Сквозь зеленое стекло

Двери в кабинет Аида вновь закрыты — однако Персефона знает, что он там, за ними. Она слышит его голос, его смех. Персефона прекрасно понимает, что это значит; тянет носом прогорклый воздух, прижимает к груди ладони и уносится прочь так стремительно, что черные юбки взвиваются за ней. Наверное, за столетия стоило бы привыкнуть. Наверное, рой несчастных дурочек, которых он одурманивает, никогда не закончится. Но Персефоне больно. Персефона хватает со своей полки бутылку джина — одну из тех, что она тайком протащила из мира сверху — и прикладывается к горлышку губами, пьет жадно, долго, до тех пор, пока алкоголь не обжигает горло до проступивших слез. Она садится на письменный стол — и заходится рыданиями, уже не сдерживаясь. За закрытыми дверями много что может произойти, однако Персефона знает своего супруга достаточно хорошо – слишком хорошо. Она знает, что происходит прямо сейчас. Аид называет это «подписанием контракта». Персефона называет это гнусной, открытой изменой. — Танатос, войди, — приказывает она, утирая тыльной стороной ладони слезы. Слуга Гадеса появляется прямо перед ней; его не нужно звать дважды. Он склоняет голову. Богиня морщится. — Приведи мне ее, как они закончат, и ты ее наконец заберешь, — выплевывает Персефона. — Милорд запретил мне приводить к вам его новые души, — смиренно отвечает тот. Персефона фыркает, смеется пьяно под взглядом услужливого бога. Значит, ему уже донесли. Значит, Аид уже прознал, пока она болталась всё лето наверху – когда она в мертвом царстве, его слуги не посмели бы строить козни за спиной супруги. — Мне плевать, что запретил милорд, — Персефона задирает острый подбородок. – Я сказала: приведи ее ко мне. — Но милорд… — Милорд то, милорд сё. А я — леди Подземного мира! — рявкает она. — Попробуй только меня ослушаться! И передай, чтобы принесли чай. Без девчонки и чая не показывайся на глаза. Танатос колеблется, но, вновь склонив голову, исчезает. Персефона делает еще один крупный глоток из небольшой бутылки и выливает остатки в чайную чашку, до сих пор стоявшую на столе: не прошло и трех дней, как Аид нашел себе новое развлечение. Сложно решить, что отвращает Персефону больше: то, что Аид изменяет прямо перед ее носом, или то, как он это делает. Она смотрела в глаза всех его потерянных девочек: голодных, отчаявшихся, уставших бороться. Тех, у кого не было выбора. Тех, кто согласится на любой контракт, лишь бы земные страдания больше не мучали. Молоденькой дурочкой, добровольно проглотившей гранатовые зерна и севшей на поезд до Хейдестауна, Персефона даже не представляла, что ее ждет по ту сторону моста над Стиксом вместо обещанной свободы. Точно так же, как и эти молоденькие дурочки не знают, что их ждет, когда тяжелые Аидовы двери захлопнутся за их спиной: как они не будут больше чувствовать ни голода, ни страха, ни усталости — но также не будут чувствовать ни радости, ни надежды, ни любви. Станут безликими бесхребетными душами, строящими бесконечную стену подземного города. Вот она — их свобода. Персефона вздрагивает, когда раздается стук в дверь, отнимает от лица пальцы, торопливо вытирает мокрые щеки и одергивает платье. Испуганная, потупившая глаза и зареванная девочка — сколько их таких здесь было и сколько еще будет? — бесшумно и робко садится напротив. Между ними ложится поднос, и Танатос под тяжелым, только-попробуй-проболтайся-взглядом госпожи растворяется. — Я не думала… — заикается смертная, или, вернее будет сказать, уже умершая. — Ш-ш-ш, — перебивает ее Персефона, разливая кипяток по чашкам. — Я знаю, что это такое. Ты ни в чем не виновата. Пей, станет легче. Богиня вздыхает едва слышно, видя, как дрожащие пальцы обхватывают фарфор. В этом ее супруг, пожалуй, хорош как никто другой — заманить понравившуюся игрушку, сломать и выбросить, как только надоест. Аид заботится разве что о том, как бы продолжить стройку своей чертовой Стены; для него каждая новая душа — развлечение и инструмент. Но кто-то же должен видеть в них людей. Каждая его измена разбивает сердце Персефоны на мелкие осколки. Каждый раз Персефона сгребает их и собирает сердце заново — чтобы по-матерински утешить тех, кого он переломал окончательно и безвозвратно.