Ich liebe Sie

I feel like I'm drowning…

You're holding me down…

You're killing me slow

So slow…

Two Feet — Feel Like I'm Drowning

*** Евгений Онегин вальяжно сидел в расположенном перед камином глубоком вольтеровском кресле с высокой спинкой; одна рука — белая и холёная, с длинными пальцами и изящной формы, аккуратно подпиленными ногтями — покоилась на широком набивном подлокотнике, в другой — он держал бокал ароматного Бордо, который молодой человек небрежным жестом то и дело подносил к красивым полным губам. Час был ранний. За окнами, неплотно занавешенными тяжёлыми портьерами в обрамлении пышных ламбрекенов, едва брезжил рассвет. Прислуга ещё спала. Камердинер занимал собственное небольшое помещение; прочие «комнатные» слуги: лакеи, горничные, ключница — жили в самой усадьбе, на ночь располагаясь в лакейской и девичей, и спали на войлоках, разостланных на полу, ларях или сундуках. Повар с помощниками спали прямо в кухне. В этот предрассветный час ничто не нарушало приятную тишину сонной усадьбы — и это вполне устраивало Онегина. Совсем скоро многочисленная прислуга поднимется, раздастся скрип половиц, громкие зевки и гомон сиплых со сна мужских и женских голосов. Однако пока в доме и на дворе было тихо, и в благословенном покое своей опочивальни Онегин мог немного поразмыслить в одиночестве. … Когда оказалось, что находящийся при смерти дядюшка, к которому Евгений вынужден был отправиться из Петербурга, почил аккурат перед его приездом, Евгений, предав старика земле, решил пока обосноваться в дядюшкином поместье. Он рассудил, что, возможно, смена обстановки и свежий сельский воздух в некоторой степени помогут — хотя бы временно — прогнать его порядком затянувшуюся хандру. Шутка ли, молодому человеку, совершенно здоровому, в полном расцвете сил, потерять интерес к жизни. К свету. К развлечениям. К любым — даже плотским — страстям. Сам Онегин, вероятно, не смог бы сказать, когда именно это с ним началось. В какой момент из юного столичного франта, с азартом ищущего светских развлечений, пользующегося благосклонностью высшего петербуржского света за внешнюю привлекательность, очаровательное обхождение, живой ум и умение непринуждённо кланяться и изящно танцевать; которого буквально заваливали приглашениями на всевозможные рауты, он превратился в законченного циника? Когда вместо остроумного он стал желчным? Когда из забавных — с такой лёгкостью декламируемые им эпиграммы превратились в мрачные? Как вышло, что в столь юные годы он, разочаровавшись во всём и во всех, совершенно охладел к жизни?.. Нет, разумеется, Евгений отнюдь не утратил свой внешний лоск и стремление прекрасно выглядеть. Будучи статным и привлекательным молодым дворянином, — многие дамы находили его потрясающе красивым и, увидев впервые, не могли отвести от него восторженных взглядов — Онегин уже не мог не думать о красоте волос и ногтей; о том, хорошо ли сидит на нём костюм от модного лондонского портного, и какое впечатление производят его новые запонки с драгоценными камнями; достаточно ли надушен его элегантно повязанный шейный платок… В этом смысле, Евгений оставался — да и, пожалуй, всегда останется — самим собой. Он скорее предпочëл бы страдать от английского сплина — нежели от отсутствия английского костюма. Его густые, подстриженные по последней моде светлые волосы блестели от помады, источая тонкий аромат жасмина. Истинный франт, он по-прежнему одевался, как лондонский денди, привлекая всеобщее внимание. Но всё это было внешнее, наносное — внутри же он ощущал себя совершенно иначе. … Рассеянный взгляд молодого человека скользил по убранству комнаты, ненароком выхватывая какие-то незначительные детали: секретер с ящичками для писем и письменных принадлежностей; кресла и стулья; туалет — изящный столик с зеркалом и подъемной столешницей, под которой были расположены ящички для разнообразных туалетных принадлежностей Евгения: французских духов, всевозможных гребёнок, пилочек и щёток для ногтей, ножниц… Ему захотелось покурить. Отставив бокал, Онегин поднялся с кресла и направился в свой кабинет, который располагался по соседству с опочивальней, чтобы взять оттуда с недавних пор полюбившиеся ему кубинские сигары. В просторном кабинете с дубовым полом, в котором дядюшка некогда проводил большую часть времени, — в том числе, и спал — располагалось два шкафа, стол и пуховый диван, на котором камердинер по вечерам стелил прежнему барину постель. Когда Евгений, только прибыв в поместье, самым пристрастным образом принялся рассматривать доставшееся ему наследство, в кабинете этом он, к своему удивлению, нигде не обнаружил даже пятнышка чернил. В шкафах были лишь тетрадь расхода, разнообразные наливки, яблочная вода и старый календарь — очевидно, занятому дяде не было нужды читать другие книги. Впоследствии Онегин распорядился сжечь старую мебель и переделал интерьер под свой вкус. Теперь в бывшем дядином кабинете стоял большой письменный стол с бронзовым письменным прибором — состоявшим из песочницы, серебряного перочинного ножика, ножа для разрезания книг, палочки сургуча для печатей и печатки для конвертов — и светильником. А также высокий книжный шкаф, стойка для курительных трубок и большой кожаный диван. Однако, в отличие от большинства помещиков, Онегин почти никогда не спал на диване, ибо холостяцкий образ жизни вполне позволял бонвивану Евгению наслаждаться сном в уютной опочивальне на мягкой широкой кровати, специально выписанной из Петербурга, — и его это вполне устраивало. К кабинету примыкала гардеробная комната. Кроме одежды, которой у модника Онегина было до неприличия много, так что она даже едва помещалась, здесь также стоял бритвенный столик со всеми принадлежностями, тумбочка, таз для умывания, кувшин, мыло и полотенца. Часто по приказу барина — любителя водных процедур, в гардеробную слуги вносили огромный чан и натаскивали с кухни воды; и, щедро добавив в воду розового масла для смягчения оной и придания ей приятного тонкого аромата, Евгений, полностью расслабившись, подолгу предавался мечтаниям, наслаждаясь прикосновением горячей воды к своей изнеженной коже. Перед тем, как взять изящный позолоченный портсигар и пепельницу, Онегин подошёл к книжному шкафу и несколько раз сверху вниз окинул взглядом полки с плотно стоящими томами, словно пытаясь отыскать что-то. Наконец обнаружив нужную книгу, Онегин удовлетворенно хмыкнул и, с трудом вытянув её из тесного пространства между пухлыми томами, поднёс к глазам. На тёмной обложке красивыми золотыми буквами значилось: «Russisch-Deutsches Wörterbuch». Молодой человек немного прокрутил её в руках и аккуратно отложил на письменный стол. На его красивых губах играла странная улыбка. Вернувшись в опочивальню, Онегин устроился у гостеприимно полыхающего камина, с наслаждением раскурил сигару и, небольшими порциями выпуская клубы молочно-серого дыма, медленно перевел взгляд на большую кровать, отгороженную ширмами, — которые сейчас были раздвинуты и не скрывали ложе, открывая взору большую его часть. В ногах стояла прямоугольная корзина для постельного белья. А на самом ложе, на белых льняных простынях с кружевами, словно невинный младенец, глубоким сном спал… Владимир Ленский. Наполовину выпроставшись из-под объемного расшитого одеяла, с длинными тёмными локонами, волнами разметавшимися по подушкам, юноша представлял собой невероятно соблазнительное зрелище. При свете свечей его густые, загнутые кверху ресницы отбрасывали тени на нежные щёки; юноша чему-то улыбался во сне, вызывая игру очаровательных ямочек, то и дело трогательно шевеля припухшими губами. Он был красив, как девушка, — и Евгению отчего-то вздумалось сравнить его со спящей царевной из одной известной детской сказки. Очередной раз затянувшись, Онегин, невольно залюбовавшись своим очаровательным юным гостем, испытал странное чувство — словно что-то сдавило и обожгло прямо под солнечным сплетением. Ему вдруг захотелось, чтобы Владимир прямо сейчас проснулся, распахнул свои огромные, синие, как море, глаза в тёмном облаке ресниц, протянул к нему руки и обезоруживающе улыбнулся кроткой и ласковой улыбкой. И тогда Евгений порывисто подошёл бы к нему, властно притянул к себе и накрыл его мягкие, припухшие со сна губы своими. Чтобы прогнать нелепые мысли, Онегин отвернулся, поспешно стряхнул в глубокую мраморную пепельницу длинный столбик пепла с конца сигары и постарался отвлечься. Какое-то время, слушая тихое ровное дыхание Ленского, Онегин не мигая смотрел в камин, наблюдая за игрой пламени. Внезапно на него нахлынули воспоминания о том, как он летом приехал из столицы в этот живописный сельский уголок. Прошло уже почти полгода — а кажется, словно это было вчера… *** Владения дяди Онегина, богатого «старосветского» помещика, были весьма обширны и составляли около шести десятин. Выстроенная из дуба и сосны просторная двухэтажная помещичья усадьба с красной кровлей была прочной и тёплой; она стояла в уединении над извилистой речкой в окружении большого пейзажного парка, огражденная от ветра поросшей лесом горой. Вдали перед поместьем насколько хватало глаз виднелись золотые нивы, пестрели цветущие луга, по которым бродили многочисленные стада, тут и там мелькали села. Неподалёку был пруд — весь в водяной траве и водяных цветах. Это прелестное место отличала какая-то задумчивая поэтическая красота, и поначалу Онегин даже как-будто нашёл некую незамысловатую прелесть в местных пасторальных пейзажах. Деревянный, крашеный по тесу дом с фасаду был предлинный, старинной стройки. Передний фасад усадьбы выходил на широкий двор, а задний — в старый запущенный сад, примыкавший к роще. Потолки в доме были высокими; парадное крыльцо с навесом — такое же, как во множестве других помещичьих усадьбах, вело в широкие сени. Дом был снабжён длинным продольным коридором. Внутри всё также пахло стариной: стены были затянуты видавшими виды штофными обоями, местами сильно потертыми; в парадных помещениях были развешаны портреты царей; почти везде, за исключением нескольких комнат, которые обогревались при помощи каминов, можно было видеть массивные печи в пестрых изразцах. В целом всё выглядело довольно обветшало, но по-прежнему хандрящему Онегину было в общем-то всё равно: он одинаково зевал как в модных, так и в старинных залах, везде испытывая уже ставшие привычными скуку и разочарование. Усадьбу дополняла выходящая во внутренний двор одноэтажная пристройка — людская, а также неподалёку виднелось несколько отдельно стоящих изб: здесь жили дворецкий с женой и детьми, повар, кучер, форейтор, садовник, птичница, псари, дворник, столяр и прочие дворовые слуги. Пожалуй, к чему молодой человек пока не охладел окончательно — это к хорошей еде и дорогому вину. Нынешний повар Онегина, как и большинство поваров в добротных помещичьих усадьбах, был приобретён за большие деньги ещё его дядей — как выяснилось, настоящим гурманом и привередой — и в своё время был послан учиться в столицу у прославленного повара одного сиятельного князя. Учение это явно не прошло даром, ибо избалованный гастрономическими изысками столицы Евгений обычно оставался более чем доволен его искусством. И в то время, как иным поварам во имя их кулинарных талантов господам порой приходилось до известного предела прощать дерзости и пьянство, у Евгения подобных неприятностей, к счастью, не возникало. Размышляя об этом, Онегин бывало мысленно благословлял дядю за его норов и властный характер, благодаря которому вышколенные слуги почти не доставляли особых хлопот новому барину. Меньше всего Онегину сейчас хотелось бы возиться с прислугой и решать какие-либо хозяйственные вопросы — у него бы это непременно вызвало раздражение и досаду, и другим совершенно точно не сулило бы ничего доброго. Казалось, прошлое осталось где-то в другой жизни. Растаяло, как снег. И будто всё это вовсе было не с ним. Воспоминания были сродни тому, как если бы Онегин всего лишь прокручивал в голове содержание какого-то низкосортного романа про героя, к коему он не имеет ровно никакого отношения. Но Евгений-то знал, что именно он — тот самый герой. И было это странно и… печально. А в прошлом… …А что, собственно, было в его прошлом?.. Онегин весьма успешно дебютировал в высшем свете Петербурга. Все находили красивого восемнадцатилетнего юношу чрезвычайно милым и занятным. Его повсюду хотели видеть — светская жизнь била ключом. Помнится, ещё лёжа в постели, даже не успев толком проснуться, он получал записки с приглашениями то на бал, то на детский праздник, то ещё на какое очередное бессмысленное увеселение. Дни его были заполнены от заката до рассвета — но в то же время поразительно похожи друг на друга. Надев широкий боливар с бобровым воротником, Онегин отправлялся на променад и до обеда неспешно прогуливался по бульвару. Затем — у себя дома, в гостях, а то ещё в каком заведении — он привычно угощался трюфелями, страсбургским пирогом, ростбифами, бифштексом с кровью, запивая сие удовольствие отменным вином и лучшим шампанским… И так изо дня в день. Месяц за месяцем. Год за годом. В какой-то момент даже посещение театральных представлений, балета постепенно превратилось для совсем ещё молодого дворянина в скучную рутину. Евгений знал большинство актрис… и не только в лицо: многие из них были рады разделить с ним ложе — но их прелести, как правило, занимали пресыщенного светского льва меньше, чем краса собственных ногтей; однако при всём при том мало кто осмелился бы назвать известного ловеласа пустым и легкомысленным. Сидя на спектакле, Онегин лениво изучал публику в лорнет — и редко когда оставался доволен лицами, уборами или представлением. Зевая от скуки, он обычно уходил раньше, чтобы успеть переодеться к очередному балу. Молодой щеголь мог по три часа проводить перед зеркалом — и это было одним из немногих занятий, которое ему никогда не надоедало и было по-настоящему приятно. Облачившись в пошитые лучшими портными фрак, жилет и панталоны, которые безупречно сидели на его статной фигуре, надев элегантное пальто и модную шляпу, вечерами Онегин скакал на бал в ямской карете. Двойные фонари встречных экипажей изливали весёлый свет; где-то слышались отдаленный стук дрожек и плеск вёсел одинокой лодки. Евгений подъезжал к сеням и, выпорхнув из экипажа, мимо швейцара взлетал наверх по мраморным ступеням, на ходу поправляя свои и без того идеально уложенные светлые волосы. Нередко случалось, что молодой человек, который до этого был вынужден посетить один, а то и целых два приёма в разных местах, сильно опаздывал и успевал на вечернее торжество лишь к моменту, когда под оглушительный рёв скрипок в полной народа зале вовсю танцевали мазурку. Однако, поскольку в силу сложных, и весьма жёстких, правил этикета отказать хоть кому-то из приглашающих не представлялось возможным, Евгений Онегин — впрочем, как и большинство великосветских дворян, — вынужден был исхитряться как угодно, чтобы любой ценой попасть на тот или иной приём. И лишь под утро — когда разносчики, извозчики, купцы, немцы-хлебники и прочий люд уже вовсю были на ногах, и к светлеющему небу столбом всходил печной голубой дым — утомленный бесконечными развлечениями, полусонный, всё ещё хмельной Онегин, беспрестанно зевая, ехал с бала домой и отсыпался до полудня. Но был ли Онегин счастлив?.. Однообразная пёстрая жизнь постепенно стала казаться Евгению бессмысленной и больше не приносила былой радости. Бесконечные пиры, наслаждения, любовные победы и случайные интрижки — ничто более не привлекало его. Ему рано наскучил шум света, опостылели пустые красавицы и легкомысленные друзья. Онегиным овладело то, что в обществе принято называть «русской хандрой» — на пике молодости он внезапно охладел к жизни; ничто его больше не радовало, ничто не дарило былых острых ощущений. Евгений стал непривычно угрюмым; ничто его не трогало; отныне все разговоры он считал вздором — они лишь утомляли его и вызывали глухое раздражение. Неожиданно для всех Онегин заперся дома и перестал появляться на светских мероприятиях, ожидаемо вызвав всеобщее осуждение и недоумение. Он пробовал писать, занялся сочинительством — но, к его глубокому разочарованию, из этого ничего не вышло. Молодой человек надеялся найти долгожданное разнообразие в чтении — но и это не помогло, явившись лишь слабым утешением. Закончилось всё тем, что вконец раздосадованный Онегин наглухо задернул полку с книгами траурной тафтой. Да, он был всё ещё жив — но чувствовал себя мертвым внутри. Он просто существовал. Отталкивающий, и даже пугающий в своём цинизме и высокомерии. С очерствевшим сердцем. *** Получив доклад от управителя, что дядя его при смерти, Онегин уж было приготовился притворно вздыхать и изображать скорбь у постели больного, отчаянно скучать в ожидании исхода и держать старческую дядюшкину руку, внутренне содрогаясь, — однако, при первой же возможности примчавшись из столицы в дядино поместье, обнаружил, что родственник уже отдал Богу душу, освободив Евгения от неприятных обязанностей. Чтобы проводить дядюшку, в старинной усадьбе собралось куча народа, представителей местной помещичьей знати и не только — одним словом, охотников до похорон. Онегин с трудом сдерживался, чтобы не кривиться всякий раз, принимая по большей части неискренние соболезнования, и не мог дождаться, когда закончится весь этот фарс. Оставшись в одиночестве в своих новообретенных владениях, молодой человек наконец смог вздохнуть с облегчением. Таким образом, Онегин неожиданно стал полноправным владельцем довольно крупного наследства в виде огромной усадьбы, крестьян, обширных земель с лесами, полями, рекой и прочим. Поначалу Евгений был рад хоть какой-то перемене в своей опостылевшей жизни, надеясь, что смена обстановки поможет ему вновь испытать интерес к окружающему миру, так сказать, разбудить от долгого, неприятного сна. Он твёрдо решил из праздного столичного повесы превратиться в настоящего сельского жителя, ведя размеренную жизнь — простую и предсказуемую, без страстей и волнений. Первые два дня Евгений честно — правда, без особого энтузиазма — изучал бумаги дяди, пытаясь вникнуть в дела текущие и спланировать предстоящие; верхом осматривал свои владения, а заодно и соседние с ним, нехотя нанося визиты помещикам-старожилам. Однако уже на третий день Онегин заскучал — к его разочарованию, и даже ужасу, его вновь одолела смертная тоска. И дело было даже не в том, что сей живописный сельский уголок был напрочь лишён столичного блеска, соблазнов и развлечений капризного Петербурга. О нет, всё было гораздо хуже — ибо, к несчастью Онегина, оказалось, что он одинаково скучал как в столице, так и в деревне. Первое время соседи прилежно наносили ему визиты, желая заиметь в своём кругу привлекательного столичного франта. Однако не имеющий охоты заводить какие-либо знакомства Евгений почти каждый раз умудрялся сбежать с заднего крыльца на своём донском жеребце, чем, разумеется, вызвал всеобщее неодобрение и неприязнь — и в конце концов его перестали приглашать, прекратив всякую дружбу. Когда он учредил новый порядок в пользу крестьян, заменив барщину на более лёгкий — предпочтительный для крестьян — оброк, последние вздохнули с облегчением, благословляя судьбу. Однако же помещикам-соседям это нововведение пришлось не по душе — находящиеся на страже веками сложившегося старинного уклада, сии любители архаичных порядков надулись как индюки, посчитав приезжего опаснейшим чудаком. Все дружно невзлюбили столичного гордеца, в голос называя его сумасбродом, невеждой, который не соблюдает этикет, не целует ручки дамам и не выказывает должного уважения к старшим; насмешничает, сибаритствует, живя в своё удовольствие, в одиночестве распивая красное вино и, словно напоказ, не желает становиться частью местного благородного общества — для коего подобное своеволие было в высшей степени оскорбительно. Тем временем Онегин жил вполне размеренной жизнью, находя бесспорные преимущества в своём добровольном затворничестве и обращая на деревенских сплетников не больше внимания, чем на назойливых мух. Ему было по-прежнему скучно — но поначалу монотонный ритм села не слишком тяготил бывшего завсегдатая столичных балов. Его дни походили друг на друга, как близнецы: Евгений с упрямой педантичностью придерживался им же установленного режима. Летом молодой барин вставал в седьмом часу утра и налегке отправлялся к бегущей под горой узкой прозрачной реке, которую непременно переплывал, если погода благоприятствовала. По возвращении в усадьбу он выпивал кофе, лениво листая очередной плохой журнал. Затем одевался на выход и отправлялся побродить в благословенной тени деревьев в прилегающем парке или ближайшей роще, или же совершал долгие конные прогулки наедине с собой и своими мыслями. Дома его, как правило, ждал довольно затейливый обед с бутылкой прекрасного светлого вина. Разомлев после сытного обеда, Онегин читал, вольготно развалившись на любимом диване, или спал — порой вплоть до самого ужина. Погрузившись в себя и свою сельскую идиллию, он как-то незаметно забыл друзей, город, скучные праздники — всё, что было связано с его прошлой жизнью в Петербурге. Новоявленный помещик беззаботно предался беспечной неге и жил, не считая красных летних дней… …И сам не заметил, как лето промелькнуло — и прошло. *** Пока Онегин, быстро охладев к прелестям провинциальной жизни с её старопомещичьим укладом, думал-гадал, как развеять свою вечную скуку, в ту же местность прибыл молодой дворянин, чьё большое поместье находилось за рекой, в соседней от усадьбы Евгения деревне — Красногорье. Его звали Владимир Ленский. Прилежно отучившись несколько лет в Германии, в Геттингенском университете, молодой барин вернулся в родные края, чтобы обосноваться здесь и управлять родовым имением. По слухам, Ленскому ещё даже не исполнилось восемнадцати лет; он был хорош собой, начитан и образован, богат — и к тому же, после смерти родителей унаследовал обширные владения. Разумеется, его приезд не мог не всколыхнуть местное общество, а в особенности благородных матрон, чьи дочери были на выданье, и которые спали и видели, как бы сосватать своих румяных пышногрудых «кровиночек» за состоятельного жениха с хорошей репутацией. Не удивительно, что наиболее достойным кандидатом для большинства из них явился благовоспитанный «полурусский» холостяк Владимир Ленский. И поскольку спесивый гордец Онегин — даром, что был богат и дивно хорош собой — не оправдал всеобщих надежд, ибо попрал все законы приличия, проявив неслыханное презрение ко всему, что здесь полагали истинно верным и незыблемым, — признанным фаворитом деревенских свах стал молодой барин с немецким лоском и синими глазами. А глаза у Ленского и правда были самые синие, какие когда-либо видел Онегин… …Как васильки. Как глубокое синее море. Большие, лучистые и мечтательные. Лицо его было свежим и ещё совсем юным, с гладкой нежной кожей, которая то и дело, когда Владимир смущался, покрывалась лёгким румянцем. Правильные благородные черты выдавали в нём натуру тонкую и мечтательную. Он был строен, хорошо сложен; грациозно двигался, время от времени задумчиво поправляя свои густые тёмные волосы, которые красивыми волнами ниспадали ему до самых плеч. Его жесты были полны изящества и скрытого достоинства; говорил Владимир складно, негромким, приятным для слуха голосом — все кругом находили его речи весьма занятными, напропалую расхваливая его ученость, и желали как можно чаще видеть Ленского у себя в гостях. Впервые встретившись с новым соседом, Онегин — ценитель прекрасного, не мог про себя не отметить внешнюю привлекательность, определенный шарм, а также утончённость и деликатность манер юноши. Однако его разговоры показались циничному Евгению уж чересчур восторженными и наивными, — хоть в них и был виден живой ум и богатое воображение — он посчитал Ленского идеалистом, мечтателем, чья пылкость поначалу лишь вызвала у Онегина невольное раздражение. Он даже не смог удержаться и отпустил-таки пару весьма ироничных замечаний — что, в свою очередь, не способствовало особой симпатии со стороны Ленского. Тем не менее, со временем, чем чаще молодые люди встречались, тем больше находилось у них общих тем для разговоров — пусть у каждого и была своя, порой совершенно противоположная, чем у другого, точка зрения; и тем приятнее им становилось общество друг друга. И в конце концов, начав общаться со скуки, Евгений Онегин и Владимир Ленский, таким образом, сделались добрыми друзьями и отныне съезжались почти каждый день.