Ich liebe Sie

When you feel my heat Look into my eyes It's where my demons hide… Don't get too close It's dark inside It's where my demons hide. Imagine Dragons — Demons

Поняв всю тщетность своих попыток сопротивляться, Ленский уже почти не дёргался. Онегин до сих пор удерживал его руки крепко сомкнутыми над головой, и, чтобы спрятать пылающее от стыда лицо, Владимир просто повернул голову набок, уткнувшись себе в предплечье, продолжая невнятно твердить: «Пожалуйста… прошу вас… ну пожалуйста». Тем временем Онегин наслаждался господствующим положением и беззастенчиво рассматривал это красивое гармоничнее тело, одновременно лаская его, очерчивая уверенными пальцами трогательно выступающие ключицы… рёбра… бёдра; жадно целуя Ленского в шею, грудь, трепещущий живот; с восторгом ощущая под своими жадными губами его гладкую шелковистую кожу. Этот невинный мальчик, такой тёплый, нежный и вкусный, представлялся искушённому гурману Онегину чудным деликатесом, который не на шутку раззадорил его аппетит. Ему так сильно хотелось его отведать, что у него даже слюнки потекли. Желание уже захлёстывало Онегина с головой — и всё же он держал себя в руках, проявляя настоящие чудеса терпения: искушённый в вопросах любви, он понимал, что спешить нельзя — слишком многое стоит на кону, и от того, насколько верными сейчас будут его действия, напрямую зависит его — и, разумеется, самого Ленского — удовольствие. Поэтому Онегин использовал весь свой многогранный опыт, все изощрённые умения, чтобы помочь Ленскому расслабиться и наконец разрушить внутренние барьеры, — то, что пока мешало Владимиру начать испытывать наслаждение от происходящего. Онегин без устали покрывал тело Ленского жаркими поцелуями, дразня языком, прикусывая зубами, гладя его непокорные волосы, — и вновь целуя в шею, грудь, губы, едва давая отдышаться. Он слегка надавил Владимиру на живот, поглаживая его, затем спустился к паху, почти одновременно сбрасывая с себя одежду и полностью обнажаясь. Онегин ощутил небывалое ликование, увидев, что его искусные прикосновения наконец заставили Ленского трепетать всем телом, — тот начал чуть выгибаться навстречу его требовательным рукам и даже сладко постанывать. Его больше не нужно было удерживать — и, как только Онегин ослабил хватку, Ленский тут же обвил его шею руками, тесно прижимаясь, слегка потираясь пахом. Онегин чувствовал дрожь его тела… частое биение его сердца… прикосновение его возбужденной плоти к своей. И это было так головокружительно, так интимно, что Онегин не выдержал и принялся — сначала осторожно, а потом всё более настойчиво — ласкать Владимира между ног. Ленский вновь было попытался сжать колени — но Онегин властным движением остановил его и продолжил свои действия, глядя ему прямо в лицо: Ленский весь пылал, на лбу выступила испарина, от неистовых поцелуев губы сильно припухли и выглядели ярко-вишневыми, а глаза… Глаза Ленского, широко распахнутые, с огромными зрачками, казались теперь тёмно-синими, почти чёрными; они смотрели куда-то сквозь Онегина, и в застывшем шальном взгляде стоял туман. Чем настойчивее становились ласки Онегина, тем больше трепетал Ленский, тем чаще стонал и закусывал губу, демонстрируя очаровательные ямочки, — один вид которых заставлял Онегина почти терять контроль. Когда Евгений медленно прошёлся губами по внутренней стороне бёдер Ленского, по направлению к паху, — юноша резко вздрогнул, а затем весь выгнулся, приподнявшись на лопатках, и сладко застонал. И тогда Онегин понял, что Владимир наконец готов к долгожданному продолжению. Онегин позволил себе прикоснуться пальцами к ложбинке между ягодиц и сверху вниз, плавными движениями, нежно поласкать её — при этом он не отрываясь смотрел на Ленского, реакция которого не заставила себя ждать: юноша почти до крови закусил губу, в исступлении комкая простыни; его дыхание стало частым и прерывистым. — Какой же вы сладкий, мой мальчик… такой чувствительный… горячий… самый прекрасный на свете… знали бы вы, что творите со мной своими нежными стонами… своими взглядами… ах, как же сильно я вас желаю, mon cher… хороший мой Володенька… — словно в бреду, бормотал Онегин. Не прекращая ласкать Ленского, одной рукой он шарил под подушками — и наконец, обнаружив, что искал, не сдержал довольной улыбки. Как удачно, что заветная скляночка с дорогим розовым маслом всегда была под рукой, — у Онегина была крайне чувствительная кожа: она часто сохла, особенно от перепадов температуры, и молодой человек давно взял за привычку держать поблизости розовое масло, которое служило ему превосходным смягчающим средством, да к тому же источало дивный аромат. Розовое масло в красивых бутылках по заказу Онегина специально привозили из Франции, где на юге с недавних пор вовсю начало развиваться его производство, и для этих целей там даже выращивали особые сорта роз. Сибарит Евгений любил добавлять масло в горячую ванну, а также смазывать им руки, лицо и тело, отчего его кожа становилась невероятно гладкой, нежной и восхитительно пахла. И бутылки эти в доме у Онегина стояли повсюду, не только в опочивальне, чтобы он когда угодно мог смазать руки. Благо, он мог позволить себе эту роскошь. И вот теперь его любимое розовое масло наконец пригодилось для кого-то, кроме него самого. И не просто для кого-то, а для Владимира Ленского — его друга, очаровательного юного поэта, чьё лицо, к его немалому удивлению, нет-нет, да всплывало в порочных ночных фантазиях Евгения. Не долго думая, — а думать ему с каждым разом становилось всё труднее — Онегин вылил из бутылька себе в ладонь щедрую порцию масла и поднёс её к паху Ленского. Разомлев под искусными руками Онегина, который намеренно — и весьма коварно — доводил его до исступления, юноша распростерся на простынях, безвольно откинув голову назад. Почувствовав прикосновение чего-то влажного и скользкого к своей коже, он вздрогнул и инстинктивно попытался сдвинуть ноги — однако Онегин, предвидя это, успел положить руки ему на колени и мягким, но сильным движением вновь широко развёл их. Он одновременно нежно и настойчиво гладил Ленского везде, до куда только дотягивалась его рука, — другой же, обильно смоченной маслом, ласкал между ягодиц, постепенно раскрывая его. Палец Онегина слегка подрагивал, когда он начал осторожно вводить его вглубь влажной от масла ложбинки, — резким движением Ленский мгновенно приподнялся и ошарашено уставился на Онегина. В этом взгляде читались обида и удивление, словно Евгений предал его доверие, обманул его. Впрочем, пожалуй, так оно и было на самом деле… А как иначе назвать то, когда, воспользовавшись крайне нетрезвым состоянием лучшего друга, — и не просто друга, а чистого, невинного юноши — вероломно склоняешь его к интимной близости… не думая о последствиях… о том, каково будет ему наутро осознавать произошедшее… вообще ни о чем не думая, кроме удовлетворения собственной похоти… Но сейчас Онегин вовсе не склонен был философствовать. Вновь запасясь терпением, Евгений переместился выше и принялся покрывать самыми нежными поцелуями, на которые только был способен, лицо и шею Ленского, и затем припал к его приоткрытым губам, целуя так, что у него самого закружилась голова. Почувствовав, что тело Ленского снова начало откликаться на его прикосновения, Онегин повторил попытку и ввёл палец даже глубже, чем в первый раз, стараясь сделать это под нужным углом, чтобы сразу задеть небольшое уплотнение, которое — Евгению это было прекрасно известно — поможет Ленскому забыть о боли и откроет невиданные доселе пути к наслаждению. Сначала Владимир весь сжался и недовольно зашипел — и Онегин продолжал делать всё, чтобы отвлечь его, успокаивая как ребёнка и ласково шепча: — Тише, ну тише, мой хороший… потерпи, Володенька, совсем скоро будет хорошо, обещаю… я сделаю всё, чтобы тебе понравилось… просто надо чуть-чуть потерпеть… ну же, расслабься… mon petit chéri… мой милый, oh, je t'en prie… пожалуйста, поверь мне… Самого Онегина вовсю вело. Он не жалел масла, отчего вся комната наполнилась немыслимым ароматом роз, разжигая в нём ещё большую страсть; внутри Ленский был тугой, узкий и очень горячий, и Онегину не терпелось уже овладеть им. Как только Онегину наконец удалось добраться до нужного места, Ленский шумно выдохнул ему в губы, задрожал мелкой дрожью и обеими руками так сильно вцепился в простыни, что они затрещали, грозя вот-вот порваться. Он что-то исступлённо забормотал — прислушавшись, Онегин с изумлением понял, что Ленский… говорит по-немецки! Воспользовавшись моментом, Онегин постепенно добавил второй, а затем и третий палец, направляя их к нужной точке, — и к своему удовлетворению отметил, что юноша даже не попытался отстраниться, а, напротив, крепко сжав ногами его бёдра, с каждым новым прикосновением начал призывно выгибаться и стонать высоким голосом. Услышав, как Ленский в полузабытьи шепчет на немецком: «Oh ja, bitte… bitte hören Sie nicht auf… mein Gott… es ist so schön… so wunderbar…», — Онегина бросило в жар; он понял, что далее сдерживаться у него вряд ли получится, он итак терпел слишком долго. А ведь Евгений не привык сдерживать порывы плоти — и теперь, когда он был предельно возбуждён, ему было как никогда сложно обуздывать свои распутные желания; большего всего на свете Онегину хотелось прямо сейчас поставить Ленского на четвереньки и, не церемонясь, грубо взять, преподав тому его первый взрослый урок. Да так, чтобы юный мечтатель запомнил его на всю оставшуюся жизнь. Ему вообще много чего хотелось вытворить с Ленским, о чём в приличном обществе не то, что говорить, но даже думать было не принято. Усилием воли Онегин всё же умудрился подавить в себе подобные дикарские инстинкты — ради своего юного девственного любовника решив приложить все усилия, чтобы сделать его первый раз как можно менее болезненным. Пожалуй, впервые в жизни Онегин по-настоящему думал не только о собственном благополучии. И для него самого это было довольно… непривычно. Перед тем как перейти к финальному акту столь хитроумно разыгранной им пьесы, Онегин подумал, что сейчас лучше всего будет положить Ленского на бок, спиной к себе, — он точно знал, что это поможет облегчить болезненные ощущения. Приблизившись к приоткрытым губам Владимира, Онегин нежно поцеловал его и плавно перевернул на бок, одновременно сгибая его стройную ногу в колене. Не разрывая поцелуй, дрожащий от предвкушения Евгений приподнял согнутую ногу Ленского, чуть отвел в сторону и, в очередной раз щедро смазав между ягодиц розовым маслом, начал постепенно входить в него. Онегин предполагал, что поначалу будет очень непросто, — в конце концов, он был в известном смысле далеко не миниатюрным мужчиной, и порой даже гораздо более опытным любовникам, чем Ленский, требовалось время, чтобы привыкнуть к нему. Однако, несмотря на вполне обоснованные опасения Евгения, всё выходило намного, намного лучше: с каждым его осторожным движением Ленский вздрагивал, ёрзал, глухо мычал и болезненно постанывал — но в целом пока всё шло весьма неплохо. Онегин отнес это на счёт выпитого Ленским алкоголя, которое сейчас действовало как своего рода обезболивающее; в свою очередь, предварительные ласки в сочетании с благословенным розовым маслом также значительно облегчали проникновение. Самому Онегину, который был возбуждён до такой степени, что перед взором начали расплываться разноцветные пятна, стоило нечеловеческих усилий обуздывать желание наплевать на всё и уже наконец взять мальчишку как дóлжно, по-настоящему. Однако Евгений ясно осознавал, что удовольствие будет неполным, если он не получит искренний отклик от самого Ленского, а посему удвоил усилия, отвлекая того от боли жаркими поцелуями: он уже отметил, что Володенька становится особенно чувствительным от поцелуев в губы, шею — особенно сзади, под волосами, и в нежное местечко за ухом. Онегин продвигался постепенно, с каждым разом всё глубже — и в какой-то момент, ощутив влажную, дрожащую руку Ленского на своём бедре, всей грудью вдохнув запах его кожи, он почувствовал, что буквально звереет от желания, в голове его словно грянул выстрел — и одним резким движением Онегин вошел в тесную манящую глубину. Ленский не закричал — лишь ещё шире распахнул свои синие глаза, судорожно выдохнул, до крови закусив губу, и вонзил ногти Онегину в бедро, оставив ярко-розовые следы. Онегин понял, что ему удалось задеть заветную точку, когда Ленский, вздрогнув, одной рукой вцепился в простыни, а другой обнял его за шею, исступлённо припав к чужим губам. Онегин не мог нарадоваться на Володеньку, который с каждым удачным движением соблазнительно выгибался, двигал бёдрами в такт частым коротким движениям Онегина, теснее прижимаясь к его паху; сам Онегин без устали целовал шею юноши, зарывался в затылок, вдыхая нежный, пряный аромат его волос. Бессильно откинув голову Онегину на плечо, Ленский вновь и вновь тянулся за поцелуями и стонал так сладко, что Онегин боялся от страсти задушить его в своих безумных объятиях. Евгений ликовал: наконец-то, ну наконец-то этот прелестный мальчик отбросил смущение, начисто забыв о приличиях, условностях… обо всем на свете, кроме того, что происходило здесь и сейчас, в этой спальне… между ним и Онегиным, и бесстыдно отдавался ему, подчиняясь его порочным желаниям… снова и снова. Это ли не было лучшей наградой за все приложенные усилия! И вот страсть завладела Онегиным без остатка, пьяня его похлеще любого самого терпкого и крепкого вина. Он попросту уже не мог, да и не хотел, сдерживаться, собственнически вторгаясь в тело Ленского, — словно у него, и лишь у него одного было на это право, и лишь ему, Онегину, надлежало здесь определять границы дозволенного и раздвигать их по своему желанию. Ленский так и лежал вполоборота к Онегину, с запрокинутой на его плечо головой, одной рукой обнимая того за шею, — и целуя… целуя… целуя… Он не закрывал затуманенные от вожделения глаза, лишь изредка хлопая длинными ресницами, — и Онегин, как заворожённый, смотрел в эти синие омуты, не в силах отвести взгляд. Евгений словно пил каждый протяжный стон с припухших, зацелованных губ Ленского. И чем сильнее и чаще становились движения Онегина — тем слаще стонал Владимир. Он красиво прогибался в пояснице, заставляя Онегина с каким-то остервенением шарить руками по его прекрасному юному телу, добираясь до самых запретных мест. Теперь Онегин как никогда желал подчинить его себе; испить до капли соленую влагу океана его глаз; в своё удовольствие использовать его молодость и красоту… …Забрать его невинность. Казалось, время и пространство исчезли — весь мир словно сосредоточился в этом единственном моменте, и не было слышно ничего, кроме громких бесстыдных стонов, прерывистого дыхания и частых влажных звуков. В какой-то момент Онегин уже даже не мог различить, кто из них двоих стонет, — они звучали в унисон и двигались синхронно. Будто стали единым целым. Будто вросли друг в друга каждой клеточкой. Они словно оказались в бесконечном Космосе, наблюдая рождение и гибель звёзд, лавируя между метеоритами, мчась быстрее комет, — и обоим хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно. Это было… Волшебно… Идеально… Онегин был опытным и искусным любовником — недаром многочисленные возлюбленные в голос восхваляли его умения в опочивальне и неистощимую мужскую силу. Обычно Онегину не приходилось терять контроль на ложе: в отличие от многих, всякий раз ему удавалось подчинять эмоции разуму, чётко понимая, каких именно ощущений он надеется достичь в конкретной интимной ситуации. Но с Ленским… С Ленским всё было по-другому. Евгений балансировал на грани: эмоции вовсю захлёстывали, и ему едва удавалось сохранять ясность сознания. Он старался держать себя в руках — а заодно и свои руки при себе — так долго, что теперь, пожалуй, впервые в жизни, боялся сорваться в любой момент. Но, несмотря ни на что, Онегин во что бы то ни стало хотел, чтобы Ленский первым получил свою порцию удовольствия, ведь от этого во многом зависело, будет ли у него шанс продолжить их связь. И Евгений, которому было несвойственно заботиться об удовлетворении чьих-то нужд, — кроме, разумеется, своих собственных — твёрдо вознамерился сначала довести до экстаза Володеньку, а уж потом с лихвой вознаградить за старания себя. Нырнув рукой под бедро Ленского, одновременно отводя его тонкую длинную ногу в сторону до упора, Онегин с удвоенным рвением ласкал Владимира везде, где только можно, — и, пожалуй, в общем-то, где нельзя — не забывая о жарких поцелуях, которые действовали волшебным образом, заставляя юношу всем телом отзываться на Онегина. И когда стоны Ленского участились, и он всем корпусом, насколько позволяло его положение на боку, развернулся к Онегину, крепко обвив чужую шею руками, тесно прижимаясь горячим влажным телом, Онегин понял, что осталось ждать считанные секунды. И не ошибся — через мгновение, к своей радости, он вновь услышал, как Ленский, задыхаясь, почти взахлёб, исступлённо твердит на немецком: — Oh mein Gott… bitte noch mehr… ich bitte Sie, mein Schatz… schneller… oh ja… ja, schneller… ah nein… оh ja… mein Gott, ja! В какой-то момент обеими руками он больно вцепился Онегину в предплечья, выгнувшись, как дуга, — всё его тело тут же начала сотрясать дрожь, он хватал ртом воздух, глядя остекленевшими глазами куда-то сквозь Онегина, а затем с высоким протяжным стоном вдруг бурно излился в руку Онегину, который всё это время неустанно ласкал его. Онегин попытался немного продлить себе удовольствие и подольше насладиться вкусным мальчиком — но, как только Ленский обессилено уткнулся ему в шею горячим влажным лбом, и Евгений ощутил под своей рукой, как вздрагивает его живот, он почти сразу с низким стоном последовал за Владимиром… сотрясаясь в конвульсиях… раз за разом притягивая его за бёдра к себе. На своих пальцах Онегин чувствовал горячее семя Владимира, а на губах — пьянящий вкус его поцелуев. Какое-то время они так и лежали, крепко обнявшись, сплетясь телами. Сначала Владимир продолжал конвульсивно вздрагивать и жалобно всхлипывал; он спрятал пылающее лицо в плавном изгибе шеи Евгения — и Онегин чувствовал, что по его щекам текут слёзы. Евгения это не тревожило: не раз случалось, что, испытав экстаз на ложе, любовники рыдали у него на груди, — то было следствием доставленного им наслаждения. Но, даже зная, что слёзы его юного возлюбленного всего лишь вызваны недавним чувственным потрясением, Онегин отчего-то никак не мог отмахнуться от неприятной мысли, что наутро, когда Ленский обнаружит себя лежащим полностью обнаженным в его, Онегина, постели, протрезвеет и сложит в голове фрагменты вчерашнего вечера, его слезы уже будут иметь совсем иную природу. Онегину было досадно, что непрошеное чувство вины не давало ему как следует насладиться своей победой, омрачая такой прекрасный момент. Но в остальном… … В остальном всё было просто чудесно. Сейчас Ленский в истоме лежал в его объятиях — такой уязвимый, доверчивый, с мокрыми от слез щеками; его обнаженное, влажное от испарины тело выглядело непривычно хрупким и в мягком свете луны, пробивающимся сквозь полуоткрытые шторы, казалось ненастоящим, эфемерным, словно принадлежало прекрасному сказочному существу. Онегину хотелось никогда не отпускать его, спрятать от всего мира и ревниво беречь лишь для себя одного. Евгений нежно гладил его по голове, баюкая как ребёнка, шепча ласковые слова: — Всё, всё, мой маленький… мой хороший… всё уже позади… теперь отдыхайте, вам надо хорошо выспаться… ну же, Володенька, не плачь, сладкий мой… не надо — нам же было так хорошо… тебе ведь понравилось, правда, моя прелесть… ну тише, тише, иди ко мне… вот так… Ещё какое-то время Онегин продолжал крепко обнимать затихшего в его объятиях Ленского — всхлипывания прекратились, и сбивчивое дыхание постепенно вновь стало ровным и спокойным. Евгений тесно прижимал Владимира к себе, словно боялся хоть на мгновение отпустить его; он чувствовал себя опьяненным — но отнюдь не алкоголем, хотя лёгкий дурман от выпитого накануне до сих пор стоял в голове. Зарывшись носом во влажные локоны Ленского, которые от испарины теперь вились красивыми тугими колечками, Онегин как зачарованный снова и снова вдыхал неповторимый аромат его волос, его кожи — пряный, чуть сладковатый, почти медовый, смешанный с лёгким запахом свежего пота и духов самого Ленского, — какая-то дивная смесь полевых цветов и луговых трав. Онегин всё не мог оторваться от Володеньки, и ему начало казаться, что он насквозь пропитался им… что Ленский проник к нему под кожу, вытеснив запах его собственного парфюма. Заполнив собой все его помыслы. Когда Онегин почувствовал, что Ленский уже засыпает, он осторожно приподнял его лицо за подбородок, развернув к себе, — тот приоткрыл свои синие глаза, сонно взмахнув ресницами; и, когда Онегин нежно поцеловал его в припухшие, чуть разомкнутые губы, юноша по-детски, обезоруживающе улыбнулся Евгению, и затем вновь закрыл глаза, окончательно проваливаясь в сон. Несмотря на то, что у Онегина затекло всё тело, ему ужасно не хотелось выпускать Володеньку из своих объятий. И всё же ему пришлось осторожно отстраниться и помочь Ленскому удобно устроиться на постели. Евгений достал пару полотенец из бельевого ящика, как следует смочил их в стоящем неподалёку тазике с розовой водой и, стараясь не разбудить, тщательно обтер Ленского, удаляя с его тела следы их бурной ночи. Закончив, Онегин взглядом собственника с головы до ног окинул растянувшегося на ложе Владимира, который теперь весь благоухал розами, — да и сам, как никогда, напоминал прелестную свежую розу — удовлетворенно улыбнулся и бережно укрыл его широким пышным одеялом. Себя он тоже как следует обтер и, накинув прямо на голое тело один из своих роскошных халатов, вызвал прислугу, нажав на кнопку располагавшегося на ночном прикроватном столике колокольчика с пружинкой. Было далеко за полночь, и слуги, скорее всего, уже улеглись — но Онегину сейчас непременно хотелось выпить шампанского. Слуги успели привыкнуть к эксцентричности молодого барина и знали, что его прихоти не подлежат обсуждению, и любые приказы надлежит выполнять незамедлительно — ради собственного же спокойствия. А посему лакей с заспанным, но совершенно невозмутимым лицом явился почти сразу и тут же бросился выполнять просьбу хозяина. Не желая компрометировать Ленского, Онегин не стал впускать слугу в опочивальню — прямо на пороге забрал у него две бутылки Вдовы Клико в ведёрке со льдом и пару бокалов в придачу и повелительным жестом отправил обратно. Он сам откупорил бутылку и зачем-то разлил сразу по двум бокалам — оно тут же красиво запенилось и зашипело, и Онегин почувствовал, что именно это ему сейчас и нужно. Удобно устроившись с высоким бокалом в любимом кресле у камина, который уж чуть дышал теплотой, Онегин грациозно закинул ногу на ногу и бездумно уставился в очаг: огонь постепенно догорал; золотой уголь был чуть подернут золою, и от него тонкой струйкой вился пар. Делая очередной глоток искрящейся пузырьками живительной золотистой влаги, Евгений ощутил во всём теле приятную истому. Бросив взгляд на ложе, он лениво подумал, что неплохо было бы сменить измятые влажные простыни на свежее бельё, — но тогда непременно пришлось бы разбудить Ленского, а этого Онегин делать не собирался… по многим причинам. Пока же он упорно отгонял от себя тревожную мысль о том, что же будет, когда Владимир проснётся и посмотрит на всё произошедшее трезвыми глазами. Наполнив опустевший бокал, Онегин повернулся, окинув долгим пристальным взглядом красивого юношу в своей постели: во сне Ленский умудрился откинуть тяжёлое одеяло и теперь лежал на животе, чуть повернув голову. Онегин невольно залюбовался откровенной сценой, словно сошедшей с полотен великих мастеров эпохи Ренессанса: раскидав в стороны руки, с разметавшимися по подушкам густыми тёмными локонами, Ленский напоминал одного из прекрасных юных античных богов, что после бурных любовных утех уснул ангельским сном на кровати возлюбленного. Он лежал, чуть согнув одну ногу в колене, являя потемневшему взору Онегина упругие округлые ягодицы. Евгений ощутил новый прилив желания — и чем дольше он смотрел на Владимира, тем сильнее оно становилось, окатывая дурным жаром и вызывая трепет во всем теле. Да, он получил Ленского, в конце концов добившись своего. Однако это отнюдь не удовлетворило его аппетит, а лишь раззадорило ещё больше. И это было более чем необычно — как правило, удовлетворив свои плотские желания, Онегин довольно быстро остывал и вскоре совершенно утрачивал интерес к недавним возлюбленным. С Ленским же всё было по-другому. Казалось, Онегин всего лишь отведал закуску и даже не дошёл до основного блюда — и теперь он определённо не отступится, пока не получит долгожданный десерт. Стоило ему перейти грань дозволенного, осуществив тайное порочное желание, как им овладело безудержное стремление полновластно обладать этим восхитительным юношей, завладеть его душой и телом, подчинить себе, а главное — во что бы то ни стало вызвать в нём самом желание принадлежать Онегину без остатка. И Онегин точно знал, что эта ночь была далеко не последней — это повторится снова, и будет продолжаться, пока сам Онегин этого хочет. Его не покидала навязчивая мысль, что отныне он ни за что на свете не станет ни с кем делиться Ленским. Он возжелал его, как никого до этого, — а Онегин всегда получал то, что хочет. Даже если это пока шло вразрез желаниям самого Владимира. Евгений был уверен, что сумеет вызвать в нём ответную страсть. Эта ночь подтвердила, что Владимир Ленский был просто создан для любви. Для чувственных удовольствий. Создан… … Для Евгения Онегина. *** Онегин с трудом открыл глаза. Он почувствовал, что замёрз, и машинально попытался плотнее закутаться в халат, длинные полы которого тяжёлыми фалдами спускались до самого паркета. Он не сразу понял, отчего сидит в кресле перед потухшим камином. Евгений огляделся вокруг: рядом с небольшим столиком стояло ведёрко с непочатой бутылкой шампанского, тут же неподалёку — вторая бутылка с остатками Вдовы Клико на дне. На самом столике возвышались два бокала, один из которых был почему-то полным; Онегин протянул руку и отпил немного — но, поморщившись, тут же отставил его: шампанское выдохлось и имело неопределённый, кисловатый вкус. У Онегина слегка кружилась голова и во всём теле ощущалась лёгкая ломота, но в целом чувствовал он себя вполне сносно — учитывая, сколько вина и шампанского было выпито накануне. А ведь пить он начал уже на балу, отправившись домой за продолжением. Бал… Он был там с Ленским, а затем пригласил его к себе, пообещав помочь развеять дурное настроение Владимира из-за легкомысленного поведения юной дурочки Оленьки Лариной. Помнится, он обещал во что бы то ни стало утешить Ленского. Внезапно со всей ясностью Онегин вспомнил, как «утешал» опечаленного поэта… весь вечер… до поздней ночи… почти до утра… Он медленно перевёл взгляд на высокую кровать. Память услужливо выдавала мельчайшие подробности вчерашней ночи; картинки быстро, как в калейдоскопе, сменяли друг друга: Ленский с блестящими хмельными глазами в расстёгнутой рубашке рядом с ним на диване в гостиной. Пунцовый от смущения, Ленский сидит у него на коленях, обхватив его за плечи, и Онегин притягивает его ближе к себе за бёдра, шарит рукой по его спине, жадно ощупывая каждый позвонок. Он обхватывает рукой затылок Ленского, раздвигает языком его пухлые, влажные от вина губы и целует с нажимом — требовательно, глубоко, страстно. Ленский отвечает ему, то тесно прижимаясь трепещущим телом, то исступлённо откидывает голову назад, красиво прогибаясь. Вот они в опочивальне Онегина: Ленский распластался на кровати, пытается вырваться, стыдливо отворачивается, пока Онегин, широко разведя ему ноги, неистово ласкает его нежное обнажённое тело, покрывая бархатистую кожу частыми поцелуями. Сладкие протяжные стоны Ленского. Остекленевшие после экстаза тёмно-синие глаза Ленского. Припухшие, искусанные в кровь вишнёвые губы Ленского. Рассыпавшиеся по плечам влажные локоны Ленского. Ямочки Ленского. Произносимые на немецком мольбы Ленского. Стоны… Ленского. Стоны… Онегин почувствовал внезапную тяжесть в паху и плотнее запахнул халат. Вдоль позвоночника поползли знакомые мурашки, посылая жаркие волны в каждую клеточку тела. С каждым мгновением напряжение усиливалось — и ему становилось всё сложнее бороться с охватившим его дурным желанием. В низ живота словно плеснуло чем-то горячим, обожгло, опалило, отдаваясь в поясницу; чтобы хоть немного отвлечься, он поспешно вонзил длинные, красиво подпиленные ногти себе в ладонь — на гладкой белой коже остались яркие алые следы. Евгений безуспешно пытался отвести горящий сладострастием взор от обнаженного тела Ленского, который, почивая в блаженном неведении, выпростался из-под одеяла, позволяя всему миру лицезреть свои прекрасные упругие ягодицы. А всем миром, на беду Володеньки, сейчас был никто иной, как месье Онегин, — знатный распутник и греховодник, развратный, пресыщенный сластолюбец, неустанно ищущий всё новых и новых ощущений… И больше всего на свете Онегину сейчас хотелось вплотную подойти к Ленскому, сбросить с себя тяжёлый халат и, вжав ничего не подозревающего Владимира лицом в подушки, навалиться на него всем телом и, крепко удерживая за длинные кудри, грубо овладеть — пока он сонный. Сладкий. Тёплый. Расслабленный. Услышать его тихие нежные стоны. Мольбы о пощаде. Почувствовать под собой жаркий трепет его податливого юного тела… Едва Онегин сумел побороть в себе постыдные низменные желания, как увидел, что Ленский переворачивается на бок, затем на спину и постепенно просыпается, сонно хлопая длинными густыми ресницами. Онегиным овладело нехорошее предчувствие — он гордо выпрямился в своём кресле а-ля Вольтер, приняв как можно более вальяжную позу, и, придав своему красивому надменному лицу непроницаемое выражение, приготовился к… Впрочем, сейчас от Ленского можно было ожидать чего угодно — в зависимости от того, как много он помнил из минувшей ночи. А главное, в зависимости от того, что в конце концов перевесит в его сознании: ощущение полученного наслаждения — или же стыд, оттого, что добровольно отдался лучшему другу… который вероломно воспользовался его крайне нетрезвым состоянием и неопытностью. Онегин молча наблюдал за пробуждением своего юного гостя. Сначала Ленский какое-то время лежал почти не двигаясь; его взгляд лениво скользил по потолку, стенам, затем опустился к кровати, откинутому в сторону одеялу, скомканным простыням… и наконец упёрся в собственное тело — полностью обнажённое. Он медленно приподнялся на локте, вновь осмотрел себя, словно пытаясь убедиться в том, что это не сон; а после, всё так же медленно, словно каждое движение давалось ему с трудом, повернул голову и встретился глазами с… Евгением Онегиным. Несколько мгновений Владимир смотрел на него в полном замешательстве; его сонный взор, всё ещё затуманенный хмелем, постепенно становился более осознанным — и чем дольше он смотрел на приросшего к своему креслу Онегина, который до сих пор отчего-то не проронил ни слова, тем сильнее менялось выражение его лица. Ленский впился в него взглядом, будто пытаясь на этом бесстрастном лике найти ответы на свои вопросы, соединить мелькающие в голове обрывочные воспоминания. Ленский пристально смотрел на Онегина, и ему не нравилось — ох, как не нравилось, то, что он видел: Евгений сидел, вальяжно закинув ногу на ногу; виднеющиеся из-под чуть разошедшихся пол халата округлые голые колени и белеющая в разрезе широкая гладкая грудь не оставляли сомнений в том, что халат Евгений накинул прямо на голое тело… должно быть, сразу после… И всё это говорило красноречивее любых слов. Ленский густо покраснел и вздрогнул, оцепенело проводя тыльной стороной руки по лбу. Затем он вновь медленно перевёл на Онегина уже вполне ясный взгляд. Казалось, осознание произошедшего так сильно потрясло его, что юноша сначала даже не пытался прикрыть свою наготу. Он словно выпал из настоящего времени, снова и снова возвращаясь мыслями к вчерашнему дню… к минувшей ночи… Онегин видел, что с ним творится, и у него самого по спине побежал холодок, и возникло неприятное чувство где-то под солнечным сплетением. Он искренне хотел хоть чем-то помочь Владимиру, прекрасно осознавая, что Ленский со своей тонкой, впечатлительной натурой способен воспринять случившееся с ним как настоящую трагедию… удар судьбы, с которым справиться ему может быть не под силу. Тем не менее, вся суть Онегина, не привыкшего к роли виновного, вынужденного защищаться, бунтовала против необходимости оправдываться, просить прощения. Евгений не понимал, как может загладить свою вину, и лучшее, что он смог сделать, — это нацепить маску насмешливого безразличия, грациозно подняться с кресла, взмахнув полами роскошного халата и, ловко откупорив оставшуюся в ведёрке бутылку Вдовы Клико, налить полный бокал, и, подойдя к кровати, с лёгкой ухмылкой протянуть его Ленскому. Владимир оторопело уставился на него — и, воспользовавшись его замешательством, Онегин, стараясь не выдавать волнения, нарочито пренебрежительными тоном бросил: — Вот, выпейте, mon cher Vladimir. Оно, к сожалению, уже не такое холодное, но ночью камин потух, было отнюдь не жарко, и оно всё же сохранило прохладу. Лучше, чем ничего… вам, в любом случае, станет легче, уж поверьте мне. Онегин лениво растягивал слова, изо всех сил пытаясь выглядеть безразличным и невозмутимо-ироничным — то есть, самим собой, однако в какой-то момент ему всё же пришлось опустить ресницы, чтобы скрыть невольную тревогу в глазах. Он подошёл вплотную к кровати и настойчиво протягивал Владимиру бокал — шампанское сильно пенилось и, чуть переливалось за края, стекая Онегину на пальцы. На мгновение серые глаза встретились с синим взглядом — Владимир резким движением оттолкнул протянутую руку, и шампанское пролилось на простыни. Онегин в изумлении посмотрел на почти опустевший бокал. Потом на Ленского. А затем снова на бокал. Внутри у него словно что-то сжалось — однако он тут же поспешил прикрыться ироничной репликой. — Что с вами, mon cher, ведёте себя, как девица. Вы испортили мне простыни. А они, знаете ли, дорогие, — с деланной невозмутимостью протянул Онегин, ненароком бросив взгляд на образовавшееся светлое пятно. — А вы испортили мне жизнь! — с бешенством парировал Ленский, глядя на Онегина полными ненависти глазами. Растрёпанный, раскрасневшийся, с темно-синими, словно море перед бурей, лихорадочно блестевшими глазами, Ленский сидел на кровати полностью обнаженный — стоило Онегину чуть протянуть руку, и он мог бы дотронуться до его плеч с выпирающими ключицами. До длинной тонкой шеи. До нежного лица, на котором сейчас выступили алые пятна. До сухих, припухших со сна губ. Погладить его по топорщащимся во все стороны кудряшкам. И, одним движением притянув его к себе за талию, начать покрывать жаркими поцелуями его нагое, тёплое со сна тело, лаская руками все его соблазнительные изгибы. С провокационной улыбкой Онегин с головы до ног окинул юношу дерзким, красноречивым взглядом — на мгновение Ленский опустил трепещущие ресницы, и Евгений почувствовал, как от нахлынувшего желания у него перед глазами вновь заплясали разноцветные пятна. Сейчас молодой человек был рад, что плотная, расшитая затейливым узором ткань восточного халата скрывала от Ленского, насколько сильно он был возбуждён. Онегин буквально пожирал его взглядом; плещущееся в нём вожделение захлестнуло Ленского — и он отшатнулся от Евгения, как если бы тот вдруг дал ему пощёчину. Юноша наконец осознал, что до сих пор сидит в кровати Онегина совершенно нагой, среди разворошенных простыней, с ниспадающими на плечи растрёпанными волосами. Владимир мгновенно дёрнул на себя почти сползшее на пол одеяло и, натянув его едва не до подбородка, злыми глазами уставился на Евгения. Изо всех сил пытаясь не выдать своего смятения, Онегин насмешливо скривил губы; его холодные серые глаза, сейчас казавшиеся почти чёрными, засветились недобрым огнём. — Владимир, вот только не надо драматизировать — мы же не на премьере в Большом, а то, глядишь, вы и руки начнёте заламывать. Ну точь в точь греческая трагедия с вами в главной роли, — вскинув брови, насмешливо проговорил Онегин. — Готов поспорить, ночью ваши «страдания» не только в доме и на дворе, в людской, но и, пожалуй, в соседнем поместье, что за лесом, слышали. А то и ваши собственные слуги там, за рекой, — и он небрежным жестом указал куда-то в окно. И не давая опомниться густо покрасневшему Ленскому, который сжал кулаки до белых костяшек, и, задыхаясь от гнева, бессильно хватал ртом воздух, Евгений небрежно добавил: — Если бы не это ваше ханжество, милый Володенька, да разные нелепейшие предрассудки, вы бы сейчас не разговоры разговаривали, а от наслаждения громко стонали подо мной. А затем, mon cher ami, мы бы пили шампанское, — сейчас как раз охлаждается несколько превосходных бутылок Вдовы Клико — ели устриц, и, думаю, я даже был бы не против послушать чудные вирши вашего сочинения, посвящённые некой круглолицей музе. И, разогретые шампанским — и стихами, мы бы с новыми силами возобновили наши… гм-гм… увлекательнейшие занятия. Ну же, прекратите жеманничать, mon cher Vladimir, — вам точно понравится сия изысканная наука. Я мог бы дать вам парочку бесценных уроков… — Мне не нужны ваши вульгарные уроки! Мне нужна моя одежда! Лицемер! Распутник! У вас нет ни чести, ни совести, и я более не желаю иметь с вами ничего общего. Ваши слова не стоят ни гроша, знали бы вы, как мне противны! Вы… ваша извечная ухмылка… ваше треклятое Бордо… Если бы я только мог предположить, как вы развратны; какие извращённые мерзости вы… Не дав ему закончить, Онегин громко — излишне громко — расхохотался, запрокинув голову, отчего полупустой бокал с шампанским чуть не выпал у него из рук. Ленский неподвижно сидел, под одеялом прижав худые колени к груди, и полным презрения взглядом молча смотрел на Онегина. — А Бордо-то чем прогневало вас, прелестный мой мальчик. Лично я намереваюсь воздать ему должное, сочинив хвалебную оду в благодарность за дарованную возможность сблизиться с вами, mon cher ami. Ох, вы невозможно соблазнительны, когда ваши пухлые губки произносят такие гневные слова, — знаете, так я желаю вас ещё сильнее. Онегин отлично видел, что его дерзкие слова провоцируют Ленского, заставляя задыхаться от возмущения; на нежном лице выступили красные пятна, а руки так яростно сжимали одеяло, что, казалось, вот-вот — и оно разойдётся по швам. — О, да, желаю, mon cher. А вы — желаете меня. И вам меня не обмануть, ведь я далеко не мальчик — в отличие от вас, mon précieux. Я утверждаю, что вам очень даже понравились те самые «извращённые мерзости», о которых вы говорите со столь очаровательным возмущением, и которыми, спешу освежить вашу память, вы со мной с такой охотой — и даже упоением занимались всю ночь напролёт, — Онегин бросил на Ленского выразительный взгляд, манерно поправив волосы. — Полно, милейший Владимир, — вводите себя в заблуждение, сколько угодно, но я-то вижу… — И что же вы видите? Вы — у кого нет ни стыда, ни чести, ни совести… — резко перебил его Владимир. — Для вас вообще нет ничего святого! Как же я сразу этого не разглядел… — ослабевшим голосом промолвил он. — Как я мог так ошибиться… Последнее было сказано едва слышным шёпотом, когда Ленский на миг уронил голову на колени. Но Онегин всё равно услышал. Каждая небрежно брошенная им фраза попадала прямо в цель — в сердце Ленского. С каждым циничным словом, что Онегин холодно изрекал своими красиво очерченными губами, Ленский становился всё бледнее — лишь его огромные лучистые глаза горели синим огнём; и, как он ни храбрился, он всё же не мог скрыть от Онегина предательски наворачивающихся слёз. Онегин словно стрелял в него из пистолета — и каждый раз в грудь. Ведь сделать это было несложно: Владимир даже не пытался защищаться. После проведённой с Онегиным ночи он был… таким уязвимым. Он, может, и хотел, да вот только не мог как следует сопротивляться Евгению. И его слова и холодные насмешки незримыми пулями ранили Ленского, снова и снова. Ах, как бы Онегин желал промазать — хотя бы раз. Но он не умел проигрывать. Никогда. Не желая признавать, что его не на шутку встревожила реакция Ленского на произошедшее между ними, — ведь он никак не ожидал, что вместо лёгкого смущения и обиженно надутых губ будет столько горечи и отчаяния, — Онегин демонстративно зевнул, продолжая в своей небрежной манере: — Вы повторяетесь, мой мальчик, — эти оскорбления я уже слышал. Но я не поддамся на ваши провокации — хотя вас бы следовало серьёзно наказать за подобные вольности. Я закрою на это глаза — но лишь потому, что для меня теперь дело принципа доказать вам, что я способен подарить вам гораздо более сильные эмоции и ощущения, чем кто-либо другой. Включая вашу круглоликую голубоглазую пассию. Je ne plaisante pas, mon très, très cher ami. Я знаете ли, весьма азартен, так что… С каменным лицом Ленский тихо повторил: — Верните мне мою одежду. Я хочу немедленно покинуть это место. И никогда более не возвращаться, — его побледневшие губы чуть дрожали. На сей раз в его голосе слышалось нечто такое, что заставило Онегина молча собрать разбросанную на ковре рядом с креслом одежду Ленского и так же молча протянуть ему. Нервным движением Владимир выхватил у него из рук своё добро и, заметив, что Онегин по-прежнему смотрит, бросил на него выразительный взгляд. Лишь тогда Онегин, наконец вспомнив о приличиях, заставил себя отвернуться, чтобы Ленский смог избавиться от одеяла, в которое он, словно в кокон, стыдливо закутался, и беспрепятственно оделся. Онегин, конечно, хорохорился: ни за что на свете не мог он себе позволить «смалодушничать», признавая свою неправоту, — затеяв эту опасную игру, он уже не мог пойти на попятную, ибо считал это ниже своего достоинства. И всё же вся эта бравада давалась ему непросто — уж слишком сильно внешнее поведение расходилось с тем, что на самом деле творилось у него в душе. Евгению не давала покоя мысль, что, кроме доставленных моральных терзаний, он к тому же мог причинить Ленскому боль физическую. Наблюдая, как Владимир, наскоро одевшись, поспешно покидает комнату, Онегин, прикрывая беспокойство насмешкой — больше, впрочем, похожей на оскорбление, бросил, словно невзначай: — Надеюсь, у вас ничего не болит, mon cher? Как-никак, это было у вас впервые, насколько мне позволил судить мой… гм… опыт… А после этого, знаете ли, бывает, возникают некоторые неприятные ощущения… Я мог бы… Взявшись было за ручку двери, Ленский медленно повернулся и одарил Онегина неприязненным, тяжёлым взглядом. При этом его лицо было искажено такой ненавистью, что Онегин физически ощутил её. Каждой клеточкой своего тела. Казалось, вот-вот — и она воплотится, обретя реальную форму… и даже голос — голос Ленского. Молодой человек развернулся на каблуках и вышел вон — в комнате остались лишь его ненависть… и Онегин. — Мог бы помочь, — почти беззвучно договорил он начатую фразу. Как только Ленский стремительно вылетел за порог его опочивальни, Онегин так и остался неподвижно стоять рядом с кроватью. Он словно навечно прирос к этому месту и застыл как изваяние — опустошенный. Онемевший. Холодеющий изнутри. Онегин и сам не мог толком сказать, почему был таким чёрствым и ироничным с Ленским — при том, что хотелось-то ему совершенно другого! К чему нёс весь этот вздор, недвусмысленно намекая на свой обширный опыт в известной сфере; всячески провоцировал Владимира, каждый раз задевая за живое. Причиняя незаслуженную боль. А ведь всё могло быть иначе… … Лишь стоило Онегину умерить свою гордыню и признать, что поступил с невинным юношей весьма коварно. Однако, учитывая, что в итоге умелые действия искусного обольстителя Евгения привели Ленского к наслаждению, — возможно, самому сильному за всю его недолгую жизнь — терзания Володеньки сейчас имели всё-таки больше нравственную, чем физическую природу. Как же, должно быть, тяжело теперь было у него на душе. Ему, наивному мечтателю, восторженному идеалисту и безнадёжному романтику, страстно влюблённому — даром, что, скорее всего, вся эта любовь ему просто мерещилась, — в давнюю подругу детства, которую он надеялся в самое ближайшее время сделать своею законной супругой… каково было ему осознавать, что лучший друг, которому он безгранично доверял, ежедневно открывая ему своё сердце, все чаяния и тайные помыслы, бессовестно обманул и, воспользовавшись его неопытностью, заманил в свою изощренную ловушку, склонив к разврату… забрав его невинность… в некотором роде обесчестив… Ни за что на свете нельзя было с ним так поступать! Но Онегин ни в чём не привык себе отказывать. А ведь всего и требовалось, что проявить чуткость и понимание. Быть предельно нежным, ласковым и терпеливым — когда Ленский понял, отчего проснулся в чужой постели обнаженным. Онегин должен был, просто должен был объясниться с Владимиром, успокоить испуганного мальчика, найти единственно верные слова, которые помогли бы ему облегчить муки совести. Именно это и было по-настоящему необходимо Ленскому. Но, вместо того, чтобы поддержать того, кто накануне подарил Онегину незабываемое удовольствие, доверил ему своё прекрасное девственное тело, позволяя вытворять самые непотребные вещи, себялюбец Евгений предпочёл разыграть нелепый спектакль. Повёл себя далеко неблагородно, как черствый, жестокий в своём цинизме и равнодушии человек, — и потерял единственное на земле существо, которое было ему действительно небезразлично. Потерял друга и… возможного возлюбленного. И зачем, зачем ему всё это понадобилось! Ах, если бы Онегин знал ответ на этот вопрос… Впервые за долгое время у него было тяжело на душе. Мысль о том, что никогда более не услышит он по-мальчишески задорный смех Ленского, не увидит его очаровательной, чуть робкой улыбки… и этих ямочек, которые буквально свели его с ума, была для Онегина невыносима. Ведь этого он совершенно точно не хотел. Но и не нашёл в себе сил вовремя остановиться, привычно усыпив свою совесть. А теперь… Осознание произошедшего наконец в полной мере накрыло Онегина, буквально придавив к земле. Боже! Боже, что же он натворил! Онегин был сам себе противен. Такого с ним ещё никогда не было за всю его жизнь.