить клыки перед обедом — но его новым глазам было доступно то, что не мог видеть человек. Словно чувства вытачивали на лице графа рельеф, как волны высекают очертания скал — медленно, но неумолимо. Удивительно было смотреть, как постепенно нежность сменяется тоской от того, что для Сары ночь с графом была так же удивительна, как лунный свет или пойманная своими руками в полете живая птица: страсть к познанию затмевала в девушке все прочие. Альфред, наконец, понимал её по-настоящему. Он все ждал, ну когда же обнажится ложь графа, когда его обещания окажутся пустыми. Но чем больше проходило времени, тем больше Альфред начинал желать, чтобы граф соврал о цене, которую ему предстояло заплатить за вечность, ведь слова о бесконечной страсти оказались правдивыми. Жажда крови не мучала его так сильно, как страсти собственной души, и если пролить реки крови не составляло никакого труда, то утолить желание познать весь мир до конца не переставало терзать его. Он более не нуждался ни в отдыхе, ни в пище, и усталость не могла отвлечь его. Саре больше по душе было изучать бесконечные просторы замка и его ближайших окресностей — Альфред же проводил свои часы в библиотеке, поглощая том за томом, словно монах, исполняющий послушание. Разумеется, его тянуло и к практике, и только огромным усилием воли Альфред сдерживал себя, придерживаясь изучению теории, чтобы не перескакивать к десятку экспериментов сразу. Как прекрасна была жизнь без страха и смущения — Альфред отдавался всем страстям, всем порывам, не задумываясь. Ему не приходило больше в голову отказаться от любого предложения, будь то разделить ложе или забраться на самый верх самой высокой замковой башни, чтобы увидеть, как далеко простирается горизонт. В постель его, до сих пор, правда, не звали — а вот изучать замок Сара звала его постоянно. Он не мог отказаться. Он должен был знать; порой его увлекала необходимость пересчитать каждый камень в стене, каждый виток лестницы. Однажды он обнаружил себя высчитывающим стежки на воротнике Герберта — очнувшись, он поймал нежный взгляд, но ответил сухо — «сто семьдесят девять». Герберт коснулся его запястья губами и исчез. Время придет, и Альфред познает и его. Пока же Сара, одетая в костюм с чужого плеча, карабкалась по стене готической башни, не оглядываясь на него — тонкие белые пальцы, светящиеся на фоне черного камня, не страдали от холода под пронизывающей метелью. Сам Альфред не торопился — даже глядя вниз на разверзнувшуюся под ними пропасть ущелья, страха он не испытывал, но незнание, сломаются ли его кости и смогут ли они срастись после такого падения, заставляло его держаться крепче. — Ну что ты там застрял, а? — крикнула Сара сверху, и её голос слился с порывом ветра, — Непонятно, что ли? Закинь ногу и подтянись, давай, я помогу. — она изогнулась вдоль иглы шпиля, словно гибкая лоза, и протянула ему когтистую ладонь. Ей ничего не стоило подтянуть Альфреда наверх, как пушинку. Не то, что сам Альфред не смог бы так сделать — свежие силы сытого вампира позволили бы ему отнести самого графа, как невесту, на руках. Но почему-то ему нравилось, что остальные… могут с ним так. Вдруг метель стихла, и лунный свет озарил их лица без всяких препятствий. Кружащие в воздухе снежинки заискрились, как крошечные падающие звезды, и Сара с восторгом подставила им ладони. Снег на них не таял. — Удивительно, — пробормотал Альфред, поймав снежинку на кончик пальца, — разве природа может создавать такие четкие линии? Как будто строение тел определенного размера должно отличаться от тел большего… — Альфред, ты занудный ужасно. Ты всегда такой был? — Сара бесцеремонно подхватила его пальцами под подбородок, заставляя поднять голову, — Перед тобой целый мир, а ты смотришь на очередную песчинку. Ты когда-нибудь такое видел? Разве ты не хочешь увидеть еще больше? На высоте Альфред бывал — но со слабыми, человеческими глазами. Теперь же замерший во льду черно-белый мир зимней ночи казался ему звездным пейзажем — пусть видел он по-новому, думал как будто все еще смертным умом. Только во сне Альфред мог увидеть, как играет лунный свет среди черных, будто нарисованных острым пером, елей, как бесконечный простор уходит за линию горизонта, обещая, что мир перед ним — необъятен. Весь мир — его. — Такой пушистый, — Сара сгребла с крыши горсть снега и сжала в ладони, — как пена! А знаешь, — она хитро прищурилась и, зацепившись за выступ, наклонилась вниз. Альфред посмотрел за ней — с другой стороны башенной стены находилась еще одна, но плоская крыша. Снежная шапка на ней закрывала даже шпили на её углах, нетронутая даже следами птиц. Не успел он понять, что происходит, как Сара выпуталась из костюма и осталась обнаженной в лунном свете. Если бы Альфред нуждался в воздухе, то задохнулся тут же бы. Комок ткани она сунула ему в руки, и, не оглядываясь, нырнула вниз, словно белая стремительная орлица. — Сара! — воскликнул он, скатившись на коленях к краю, прижимая к груди отданный ему костюм, будто пытаясь удержать хотя бы его. Но ничего ужасного не произошло — внизу она уже вынырнула на снежную поверхность, и легкие снежинки разлетались с её волос. Сара устроилась в снегу, словно в пенной ванне, вытянув белую ногу наверх и звонко смеясь. Она была чудесна, словно живая мраморная статуя, совсем не боялась холода и пела краше самой удивительной птицы — Альфред смотрел на неё и чувствовал, что любовь к ней угасает в нем, как догорает тонкая ночная свеча перед рассветом. Больше в том свете не было нужды, и на место ему пришло чувство, понять которое Альфреду было еще затруднительно. Он оставил Сару одну, доверившись её рассудительности вернуться до солнечных лучей. Решив спуститься не по стене, как они поднимались наверх, чтобы изучить готические окна, а через башню, Альфред попал в очередную часть замка, в которой совершенно не ориентировался. В таких случаях ему оставалось блуждать, пока не находился знакомый ориентир, или же идти на звук хотя бы чьих-то шагов, внимательней прислушиваясь. Лестница вниз, вверх, бесконечный пыльный коридор, пахнущий сыростью. Пахнущий… чем-то другим, шерстью, влажным шелком. Альфред навострил уши. Он знал, что слышит. Знал, чей это голос, но ему необходимо было узнать. Стоны были сладкими, размеренными, чем больше Альфред приближался к их источнику, тем явственнее слышал дрожь дыхания между ними — тише, чем падающий снег, он подошел к приоткрытой двери в чужие покои. Альфред увидел немногое — но увидел достаточно. Волосы Герберта текли по подушке жидким серебром, и его голос был сладострастней, порочней самой удивительной фантазии — между его бесконечных длинных ног двигался граф, зарывшийся лицом в изгиб шеи сына, и казалось, ничто не могло им помешать. Альфред не мог оторвать взгляда от широкой спины графа, от перекатывающихся под мраморной кожей мышц — угольно-черные волосы рассыпались по плечам, скрывая его лицо. Хватало острого, как попавшая прямо в сердце стрела, взгляда, брошенного Гербертом из-под ресниц — и кинжально-тонкой улыбки. Кивнув, Альфред отступил назад, прижавшись к стене спиной. В нем бушевала жажда узнать, что между ними произошло — но не только она.