Ich liebe Sie

You just want the power You're not really down for love… Ellie Goulding — Power

Усадьба Онегина находилась ближе к поместью помещика Н., нежели усадьба Ленского, — и вскоре молодые люди наконец оказались в уютной гостиной Евгения с бокалами шампанского и твёрдым — но уже довольно нетрезвым — намерением хорошо провести время в приятной компании друг друга. Это была малая гостиная — одна из парадных комнат, в интерьер которой любитель красоты и комфорта Онегин внёс некоторые изменения. Доставшаяся ему в наследство большая усадьба внутри выглядела довольно старомодной и мрачноватой; казалось, в ней до сих пор витает дух прежнего хозяина — и молодой барин решил постепенно менять здесь всё под свои потребности. По распоряжению Онегина, вместо видавших виды потёртых гобеленов и штофа стены малой гостиной затянули атласом светлых тонов, украсили изящными гравюрами, лепными барельефами и акварелями. Орнамент наборного паркета красиво сочетался с росписью потолка. Мебель елизаветинских времён — небольшой диван, кресла с корытообразными спинками и стулья — была со вкусом расставлена по всему помещению. Над диваном висели бра, на полу стояли высокие торшеры, на столах — свечи в массивных канделябрах, а также несколько масляных ламп. Пространство красиво дополняли мраморные скульптуры, бронзовая и фарфоровая миниатюра. Живые цветы и зелень создавали в гостиной особую, очень уютную атмосферу. Расположенный в самом центре большой камин был увенчан богатым карнизом с оригинальной лепкой; над жерлом топки располагалось большое зеркало с медальоном над ним; в свою очередь, топка и зеркало были обрамлены тонким изящным рельефом из накладной бронзы. Справа и слева от камина стояли изящные барельефные вазы. Впереди выделялась массивная ограждающая кованая решётка; чтобы огонь не слепил глаза, камин закрывался довольно большим экраном. На широкой каминной доске стояли старинные часы в бронзовом корпусе в виде аллегорической сцены, а по сторонам расположились жирандоли и канделябры. Камин неизменно притягивал к себе всякого, кто оказывался в этой очаровательной комнате. Впрочем… гостей у Онегина почти не бывало — исключение, пожалуй, составлял лишь его юный приятель Ленский. С наступлением зимы Владимир бывал здесь почти каждый день и чувствовал себя как дома. Одному Богу известно, сколько превосходного вина было выпито в этих гостеприимных стенах, сколько шахматных и карточных партий сыграно, сколько поэм прочитано… Обычно Ленский расхаживал по комнате, декламируя стихи своим приятным, хорошо поставленным голосом — а Онегин, лениво растянувшись на диване, чуть покачивая бокал в холеной, унизанной перстнями руке, с улыбкой слушал его, время от времени прерывая меткими — надо сказать, по большей части довольно едкими — замечаниями; или же они сидели в глубоких креслах у камина, заворожённо глядя на пламя и ведя неспешные разговоры на самые разные темы. Однако сейчас Ленский не испытывал привычного чувства покоя, снисходившего на него всякий раз, когда он оказывался с Онегиным в этой самой гостиной. В нём бушевал целый шквал эмоций; нетвёрдыми шагами он мерил комнату вдоль и поперёк и всё говорил и говорил, отчаянно жестикулируя, — и при этом не выпускал из руки бокала с пенящимся шампанским, которое грозило в любой момент расплескаться на роскошный ковёр Онегина. Нынче на балу Ленский ничего не ел: они с Онегиным уехали до того, как гостей пригласили отужинать; таким образом, в последний раз он ел только в обед, ещё у себя дома, задолго до бала — так что результат выпитого на голодный желудок алкоголя был налицо. Вот и теперь, несмотря на то, что прямо в гостиной, по приказу Онегина, был сервирован стол, на котором красовались всевозможные аппетитные горячие блюда и закуски, Ленский так почти ни к чему не притронулся и вовсю налегал на «Вдову Клико» — несколько бутылок которого охлаждались тут же, в серебряном ведерке. Шампанское явно ударило в голову непривычному к столь обильным возлияниям юноше: в его голосе слышались слезливые нотки; он вёл пространные речи о смысле бытия и превратностях судьбы, муках несчастной любви и растоптанных надеждах. Вконец расчувствовавшись, Владимир принялся клясться удобно расположившемуся на диване Онегину в вечной преданности и дружбе до гробовой доски; то и дело порывисто подходил к нему, лез обниматься и, дыша в лицо винными парами, всё норовил «крепко, по-русски» расцеловаться с ним. Онегина всё это весьма забавляло, и, потягивая искрящееся пузырьками шампанское, он с неподдельным интересом, как хитрый кот за мышкой, наблюдал за своим юным другом — так зритель, заинтригованный происходящим на сцене, гадает, чем же наконец закончится сие любопытное действо. Кроме того, ему доставляло удовольствие украдкой, из-под опущенных ресниц рассматривать Ленского: раскрасневшийся от винных паров и жара камина, с растрепавшимися смоляными кудрями, то и дело падающими ему на лицо, и возбужденно блестевшими ярко-синими глазами, молодой человек умудрялся двигаться легко и грациозно — даже несмотря на некоторую потерю равновесия. Ленскому стало жарко — шампанское раскрепостило его и, не заботясь о приличиях, он порывисто скинул бальный фрак и теперь расхаживал перед Онегиным в одной белой шёлковой рубашке с тончайшими кружевами; светлые узкие брюки красиво облегали его стройные, длинные и удивительно ровные ноги. Видимо, в какой-то момент Ленскому стало не хватать воздуха, и он, недолго думая, избавился от замысловато повязанного элегантного шейного платка, небрежно накинув его на спинку одного из кресел. Продолжая что-то с жаром говорить, Владимир расстегнул несколько верхних пуговиц, невольно открывая взору Онегина тонкие бледные ключицы, — на мгновение Евгению показалось, что ему вдруг и самому стало душно и, не отрывая от Ленского вспыхнувшего странным блеском взгляда, он медленно ослабил шёлковый платок на шее. Ленский тем временем ещё пуще раздухарился — его хмельной голос постепенно вернул Онегина к реальности. Владимир декламировал своё очередное печальное творение, посвящённое бессердечной красавице Оленьке и вызванным ею душевным терзаниям самого Ленского. Нетрезвый поэт, растрёпанный и раскрасневшийся от жара камина, читал выразительно, с чувством, пафосно растягивая слова: Уж день который снег идёт, И отчего-то грустен я; Всё тешит мысль, что позовёт Меня прелестница моя. Вот ночь сменяет день — и что ж? Мне не достался даже взгляд. Сам на себя я не похож - Скажи, ну в чём я виноват? Покрыл всё снег сплошным ковром, Страдать и плакать уж нет сил; Ты мне твердишь: «Потом, потом»… Ах, ну зачем я полюбил! Там было ещё что-то про «нежные перси», «прелестные ланиты» и «дивные черты» — впрочем, Онегин толком и не запомнил, потому что, как заворожённый, смотрел только на Ленского. Его язык чуть заплетался и, декламируя, Владимир то и дело облизывал кончиком языка чуть влажные розовые губы — отчего на его щеках появлялись небольшие прелестные ямочки. Хмельной голос поэта сейчас звучал как-то… по-особенному притягательно; в нём слышались обычно несвойственные Ленскому нотки — чувственные, томные… даже, пожалуй, немного развязные. Онегину ни с того ни с сего вдруг представилось, как этим самым голосом Ленский, вскинув на него затуманенный синий взгляд, произносит: «Евгений… я желаю вас… возьмите меня, прошу… умоляю… ». Онегин почувствовал, что ему стало нестерпимо жарко — в гостиной было слишком сильно натоплено. Он быстро провёл слегка вспотевшей ладонью по волосам, поспешив спрятать пылающее лицо за высоким бокалом. Ленский замолчал — слышалось лишь, как потрескивают дрова в камине, да шипит в бокалах пенное вино. Онегин взял себя в руки и, приняв свой обычный вальяжный и чуть насмешливый вид, нарочито медленно захлопал в ладоши. — Bravo, mon ami, c'est charmant! Ваше новое творение глубоко тронуло меня, oui, c'est vrai, croyez-moi, — Онегин прикрыл глаза и картинно прижал руку к сердцу. Видимо, Ленский был по-настоящему пьян: алкогольные пары так сильно помутили его сознание, что он даже не почуял подвоха. — Merci beaucoup, mon cher Eugène! И, кстати, прошу вас, не обращайте внимания на снег — я прекрасно помню, что он, к сожалению, так до сих пор и не выпал, — но, поверьте мне на слово, этот образ был совершенно необходим для создания определённого настроения… В общем, я ужасно рад, что мне удалось облечь в поэтическую форму свои душевные страдания, и моя орошённая слезами элегия не оставила вас равнодушным, мой милый друг… мой единственный, дорогой и самый верный друг… При этих высокопарных словах, произнесённых нетрезвыми устами, брови Онегина непроизвольно поползли вверх и, с трудом сдерживая смешок, с самой серьёзной интонацией, на которую он только был способен, Онегин поинтересовался: — Вы и правда плакали, Владимир? Действительно лили слёзы по своей Ольге? — Увы, mon cher ami, это так, — Ленский покаянно опустил голову. — И слёзы эти — слёзы несчастной любви — до сих пор застилают мои глаза; послушайте же, как стучит моё истерзанное сердце… Нетвёрдой походкой Ленский вдруг устремился к Онегину и, пошатнувшись, довольно неуклюже уселся на диван рядом с ним — близко. Излишне близко. Взбудораженный и взлохмаченный, Владимир бесцеремонно схватил руку Евгения, чтобы Онегин смог убедиться, как сильно стучит его сердце. Евгений не успел отстраниться — Ленский плотно прижал его руку к своей груди. Сердце билось не так уж и сильно. Зато Онегин чувствовал кое-что другое: тепло чужого тела под своей ладонью… горячую руку Ленского на своей руке… тонкий цветочно-пряный аромат его нежной кожи, его роскошных длинных волос. Прямо перед своим лицом он видел розовые пухлые губы… бездонные васильковые глаза с густыми чёрными ресницами, порхающими, как крылья бабочки… И всё это было уже слишком для Онегина, которого и без того чересчур взволновало созерцание тонкой изящной фигурки Владимира, нарезающего перед ним круги со своими стихами… со своими стройными бёдрами… Онегин почувствовал, как на него — непоправимо, неотвратимо — надвигается дурное желание и всецело завладевает его телом и разумом. В узких штанах ему неожиданно стало тесно; глаза из серых стали почти чёрными. Евгений не слишком долго рассуждал, перед тем, как принять судьбоносное решение. Мысли вихрем проносились в голове: юноша, конечно, невинен как младенец — но он в конце концов не ребёнок… Онегин же, напротив, зрел и опытен — Владимиру не будет вреда от их связи… возможно, новый опыт даже пойдёт ему на пользу, а то бестолковая Ольга из него всю душу вынула, так что хорошая встряска приунывшему было поэту явно не помешает. Что до нравственных терзаний, Онегину не впервой было давать уроки юным девственникам — хоть обычно он и предпочитал более искушенных любовников и любовниц. И сейчас… когда на расстоянии вытянутой руки перед ним полусидел-полулежал очаровательно хмельной Ленский, — такой горячий, такой податливый — Онегин не желал более усмирять свою плоть. Он итак слишком долго воздерживался в этом райско-сельском уголке — объятия и поцелуи, что он украдкой срывал у местных чернооких белянок, конечно, не в счёт. И теперь Онегин непременно возьмёт своё. Чего бы это ему ни стоило. Неожиданно для Ленского Онегин подался вперёд и за плечи резко притянул опешившего юношу к себе, прервав его пьяные разглагольствования. Положив одну руку ему на шею, а другой крепко сжав затылок, не давая вырваться, Онегин приблизил свои губы к его и внезапно поцеловал с напором, заставив Ленского приоткрыть рот. Пока Владимир изумленно распахивал свои синие глаза, Онегин, коварно воспользовавшись его замедленной хмелем реакцией, проник к нему в рот языком и, не давая опомниться, начал страстно и чувственно целовать. Онегин очень старался не отпугнуть юношу силой своего желания — но, когда, не сдержавшись, всё же укусил его за нижнюю губу, Ленский издал болезненный стон и отпрянул, ошалело уставившись на Онегина. — Что вы, Евгений, что… что вы делаете??Я же не… Но Онегин вовсе не собирался отвечать на его вопросы — он вообще не собирался разговаривать. Довольно с него разговоров. Главное, не давать Ленскому время на размышления, сразу отрезав все ходы к отступлению. И поэтому он тут же вновь с силой привлёк к себе ничего не понимающего Владимира, возобновив прерванный поцелуй. Евгению было прекрасно известно, как хорошо он целуется, — своими губами, полными и свежими, он мог творить настоящие чудеса. Это неизменно подтверждали все его возлюбленные, — и женщины, и мужчины — которые настаивали, что ничьи поцелуи не были так хороши, так умелы, как его; раз попробовав сочные губы Евгения на вкус, они уже не могли жить без его поцелуев. Вот и сейчас Онегин не сомневался, что своими поцелуями непременно сумеет вызвать у Ленского ответное желание, — он, наконец, не крепость, а мужчина, почти мальчишка, и Евгений сможет его взять, рано или поздно. Лучше, конечно, раньше… как можно раньше. Вот если бы мужская природа Владимира восстала против самой идеи интимного сближения с другим мужчиной — сие досадное обстоятельство, несомненно, могло бы нарушить планы Евгения, ибо ни коим образом он не намеревался брать Ленского силой. Во всяком случае, пока… Однако богатый опыт Онегина безошибочно подсказывал ему, что Владимир со своей тонкой и нежной натурой имеет определённые склонности к интересующему Онегина предмету — просто он сам ещё не догадывается об этом, а значит, перед Евгением стоит непростая, но увлекательная задача: избавить прелестного юношу от его предрассудков — при наличии оных. Онегин крайне редко заблуждался в подобных вопросах и целиком полагался на своё внутреннее чутьё. И вот он вновь привлёк к себе ошарашенного Ленского для поцелуя. Поначалу тот, разумеется, пытался вырываться, отталкивал Онегина, упрямо смыкал губы — но, во-первых, будучи, мягко говоря, нетрезвым, Владимир не вполне мог дать отпор физически гораздо более сильному Онегину, который крепко держал его; а во-вторых, Онегин так потрясающе, так головокружительно целовал его, так умело и нежно касался тёплыми руками его спины и шеи, что довольно скоро Ленский обмяк и постепенно начал робко отвечать на ласки. О, кто-кто, а Евгений Онегин за годы упорного труда на любовном поприще в столице постиг науку «страсти нежной» в совершенстве — и сейчас вовсю пользовался своими бесценными навыками. В перерывах между страстными поцелуями, которые, как только Ленский перестал сопротивляться, становились всё менее целомудренными — и всё более глубокими и откровенными, охваченный вожделением Онегин с жаром шептал ему на ухо пошлые нежности, вызывая у Ленского невольный трепет во всём теле. — Сладкий… какой же вы невозможно сладкий, мой мальчик… mon petit garçon… ммм… такой вкусный… такой соблазнительный… я желаю вас… так сильно желаю… je veux faire l'amour avec vous maintenant… От искусных поцелуев Онегина Ленского словно обдало жаром; всё тело начало непривычно покалывать; дыхание то и дело сбивалось, а к низу живота как будто что-то приливало, с каждым разом посылая всё более сильные волны, отдаваясь где-то в пояснице, — напрочь лишая его способности мыслить, анализировать происходящее… До сих пор ему никогда не приходилось испытывать ничего подобного — он словно оказался в пустыне и теперь, умирая от жажды, изо всех сил стремился найти благословенный источник, чтобы припасть к нему жадными губами и пить спасительную влагу… пить до последней капли. И вот этот источник — совсем рядом, стоит лишь прикоснуться… К своему ужасу, Ленский почувствовал, что ему откровенно не хочется, чтобы это прекращалось, — более того, с каждым нежным объятием, с каждым настойчивым поцелуем Онегина, его охватывало всё более сильное желание… дикое, необузданное. И ему было и стыдно, и сладко одновременно… В глазах у него слегка двоилось, в голове стоял туман, по ослабевшему телу разливалась приятная истома — и Ленскому отчего-то нравились эти новые, ни с чем несравнимые ощущения. В какой-то момент, когда Онегин принялся покрывать его шею частыми влажными поцелуями, нежно водя большим пальцем по припухшей нижней губе, Ленский вдруг прихватил его палец своими губами, а затем взял глубже в рот, осторожно облизывая языком. Онегин тут же отреагировал, почти вплотную прижав к себе Ленского и запустив руки к нему под рубашку, обжигая горячими прикосновениями его прохладную шелковистую кожу. Ленский вздрогнул, откинул голову назад и вдруг услышал, как кто-то тихо застонал. Когда он с изумлением понял, что это его собственный стон, он ужасно смутился и отчаянно вцепился Онегину в плечи, держась за них, как за последнюю соломинку. — Евгений, прошу вас, пожалуйста… мой милый… ну пожалуйста... — прямо в губы Онегину исступлённо выдохнул Ленский — от него так приятно пахло пряным вином и какими-то фруктами, а ещё чем-то свежим и сладким, как полевые цветы. Он густо покраснел, стыдливо опуская глаза под пристальным взглядом Онегина. — Что «пожалуйста», mon cher? — дразняще промолвил Онегин и тут же вновь припал к его губам, — таким сладким, таким податливым — одной рукой лаская его под рубашкой, а другой чуть надавливая на его затылок, ещё ближе привлекая к себе. — О чём именно вы молите меня, mon petit garçon, — чтобы прекратил, или чтобы не останавливался? Вопрос так и остался без ответа — Онегин прижался губами к тонкой шее Ленского, обдавая её жарким дыханием. Вероятно, то было одно из его самых чувствительных мест — стоило прикоснуться, и реакция следовала незамедлительно: Владимир закрывал глаза и, сладко постанывая, красиво откидывал голову с длинными тяжёлыми локонами. Ах, как же соблазнительно он выглядел! Ещё никого и никогда до этого Онегин не желал так, и ни одному любовнику так сильно не хотелось ему доставить удовольствие. Евгений словно заново открывал в себе новые, неведомые грани — и его это по-настоящему взволновало. Он притянул Ленского к себе и помог перекинуть ногу так, чтобы Владимир оказался у него на коленях, лицом к нему. Теперь Онегин мог беспрепятственно гладить под рубашкой его шелковистую спину и впалый живот, вызывая дрожь в податливом юном теле, при этом продолжая смотреть в его потемневшие от невольного вожделения глаза — тёмно-синие, как ночное небо перед восходом — и целовать, целовать до головокружения. Не прерывая поцелуи, Онегин ловко расстегнул рубашку Ленского и, нащупав затвердевшие горошинки сосков, чуть подразнил их пальцами, а затем спустился ниже, нарочно задерживаясь у линии брюк. Онегин точно знал, что делает и какого эффекта хочет добиться; все его прикосновения были искусны… и не случайны — Ленский начал дышать часто, прерывисто; одной рукой Онегин прижимал его к себе и чувствовал, как заполошно билось его сердце; как он дрожал, глядя на него глазами испуганной лани, и сначала неловко, а затем всё охотнее начал отвечать на поцелуи, живо отзываться на прикосновения. Онегину самому, чем дальше, тем сложнее становилось сдерживаться, но пока он усмирял свою готовую вырваться наружу страсть, понимая, как важно сейчас не переборщить, не вспугнуть юношу, — если Евгений хочет получить свой главный, столь желанный, приз. А ради этого Онегин был готов потерпеть ещё, продвигаясь к цели постепенно, терпеливо подготавливая Ленского к неизбежному. И Владимир не разочаровал: начал теснее прижиматься бёдрами, смелее отвечать на поцелуи, не пряча затуманенных хмелем — и желанием — глаз, дразняще улыбаться, играя прелестными ямочками. Он сам стянул с Онегина фрак, небрежно отшвырнув его в сторону, и принялся возиться с рубашкой — но после всего выпитого руки его плохо слушались, несколько пуговиц, оторвавшись, с гулким стуком упало на пол. Онегин с готовностью помог ему, мечтая, чтобы они уже как можно быстрее оказались наедине в его опочивальне, избавившись от ненужной одежды. Евгений жаждал увидеть Ленского на своём ложе, полностью обнаженным — на тонких простынях, доступным его объятиям, осмелевшим от хмеля. А Ленский и правда был пьян — таким Онегин ещё не видел его за всё время знакомства. «Mon Dieu, — мелькнуло в голове у Онегина, — что же будет наутро», — однако его разум, охваченный дурным возбуждением, тут же отбросил эту мысль за ненадобностью, охотно возвращая его к гораздо более приятным вещам. К спелым и нежным, как лепестки розы, губам Ленского. К его тонким изящным пальцам. Его точеному профилю и влажному фиалковому взгляду под длинными трепещущими ресницами. К нежным ямочкам. Ох уж эти чертовы ямочки… Онегину начало казаться, что он медленно теряет рассудок. Должно быть, вернувшись после бала, он уснул перед камином, сморенный очередным бокалом вина, — и вот теперь ему снится сон. Прекрасный и чувственный сон про Ленского — в котором Онегин воплощает свои самые смелые, такие распутные фантазии. О, он слишком долго сдерживался, слишком долго подавлял в себе скрытые желания, своё тайное влечение, которое — теперь он это отчётливо понимал — Евгений почти с самого начала испытывал к Владимиру Ленскому. А, как известно, чересчур затянувшееся воздержание обычно выливается в нечто трудно поддающееся контролю… … Во что-то безудержное и порочное. *** Онегин сразу понял, что, если в самое ближайшее время не перейти к более конкретным действиям, Ленский — который на данный момент, к восторгу Евгения, превзошёл все его ожидания, — попросту уснёт. Ибо, как ни прискорбно было признавать это, но, если юный поэт и отвечал на весьма недвусмысленные ласки Онегина вполне благосклонно и пока ещё даже не схватился за пистолет, — так это было исключительно благодаря крепкому союзу Бордо и Вдовы Клико. Умозаключения эти заставили Онегина собраться-таки и поднять Ленского, дабы переместиться в более подходящее для подобного рода занятий место. Одним сильным движением Евгений приподнял Ленского со своих колен и, закинув его изящную руку себе на плечо, увлёк к выходу из гостиной. Разомлевший от «дружеских» ласк Владимир вскинул на Онегина застланные синим туманом глаза и попытался сфокусировать на нём слегка поплывший взгляд. Одарив Евгения чарующей улыбкой, он поинтересовался нетрезвым голосом: — Куда мы направляемся, mon cher Eugène? Разве нам здесь было так уж плохо? И вообще, куда подевалось всё шампанское? — И добавил игривым тоном, тряхнув густыми кудрями: — Подайте мне бокал, s'il vous plaît, а то я сочту вас жадиной, mon cher ami. Вы ведь этого не хотите, верно? Онегина чрезвычайно забавлял этот незнакомый ему Владимир, развязный и кокетливый, который, подобно прекрасной Афродите, явился из пены — правда, не морской, а шампанского; и Евгений едва сдерживался, чтобы не рассмеяться и не поцеловать юношу в мягкие и манящие, сочные, как вишня, губы. Но он лишь хмыкнул вместо ответа и, крепче обняв Ленского за талию, увлёк к проёму, который вёл в его опочивальню. Онегин даже не хотел представлять, что могут подумать слуги, ежели в этот момент столкнутся с ними: повисший на его плече Ленский едва переставлял ноги; его обычно красиво уложенные тёмные локоны сильно растрепались, синие глаза блестели пьяным блеском; изрядно помятая рубашка была полностью расстегнута и кое-как заправлена в брюки — и даже фрак, который Онегин умудрился на него накинуть по дороге, увы, не добавлял образу респектабельности. Что до самого Онегина, то, в отличие от непривычного к столь обильным возлияниям Ленского, держался он молодцом — хоть и выпил, пожалуй, гораздо больше, чем Владимир. И тем не менее, блуждающая на губах загадочная улыбка, с грехом пополам застегнутая рубашка, на которой заметно не хватало нескольких пуговиц, и лицо, чуть порозовевшее от предвкушения второго акта сего пикантного действа, — говорили красноречивее любых слов. К счастью, путь из гостиной до опочивальни был недолгим, и, благополучно избежав нежелательных столкновений, Онегин наконец завёл — а точнее, почти втолкнул — дорогого гостя в свои спальные покои. Плотно закрыв за собой дверь, Онегин подвёл Ленского к большой кровати в углу — Владимир тут же брякнулся на неё и, удивлённо подняв на Онегина васильковые глаза, поинтересовался чуть капризно: — Mon cher, к чему это? Разве уже пора спать? Я, знаете ли, ещё бы выпил… почитал вам свои поэмы — что-нибудь из раннего творчества… ах, теперь-то я вижу, какие они милые и невинные… и всё же они дороги моему сердцу… я бы желал, чтобы вы их услышали… «Это не поэмы, а ты — милый и невинный, моя прелесть, и отнюдь не стихи я сейчас желаю слушать», — тяжело сглотнув, подумал Евгений. Вслух же он сказал нарочито шутливым тоном: — Я непременно прикажу подать нам шампанское, mon cher ami, если на то есть ваша воля. Вы — мой дорогой гость, и я хочу, чтобы вам было хорошо. И как радушный хозяин, я сделаю всё возможное, чтобы доставить вам удовольствие. Не почуяв двусмысленности в словах Онегина, Ленский, умилившись, раскрыл ему свои дружеские объятия, когда Евгений опустился рядом с ним на кровать. Онегин обнял его в ответ — правда, совсем, совсем не по-дружески. Не оставляя Ленскому место для манёвра, Евгений требовательным жестом привлёк его к себе и поцеловал: сначала легко, в уголок губ, а затем раздвинул их языком и продолжил целовать, — влажно, глубоко, безудержно — одновременно ловко стягивая с него уже расстегнутую рубашку. К подобным проявлениям дружбы Владимира Ленского в Геттингене явно не готовили, — и чему только учат молодёжь в европейских университетах! — и он растерянно захлопал длиннющими ресницами, промычав Онегину в губы что-то нечленораздельное. Однако, обнаружив, что тёплые руки гостеприимного хозяина бесстыдно ласкают его обнаженные грудь и спину, Ленский, на удивление, не стал сопротивляться и даже позволил уложить себя на кровать, утонув затылком в груде белоснежных кружевных подушек. Не теряя времени, изнывающий от похоти Онегин вновь припал к сводящим его с ума сладким устам, и, подарив Владимиру головокружительный поцелуй, принялся руками и губами вовсю исследовать его тело. Онегин с упоением целовал и покусывал шею Ленского, оставляя на нежной алебастровой коже влажные розовые следы; обхватывал губами тонкие выступающие ключицы, не забывая о трогательной впадинке над ними; ласкал языком небольшие затвердевшие соски и гладил жадными руками упругий живот, срывая с губ Ленского пока ещё робкие стоны. Однако, как только Евгений проник горячими проворными руками под брюки Владимира, подбираясь к паху, — тот сразу же напрягся всем телом, попытался оттолкнуть Онегина и даже пробовал вскочить с кровати. Онегина лишь позабавили эти жалкие попытки сопротивления — ибо он уже твёрдо решил, что во что бы то ни стало доберётся до тщательно оберегаемых сокровищ Ленского. Откровенно говоря, у Ленского не было ни единого шанса против значительно превосходившего его физически Онегина — и молодой человек легко удерживал его, возвышаясь над ним, одной рукой сцепив руки Владимира в замок у того над головой, а другой чуть надавливая на грудь. Онегин не забывал ласкать его и шептать нежности, приручая, как норовистую лошадь. От вожделения у Онегина было темно перед глазами, его руки подрагивали — ему стоило огромных усилий обуздывать своё стремление наконец, без лишних церемоний, овладеть Ленским; просто взять его, утопив лицом в подушки, — словно он не живой человек, а вещь, созданная специально для Онегина, чтобы угождать ему, выполняя его самые потаённые, самые тёмные и порочные желания. Что говорить, Онегину нравилась грубость в постели… нравилось слышать, как его возлюбленные кричат под ним от смеси боли и наслаждения… нередко он испытывал ни с чем не сравнимое удовольствие, когда возможные любовники ему сопротивлялись. Он любил ломать их волю, доминировать и наблюдать, как они в конце концов уступают, отдаются без остатка, позволяя овладеть собой, — чтобы затем подчиняться ему и всем его изощрённым прихотям, умолять взять их… снова и снова… И, учитывая беспомощное состояние Ленского, он без труда мог бы сделать это сейчас — взять его силой… так, как хочется самому Онегину, и выжать из нежного мальчика все соки… до самого дна испить его очаровательную невинность. Но Евгений прекрасно осознавал, что, несмотря на одурманенный вином и шампанским рассудок, Владимир будет изо всех сил сопротивляться — а Онегину всё же не хотелось бы доводить до откровенного принуждения. Как никак, ему претила роль насильника, да и к тому же он не рассчитывал так скоро расставаться с Ленским — а ведь это было бы неизбежно, решись он пойти на поводу у своей похоти и примени силу. О нет, то, чего действительно хотел Онегин — это вызвать отклик в Ленском; ему сейчас отчего-то было важно, чтобы желание было обоюдным. Евгений даже и не помнил, когда в последний раз страсть настолько завладевала им: обычно даже во время чувственных утех его разум оставался холодным, хоть тело — воистину плоть слаба — и могло отзываться весьма бурно. Ленский не прекращал попытки вырваться, издавая какие-то сдавленные, жалобные звуки, — но Онегин крепко удерживал его, пригвоздив руки к кровати. Улучив момент, одним резким движением он стянул с Ленского брюки вместе с бельём и обувью, полностью обнажая юношу. Не обращая никакого внимания на бурные протесты Владимира, Онегин надавил коленом, чтобы как можно шире развести его стыдливо сомкнутые ноги — длинные, стройные, поразительно гладкие, с красивым рельефом мышц. Про себя Онегин не преминул отметить, что это были, пожалуй, самые прелестные ножки из всех, что он видел, — кому-кому, а уж ему, ценителю красоты с обширным опытом, было с чем сравнивать: за свою бурную жизнь Евгению довелось лицезреть и гладить столько ножек, что впору было уже им оды посвящать. Кожа Ленского была гладкая, бархатистая — и, устроившись между его тёплыми бёдрами, невзирая на возмущённые возгласы, Онегин не отказал себе в удовольствии нежно погладить эти совершенные ноги, вплоть до самых щиколоток, намеренно задерживаясь на тонких изящных икрах, — которые, по убеждению Онегина, были особенно восхитительны. Какое-то время Ленский ещё трепыхался в стальных тисках чужих объятий, как пойманная в сети рыбка. Но Онегин прекрасно знал, что этой чудесной золотой рыбке от него никуда не деться, — во всяком случае, не теперь — и придётся ей волей-неволей исполнить заветные желания Онегина. И чем скорее — тем лучше.