Ich liebe Sie

You move like a movie

You sound like a song…

Adele — When We Were Young

С тех пор, как молодые люди сблизились, Онегин уже скучал и хандрил не так сильно. Нет, его ставшие уже привычными равнодушие ко всему, разочарование в жизни, цинизм и мизантропия, к сожалению, никуда не делись — но, по крайней мере, в компании юного идеалиста Ленского это было уже не столь невыносимо. По правде говоря, Онегин вообще-то никогда особенно и не страдал от одиночества — как правило, коротать вечера с бокалом вина перед уютно потрескивающим камином ему было куда приятнее, чем с теми, чьим обществом он тяготился, и кто в любое мгновение мог вызвать у него приступ раздражения. Однако с некоторых пор Евгению было гораздо интереснее проводить время с новым приятелем, чьи восторженные порывы, юношеский запал и обусловленная молодостью и неопытностью бескомпромиссность забавляли Онегина, невольно заставляя сменить угрюмую маску циника на нечто… чуть более доброжелательное. Что говорить, даже посещать усадьбы местных помещиков — когда отказывать было совсем уж неприлично, — в обществе восторженного и вечно чему-то улыбающегося синеглазого поэта стало не так тоскливо. Со временем их так привыкли видеть вместе, что искренне недоумевали, когда один из них — как правило, это был Ленский — являлся на очередной приём без другого. Казалось бы, сам факт их дружбы отчасти вернул Онегину расположение местного благородного общества, и ему на удивление даже не припоминали — во всяком случае, открыто — его замкнутость и надменность, вначале так всех возмутившие. Пусть и продолжали относиться к известному своим острым языком Евгению с некоторой настороженностью. Незаметно пришла зима… Небо дышало холодом, по утрам изо рта нередко шёл пар, леса и ещё недавно такие нарядные рощи теперь стояли голыми — и, казалось, деревья, будто стесняясь своей наготы, всё тянули лишенные листвы ветви к бледному небу, робко моля его о снеге. И снилось деревьям, словно первый снег, ослепительно белый и чистый, вьется звёздами, тихо падает, застилая землю мягким пушистым покрывалом, и тепло укутывает их, дрожащих от холода, — чтобы отныне согревать вплоть до самой весны. А снег всё никак не выпадал… Местная детвора с весёлым гомоном каталась по затянутой блестящим, как начищенный паркет, льдом речке. День постепенно шёл на убыль, а вечера тянулись слишком медленно. Онегин предался задумчивой лени и коротал безнадёжно похожие друг на друга зимние вечера, читая Вольтера, потягивая вино и подолгу наблюдая за таинственной пляской пламени в жарко натопленном камине. Проснувшись, он принимал ванну, а после вкусного и довольно затейливого завтрака — недаром ведь он так дорожил своим поваром — весь день сам с собою играл в бильярд двумя шарами. Вечером Евгений наконец отставлял кий в сторону и садился у накрытого стола перед камином, ожидая Владимира Ленского. Как только его юный сосед, приехав на тройке резвых лошадей, входил к нему, дыша морозной свежестью и тонким запахом своих цветочных духов, им тут же приносили охлажденную бутылку «Вдовы Клико» или старого доброго «Аи» — сие означало, что друзей совершенно точно ожидало приятное времяпровождение в компании друг друга. С наступлением холодов приятели всё чаще проводили вечера в онегинской усадьбе, в уютной гостиной, коротая время за игрой в шахматы и шашки, иной раз в карты за зелёным раскладным ломберным столом, стоявшим тут же. Надеясь развлечь приятеля, — и, возможно, вызвать у него некоторый интерес — Ленский мог с энтузиазмом подолгу читать вслух любимые отрывки из Гёте, Канта и Шиллера. Из доброго расположения к юному другу Онегин старался прилежно внимать ему, хоть порой с трудом мог сдерживать зевоту, ибо северные поэмы и философия, откровенно говоря, не слишком его интересовали. А ещё Ленский с упоением декламировал стихи собственного сочинения — пылкие, романтичные, насквозь пронизанные мятежным духом молодости и честолюбивыми надеждами. Онегин лениво, но всё же вполне добродушно слушал его, удобно развалившись на большом мягком диване с грацией сытого льва, из-под опущенных ресниц наблюдая за младшим товарищем, — и на его красивых чувственных губах играла лёгкая, чуть насмешливая улыбка, а в неизменном бокале с тёмно-красным Бордо живописно зажигались отблески яркого пламени очага. И всё это стало так привычно, что Онегину уже казалось, будто иначе и быть не может. Это было… … Правильно. Хорошо. По-настоящему. Однако если бы ещё совсем недавно Онегину кто-то сказал, что он заведёт дружбу с кем-то вроде Владимира Ленского, — он бы посмотрел на этого странного фантазёра как на умалишенного. И впрямь, что у них вообще могло быть общего? У бывалого светского льва — и юноши, только что закончившего учебу в европейском университете. У развращенного светом с его соблазнами и сомнительными удовольствиями петербуржского денди, превыше всего ставящего красоту ногтей и модный фасон жилета — и у живущего стихами и романтическими надеждами юного идеалиста, вчерашнего мальчика, который ненавидел шумные сборища, предпочитая проводить время в тесном домашнем кругу. У законченного циника — и неутомимого мечтателя. У избалованного женским (и, что греха таить, мужским) вниманием распутного красавца, годами с упоением и особой изощренностью исследовавшего грани дозволенного и весьма преуспевшего в оном, — и чистого, невинного юноши, прелестного в своём блаженном неведении об окружающих его чудовищных пороках и греховных страстях? Что, в конце концов, общего у волны и камня? Стихов и прозы? Пламени и льда… Онегин на удивление проникся к Ленскому определённой симпатией, в целом полагая его вполне сносным, и даже лучше многих — что уже само по себе было немалым достижением для убежденного мизантропа, за редким исключением, презирающего всех людей. Пожалуй, можно сказать, что самовлюблённый Онегин дал юному Ленскому определённый карт-бланш, относясь к нему с приязнью и даже уважением. Евгений слушал пылкие речи и очаровательно наивные суждения Ленского со снисходительной улыбкой, не желая мешать вчерашнему студенту мечтать в своё удовольствие. Он и правда старался не охлаждать романтичного Владимира собственными трезвостью и цинизмом, решив, что в столь юные годы вполне простительно нести блаженный бред и питать великие надежды, которые потом — увы, Онегину это было слишком хорошо известно — с большой вероятностью так никогда и не сбудутся. Они много спорили о науке, добре и зле, о судьбе, жизни и смерти. Но чаще всего их занимали рассуждения о страстях человеческих. Онегин привычно утверждал, что лучше их вообще не испытывать, или, на худой конец, постараться во что бы то ни стало постепенно отойти от них. Он учил Ленского, что со временем любые страсти неизменно кажутся смешными и нелепыми — и уж лучше про них слушать из уст других, чем испытывать самому. Евгений полагал себя не способным к любви, к привязанности — к глубоким и серьезным чувствам вообще. С Владимиром Онегин играл роль старшего, умудрённого жизнью наставника — приняв важный вид, он слушал о душевных переживаниях юного друга, который простодушно обнажал перед ним свою доверчивую совесть. В отличие от своего приземлённого, скептически смотрящего на мир товарища, в любви Ленский был максималистом: по его собственным словам, он желал «испить чашу любви до дна», целиком, без остатка отдаваясь чувствам — какими бы они ни были. Чистая душа его ещё была согрета девственным огнём, и сам он был такой непосредственный, открытый, искренний, чувствительный. В юном Ленском не было свойственного многим, включая самого Евгения, лукавства — и Онегин находил совершенно очаровательными доверчивость и пылкость Владимира… …Как и его пышные густые кудри. Его большие васильковые глаза. Его прелестные ямочки на нежных щеках. Неожиданно для себя, молодой человек стал принимать в жизни Ленского самое живое участие. И всё это было так непохоже на Евгения Онегина… *** Погружённый в свои мысли, Онегин отставил почти опустевший бокал и пепельницу с на треть недокуренной сигарой и некоторое время просто сидел, бездумно уставившись в камин. Он поймал себя на том, что машинально снимает-надевает на указательный палец перстень с крупным камнем. Затем Онегин поправил дрова и украдкой, точно боялся быть пойманным за каким-то неподобающим занятием, покосился на Ленского. Совершенно обнаженный, он по-прежнему спал крепким, безмятежным сном, лишь больше выпроставшись из-под одеяла и бесстыдно растянувшись на тонких, благоухающих жасмином простынях. Так могут спать лишь чистые, непорочные юноши… …"Или юноша, которого лишили невинности, самым вероломным образом воспользовавшись его крайне нетрезвым состоянием… и который, всё ещё находясь под воздействием алкогольного дурмана, — даже невзирая на случившееся — уснул крепким младенческим сном. И вот теперь спит… в блаженном неведении. Однако рано или поздно он очнётся ото сна, постепенно всё — ну или почти всё — вспомнит, и тогда…» — мрачно подумал Онегин, тяжело сглотнул и поспешил отвести взор от соблазнительно белеющего в полумраке красивого стройного тела. Одна за другой, в его голове стали проноситься сцены из вчерашнего дня. Онегин хотел во чтобы ни стало вспомнить всё, вплоть до мельчайших подробностей. Отчего-то ему казалось это чрезвычайно важным. Евгений вдруг почувствовал тупую ноющую боль в голове — поморщившись, он потёр виски длинными холёными пальцами. …Вчера вечером Онегин поехал на бал, который устраивал богатый помещик Н., и куда, разумеется, был приглашён и Ленский… На бал приятели решили отправиться вместе. С приходом холодов наступил и сезон балов, обычно длившийся вплоть до самого Великого Поста, — и Онегин с Ленским, которых, конечно же, приглашали на все хоть сколько-нибудь значительные торжества, как бы им ни хотелось порой отговориться от очередного наводящего зевоту чаепития, вынуждены были часто выезжать «в свет», дабы избежать излишних обид и пересудов. На сей раз Онегин сам заехал за Ленским, и уже довольно скоро они вместе прибыли на место. У большой каменной усадьбы с высокими колоннами, принадлежащей богатому помещику Н., уже было полно экипажей; слышался гомон голосов, хриплые окрики кучеров и призывные звуки оркестра. Друзья прибыли почти вовремя — и Онегина в который раз, за то время, что он жил в деревне, поразила собственная пунктуальность. В Петербурге, где обычным делом было получить приглашения сразу на несколько разных приёмов, состоявшихся в один и тот же день, светскому человеку порой необходимо было изловчиться побывать чуть не одновременно на трёх балах — что особенно тяжело сказывалось на состоянии здоровья женщин и нередко заканчивалось для иных из них весьма и весьма плачевно. Что до Евгения, то на здоровье он не жаловался, да и за годы беспрестанной светской жизни приобрёл не только необходимые в высших кругах лоск и шик, но и в совершенстве постиг науку оказываться в нужное время в нужном месте. Разрываясь между торжествами, чаще всего он, разумеется, опаздывал, — но всё же умудрялся не потерять благосклонность хозяев вечера: с присущими ему шармом и галантностью замысловато благодарил за приглашение и с самым смиренным видом, на который только был способен, прикладывался к ручкам дам, одаривая последних одной из своих чарующих улыбок. Здесь же, в провинции, жизнь текла по своим, особым, законам, в своём собственном неторопливом ритме. Приглашения на мероприятия рассылали не менее чем за две-три недели до назначенной даты — при том, что в столице никто не удивлялся, получив приглашение всего за один-два дня, да ещё и нередко с пометкой о том, как именно следует одеться, в случае, если это был тематический вечер или бал-маскарад. Отказывать было крайне невежливо, и требовался крайне серьёзный предлог, чтобы принимающая сторона не восприняла это как оскорбление, — иначе были все шансы оскандалиться, став для света очередной persona non grata. В большинстве случаев приглашённые в состоянии ужасного нервного напряжения сломя голову бросались на поиски портных, которые в такой спешке смогли бы пошить наряды согласно заявленным требованиям, — в конце концов подобные сборы больше походили на сумасшествие, ну, или попросту на каторгу, а само «увеселительное» мероприятие приносило больше расстройств, чем удовольствия. Какой контраст с провинцией, где Онегин волею судьбы обосновался как сельский житель! И Евгений всё никак не мог понять, плохо это — или хорошо. Нравится ему это — или нет. Одно он знал наверняка: общества восторженно-наивного Ленского с его стихами и синими-пресиними глазами ему пока вполне было достаточно. *** Бал был назначен на девять вечера — Онегин с Ленским прибыли в начале десятого. Отдав верхнюю одежду лакеям, приятели вошли в дом и, обменявшись церемонными приветствиями с хозяевами — помещиком Н, добродушным грузноватым мужчиной средних лет и его тоже уже не юной, но очень милой женой, чьи приятные округлости до сих пор радовали глаз, которые встречали всё прибывающих гостей при входе, молодые люди чинно проследовали в большую танцевальную залу с колоннами. В глаза им ударил яркий свет от сотен восковых свечей в хрустальных люстрах, канделябрах и стенных подсвечниках; паркет был натёрт до блеска, в воздухе витали ароматы украшающих всё пространство залы разнообразных живых цветов, в том числе редких и экзотических, которые, смешиваясь с запахом духов дам и кавалеров, создавали какое-то совершенно особое, неповторимое благоухание. В смежных с танцевальной залой помещениях виднелись столы, на которых красовались фарфоровые сервизы, столовое серебро, хрусталь — и от всего этого, а также от яркого блеска драгоценностей дам просто слепило глаза, а множество зеркал в пол лишь усиливало этот эффект. Бросив беглый взгляд на свечи, по их длине Онегин сразу определил, что бал продлится всю ночь до рассвета — и тут же принял привычно томный и скучающий вид. Когда они вошли, уже танцевали полонез. Под размеренный ритм музыки несколько десятков пар одна за другой следовали в торжественной процессии через парадные залы всей усадьбы. Бесконечная лента вилась из одной залы в другую, через галереи и коридоры, куда её влекла возглавляющая шествие пара. Мелькали строгие фраки кавалеров, местами оттеняемые лишь цветными шейными платками и жилетами, и нарядные пёстрые платья их милых дам: розовые, голубые и цвета слоновой кости из лёгкой ткани с сильно завышенной талией у девушек, и более тяжёлые и гораздо менее открытые из бархата и парчи — у их матушек и женщин постарше. В гостиных и комнатах для курения, как всегда, вечер проходил по своему, особому сценарию — здесь царило старшее поколение. Любой, вошедший в гостиную, где за ломберными столами, увлечённые игрой и разговорами, сидели дамы в накладных буклях и кавалеры в напудренных париках, тут же переносился из века девятнадцатого обратно в минувший, восемнадцатый век. Впрочем, Онегина происходящее в гостиных не слишком занимало. Картинно прислонясь к одной из массивных колонн, он лениво осматривал благородную публику в лорнет. В свою очередь, и сам Евгений не оставался без внимания — ибо молодой человек выглядел так, словно только что приехал сюда с великолепного бала прямо из Петербурга. На Онегине был чёрный бархатный фрак, пошитый известным столичным портным; жилет из белого шёлкового пике с выпуклыми узорами; из-под рукавов фрака виднелись манжеты тончайшей белоснежной рубашки, застегнутые изящными запонками с бриллиантами. Узкие светлые панталоны красиво — и довольно откровенно — обтягивали его крепкие бёдра и стройные мускулистые ноги. Напомаженные светлые волосы были подстрижены по последней моде. Холодные серые глаза с длинными тёмными ресницами, прямой нос, красиво очерченные, чувственные губы, высокие скулы, волевой подбородок — его лицо неизменно обращало на себя внимание. От него дивно пахло: смесь жасмина, розы и чего-то древесного — эти духи уж много лет готовили специально для Онегина, и, казалось, вся его кожа и одежда насквозь пропиталась этим роскошным ароматом. Где бы он ни появлялся — статный, величавый, красивый, как римский бог, Евгений Онегин мгновенно привлекал внимание как юных девушек, так и зрелых дам… а то и некоторых мужчин. Онегин знал, что необыкновенно хорош собой и не мог сдержать самодовольной улыбки, когда ловил на себе восхищенные взгляды. Ленский тем временем отлучился, извинившись перед Онегиным, что вынужден ненадолго оставить его. Юноше не терпелось поскорее найти Ольгу Ларину — свою пассию и, с большой вероятностью, даже невесту. Ольга была младшей дочерью помещика Дмитрия Ларина, чья усадьба находилась недалеко от поместья Ленского в Красногорье. Родители Владимира с незапамятных времён водили крепкую дружбу с семейством Лариных, и, по словам самого Ленского, последние, сколько он себя помнил, всегда — а особенно после смерти его родителей — относились к нему чуть ли не как к родному сыну, тем более, что сыновей у них самих не было — только две дочери, Ольга и Татьяна. Как-то Владимир поведал Онегину, что он с глубочайшей скорбью принял весть о кончине главы семейства, Дмитрия Ларина. Ленский рассказывал, что он был прекрасным человеком, простым и добродушным, и Владимир испытывал к нему искреннюю привязанность. И теперь, наведываясь на кладбище к родителям, он заодно непременно посещал могилу Ларина-отца, отдавая дань его светлой памяти. И, кстати, когда Владимир ещё звался Володей и носил короткие штанишки, именно Дмитрий Ларин всякий раз прочил его в мужья к своей младшей дочери Ольге, с которой Ленского связывала чистая детская дружба. Однако спустя годы, когда Владимир возмужал, а Ольга расцвела и налилась, как сочная ягодка, это полушутливое сватовство более не казалось таким уж невозможным. С некоторых пор Онегина с Ленским часто звали в поместье к Лариным — то на чай, то на пироги, то ещё под предлогом каких-то милых и невинных забав. И с каждым разом Ленский постепенно всё больше увлекался юной Ольгой — что, конечно же, не укрылось от наблюдательного Онегина. Впрочем, сам Владимир и не считал нужным утаивать от друга свою душевную симпатию — напротив, наедине с Онегиным он долго и довольно откровенно рассуждал о загадочном Провидении, что после стольких лет вдали, своими неисповедимыми путями привело его в родные края, в дом к старинным друзьям его родителей — и — о, диво! — к великому изумлению он обнаруживает, что смешливая голубоглазая Оленька, забавная подруга детства, превратилась в очаровательную девушку на выданье. С тех пор, как под действием Олюшкиных чар романтика в душе юного поэта дала всходы и расцвела пышным цветом, все его разговоры по большей части были только о ней — об его прелестной музе с льняными волосами и вздернутым носиком. Поначалу Онегин не подавал вида, стараясь не выказывать досады из-за глупого поведения Ленского и бесконечных разговоров об одном и том же, — но раз за разом ему всё хуже удавалось скрывать зевоту, а то и попросту раздражение. После их первого совместного визита к Лариным, где Онегин имел возможность лицезреть сие достойное семейство, включая белокурую пассию Владимира, Онегин нашёл последнюю довольно посредственной. Он искренне не понимал, что утончённый Ленский с его живым умом и страстной натурой нашёл в этой миловидной, но в общем весьма недалёкой круглолицей барышне. С каким-то внутренним злорадством Онегин не замедлил довольно откровенно высказать поэту свои впечатления: помнится, говоря тогда об Ольге, он ещё употребил какое-то нелестное сравнение — что было довольно опрометчиво с его стороны, ибо Ленский тут же надулся, не разговаривал и даже какое-то время не являлся к нему скоротать вечер. Однако влюблённому непременно нужен кто-то, кому он будет изливать свои чувства, — тем паче, что юная кокетка Оленька уже вошла в тот возраст, когда вполне осознавала силу своего обаяния и как угодно вертела кротким и доверчивым Ленским. И он страдал — находя утешение в гостиной Онегина за бокалом Бордо и за разговорами — нескончаемыми разговорами! — о всё той же Ольге. И Онегин вновь слушал, в душе ликуя, что не он был влюблённым дураком: уж лучше быть тем, кто смакует хорошее вино, бесконечно выслушивая влюблённого страдальца, — чем тем, кто бесконечно смакует свои страдания. Вообще, по тайному убеждению Онегина, от семейства Лариных были одни неприятности — а именно, из-за дочерей. Одна умудрилась каким-то непостижимым образом превратить порывистого и мечтательного, но вполне здравомыслящего юношу в волочащегося за ней влюбленного без воли и собственных желаний, почти лишив Владимира рассудка, а Онегина — приятного собеседника в лице Ленского. Как следствие компанию Онегину теперь составлял не занятный во всех отношениях приятель — а, по большому счёту, банальный собутыльник, при том почти бесполезный, ибо он в последнее время только и делал, что декламировал слезливые, до тошноты приторные стихи и бесконечно говорил о своей Ольге. Что-что, но уж этого Онегин никак не мог простить коварной кокетке, а посему с некоторых пор был к ней настроен весьма враждебно. Что до второй сестры — старшей, Татьяны… За те несколько визитов, что он нанёс Лариным в компании Ленского, эта бледная, молчаливая девица, с утра до ночи в одиночестве мечтающая у окна, умудрилась не на шутку влюбиться в Онегина — о чем поспешила признаться Евгению в длинном, залитом слезами письме. Письмо дышало искренностью, каждая строчка была пронизана муками первой влюбленности — и даже такой законченный циник, как Онегин, не смог остаться равнодушным к страданиям и чаяниям юного неопытного сердца. Однако Евгений не желал поступать низко и давать девушке ложные надежды, с высоты своего опыта понимая: уж лучше поболит сейчас и перестанет — чем будет болеть всю жизнь. О чём он и попытался сказать Татьяне, во время своего очередного визита оказавшись с ней наедине в саду. Он был сама деликатность и сделал, на его взгляд, всё возможное, чтобы не травмировать нежную девичью душу своим отказом. И тем не менее, Татьяна не образумилась и, насколько видел сам Евгений, продолжала фантазировать о нём и любить его наивной исступлённой любовью, и даже, кажется, упивалась своими — по большей части, конечно, надуманными — страданиями, уподобляя себя героиням любовных романов. По этой причине с некоторых пор Онегин под любым предлогом старался отговориться от посещения поместья Лариных — бледный, нездоровый вид Татьяны, то и дело бросающей на него отчаянные, с затаённой мольбой взгляды, неизменно портил ему аппетит, равно как и настроение. Он итак слишком расщедрился на эмоции, попытавшись по-хорошему увещевать её — и что ж, всё без толку. Это весьма досаждало не терпящему женских слёз Евгению и наводило на него откровенную тоску. Не удивительно, что, так и не обнаружив на балу Татьяны, Онегин вздохнул с облегчением — и даже как будто пришёл в хорошее расположение духа. В отличие от Ленского: с самым несчастным видом поэт провожал глазами свою аппетитную музу в воздушном розовом платье, которая под руку со своим кавалером радостно и важно шествовала в веренице других танцующих полонез пар. Как выяснилось, бальная книга Ольги была почти полностью расписана — к приезду Ленского в её агенде оставалось лишь несколько кадрилей и кое-что по мелочи: венгерка, падекатр, краковяк… А ведь Ленский так рассчитывал на мазурку! Ну или хотя бы на котильон… Увы, его надежды на вечер не оправдались, и он сделался мрачнее тучи. С самым невинным видом раскрасневшаяся от танцев Ольга кокетничала направо и налево, заливисто смеялась, хлопала наивными голубыми глазками, томно обмахиваясь веером, — одним словом, вынула из Ленского всю душу, заставив несчастного умирать от ревности и любви. Онегин же, напротив, чувствовал себя на удивление превосходно: к полуночи он умудрился перетанцевать с большинством дам, в том числе, с вечной головной болью хозяев бала — дурнушками, оставшимися без кавалеров, за что получил искреннюю признательность супружеской четы Н. Совершенно очаровав как юных дев, так и солидных матрон, Онегин был собою вполне доволен и неприятно удивился, обнаружив рядом с буфетом хмурого Ленского, который с упрямым отчаянием в полном молчании поглощал вино бокал за бокалом. Верно оценив состояние и настрой разобиженного влюблённого, Евгений резонно рассудил, что, покуда количество выпитого Ленским алкоголя не перешло в качество, способное вызвать у него желание прямо посреди бала сыграть главную роль в шекспировской трагедии, будет благоразумнее немедленно увезти его отсюда. На удивление, Ленский не особенно сопротивлялся, когда Онегин безапелляционно объявил ему, что они уезжают к нему «пить шампанское и веселиться до утра» — на всякий случай пообещав, что готов будет сколь угодно долго выслушивать про его любовь и вызванные этой самой любовью великие страдания. Вероятно, заманчивая перспектива излить истерзанную душу приятелю как раз и явилась для Ленского решающим аргументом в пользу приглашения Онегина. Таким образом, выразив радушным хозяевам признательность за гостеприимство и восхитительный вечер, — что на следующий день, как положено, будет вновь изложено в письменной форме — друзья беспрепятственно покинули бал, который к тому моменту был только в самом разгаре. Если бы Онегин знал наперёд, чем закончится этот ничего особенного не предвещающий вечер, его и без того хорошее настроение, вероятно, стало бы ещё лучше. А, впрочем… …Может, и нет…