Ich liebe Sie

I need this alone… The burdens on this chest The vessel of these words Sinking under tension Drew afterthoughts and hurt. Vancouver Sleep Clinic — Flows

Онегин стоял у окна в своём кабинете, бездумно созерцая бескрайние просторы, которые в сей вечерний час отливали бледной синевой с нежно-розовыми бликами. В этом году снега не было непривычно долго: хоть на дворе уж стоял декабрь, пейзажи по-прежнему напоминали осенние; всё выглядело серым и бесприютным, нагоняло тоску. Будто сама природа томилась и грустила в ожидании зимы. Окно было небольшим, — как и прочие окна в старинной дядюшкиной усадьбе — и на его фоне прямой длинный силуэт резко выделялся, напоминая каменное изваяние. На тонком надменном лице молодого барина застыло странное выражение; губы были плотно сомкнуты в полоску; красиво изогнутые тёмные брови чуть сдвинуты к переносице, отчего между ними залегла неглубокая складка. Онегин не только походил на холодную статую — ему действительно было холодно. Накануне он приказал разжечь камин, и в помещении было жарко натоплено — пожалуй, теперь стало даже душно. Но отчего-то он всё никак не мог согреться, то и дело кутаясь в украшенный затейливой вышивкой длинный бархатный халат со стёганой подкладкой. Из глубокого раздумья его вывел доносящийся снизу шум. Окно в кабинете выходило на передний двор. Стряхнув с себя оцепенение, Онегин присмотрелся и увидел, как к парадному крыльцу подъехала карета. С удивлением он узнал экипаж Владимира Ленского. Послышался окрик, кучер натянул вожжи — и, не дождавшись помощи лакея, из кареты выскочил сам Ленский. По тому, как резко распахнулась дверца кареты; как стремглав из неё вылетел молодой человек, выпуская изо рта клубы морозного пара; как небрежно был накинут на его плечи кофейного цвета редингот с широкой пелериной, а шляпа чуть съехала набок — Онегин безошибочно почувствовал, что его юный сосед прибыл с самым воинственным настроем и, следовательно, уж конечно не для того, чтобы за бокалом-другим почитать вслух любовные элегии. А жаль… Так подумал Евгений, когда, словно пробудившись ото сна, энергично направился к выходу. Он и сам не смог бы внятно ответить, почему ему вдруг так захотелось увидеть Владимира; не понимал, отчего его так тянет туда, к нему — грациозному юноше с чёрными кудрями и самыми синими глазами… Не понимал — и внезапно его это жутко разозлило. Несмотря на то, что его досадный сплин так никуда и не делся, Онегин уж было начал привыкать к монотонному однообразию размеренной сельской жизни, и эмоциональные встряски и душевные переживания были ему сейчас совсем ни к чему. Но разве не он сам приложил руку к тому, что вот-вот должно было случиться — после всего, что было этой ночью… Не он ли пошёл на поводу у мимолётной прихоти и совершил то, чего делать совершенно точно не следовало? Быстро покинув кабинет, Онегин чуть не бегом стал спускаться по высокой деревянной лестнице, отчего старые-престарые ступени зашатались и жалобно заскрипели. Дядино поместье было довольно обширным и весьма доходным, но год постройки уж стал «приданием старины глубокой», и здесь давно нужно было всё менять. Однако затянувшаяся хандра Онегина долгое время служила ему надежным оправданием, позволяя на вполне законном основании не замечать поросшие былью интерьеры старинного дома. У него имелась выпивка на любой вкус, недавно вошедшие в моду сигары — настоящие кубинские «Гаваны», а не какие-нибудь испанские; повар безупречно выполнял его разнообразные гастрономические пожелания, и вся прислуга из кожи вон лезла, чтобы угодить привередливому барину. К тому же лакеи в любое время дня и ночи по первому требованию спешили приготовить изнеженному хозяину горячую ванну; а после, облачившись в богатый турецкий халат, вальяжно развалившись в кресле перед камином, Евгений мог часами читать на французском, задумчиво поглощая устрицы с шампанским. А хотел — мог весь день, вплоть до самого вечера, в блаженном одиночестве гонять шары на бильярде, не отвлекаясь от собственных мыслей и любимого Бордо. Чего было ещё желать пресыщенному молодому человеку, который в двадцать с небольшим лет, разочаровавшись в свете, покинул его, чтобы холить и лелеять свою тоску в благословенной тиши живописной деревни? И ведь всё шло так неплохо — до этого злосчастного вечера после бала у помещика Н. ... «И зачем, чёрт подери, Ленскому вздумалось возвращаться на родину в одно время со мной! Сидел бы от греха подальше в своём Геттингене, вёл длинные заумные беседы на немецком, попивая шнапс, — и ничего бы дурного с ним не случилось, сберёг бы себя…» — с глухим раздражением подумал Онегин. Хотя разумом, конечно, понимал всю нелепость подобных обвинений — в конце концов, от кого бы Владимир себя сберёг, оставшись в Германии? От него, от Онегина! От его извращенности, распутства и похоти, что позволили ему прельститься невинным юношей. Покуситься на то, что он столь наивно и трогательно берёг для своей будущей избранницы, — даром что ею оказалась недалекая вертихвостка Оленька Ларина, голубоглазая подруга детства Владимира. Соблазниться его чистотой и девственным очарованием. Его бездонными васильковыми глазами. Его сладкими вишнёвыми губами и прелестными ямочками… И как только посмел он прикоснуться к Ленскому своими руками, по локоть испачканными в пороке?! Нечистыми губами оставить на прелестном мальчике свою пошлую метку?! Со вчерашней ночи Онегин пытался найти ответ на этот вопрос, должно быть, тысячу раз задавая его себе на все лады, снова и снова, — но всё тщетно. *** Однако сейчас, сбегая по широким ступеням навстречу своему нежданному — и, очевидно, глубоко оскорблённому — гостю, Онегин думал, что теперь, видно, пришёл конец его с таким трудом обретенному, и, как оказалось, совершенно фантомному, покою. Одного этого уже будет недостаточно. Теперь уже недостаточно. Особенно, после того, как… Онегин даже не мог толком облечь в слова мысль, почему что-то должно меняться. Он просто чувствовал, что после того, что произошло вчера, уже ничего и никогда не будет по-прежнему. Хотя Евгений упрямо не желал прислушиваться к настойчивому внутреннему голосу, раздраженно отмахиваясь от него, как молодёжь от истин, что изрекают мудрые старцы. Возможно потому, что в душе знал, что голос этот прав, — а ведь нет ничего сложнее, чем принять истину. Согласиться с очевидным — особенно если истинное и очевидное угрожает собственному мироощущению; тому, что всегда считал единственно верным. Даже если догадывался, что это вовсе не так. «А что, собственно, вчера произошло? Разве стряслось нечто особенное?» — рассуждал Онегин, лихорадочно жонглируя мыслями, пока с неясным волнением направлялся к входной двери. Он старался в подробностях вспомнить вчерашний вечер, который начался, как и множество других до этого, — а вот закончился… неожиданно по совершенно иному сценарию. Вдвоем с Ленским, они, как обычно, коротали вечер в поместье Онегина за вином и стихами. Ленский налегал и на то, и на другое. В итоге все стихи были прочитаны, а вино выпито. Вина у Онегина, конечно, было вдоволь — хватило бы ещё на несколько дюжин подобных вечеров… даже если пить без остановки. Просто Ленский пить не умел — быстро захмелел, алкоголь задурманил его рассудок, и юноша потерял контроль. Расчувствовался, разоткровенничался. Кусал пухлые губы, чтобы вконец не расплакаться, и трогательно прикладывал белую узкую руку к сердцу, призывая Онегина послушать, «как тоскливо оно стучит, как томится от неразделенной любви». Юному романтику хотелось, чтобы кто-то — а поскольку поблизости, кроме Онегина, никого не оказалось, это был именно он — разделил его душевные страдания. Сам того не замечая, Ленский нарушил условные границы между ними: льнул к Онегину, обнимал за плечи, сетуя на бессердечие Ольги, лил слёзы на чужом плече… … И Онегин пожалел его… и пожелал. Пожелал так сильно, что сам испугался своей страсти: он даже и предположить не мог, что способен столь сильно хотеть кого-то. Нет, не кого-то, а своего друга — единственного друга — непорочного, наивного юношу, романтика, поэта и мечтателя. И, воспользовавшись его опьянением и собственным богатым амурным опытом, склонил к интимной связи. За недолгую, но весьма бурную жизнь молодого повесы Онегина, подобное случалось далеко не единожды — таким образом многие женщины и мужчины находили путь к его постели, впоследствии становясь его благодарными любовницами и любовниками на ночь… или на какое-то весьма непродолжительное время. Онегин всегда получал желаемое, никогда не упускал своё и ни с кем не имел привычки делиться. И всё же Евгения не покидала тревожная и весьма назойливая мысль, что на сей раз всё по-другому. Не так, как раньше. Что-то не давало ему покоя — некое томление, которому молодой человек никак не мог дать название. Что же такого особенного произошло?.. Онегин всего-то навсего провёл ночь с лучшим другом, почти мальчиком, по неизвестно какому праву забрав невинность… Владимира Ленского. Который в это самое мгновение, миновав широкие сени, в гневе — и в настежь распахнутом рединготе — ворвался к нему в дом с очевидным намерением: призвать к ответу за содеянное. *** В страшной спешке возвращаясь сегодня утром от Онегина к себе в поместье, в Красногорье, Ленский хотел лишь одного: умереть. Голова у него просто раскалывалась; в ушах гудело, а в висках до противного монотонно стучали тысячи молоточков. К тому же, его сильно мутило, и он то и дело ощущал неприятные позывы, мечтая поскорее добраться до дома и оказаться в постели под пуховым одеялом. Исчезнуть. Раствориться. Владимир отчаянно желал, чтобы всё произошедшее ему лишь привиделось во сне — жутком, странном сне. Что если он, перебрав с шампанским на вчерашнем балу, просто уехал к себе домой пораньше и крепко уснул — и не было никакого продолжения вечера в гостиной у Онегина… никакой внезапно расстёгнутой рубашки… никаких страстных объятий на мягком онегинском диване… никаких головокружительных поцелуев… прямо в губы… и Онегин вовсе не увлекал его в свою опочивальню, чтобы, опрокинув навзничь на пышное ложе, доводить до исступления своими искусными ласками… своими умелыми — и такими опасными — прикосновениями, — там, где Владимира никто никогда не касался до него… И уж, конечно, совершенно точно он, Ленский, благородный молодой человек, хранивший свою целомудренность для милой голубоглазой невесты Оленьки, никак не мог биться в экстазе в жарких объятиях развратника Онегина, на чистейшем немецком языке умоляя того не останавливаться… двигаться быстрее… ещё и ещё… Но, к великому сожалению Ленского, он слишком хорошо помнил, как протяжно стонал под Онегиным. Как молодой человек шептал ему нежные слова, целуя его влажное от пота, обнаженное тело своими спелыми горячими губами… такими жадными… умелыми… Как ласково баюкал после, играя с его длинными волосами… Безусловно, Ленский был далеко нетрезв — но всё же не настолько, чтобы убедить себя в эфемерности своих постыдных воспоминаний. Тем более, что проснулся-то он вовсе не у себя, а в покоях Онегина, да к тому же полностью раздетый, — это ли не подтверждение реальности случившегося с ним кошмара! Его лучший друг — тот, кому Владимир доверял, как самому себе, лишь только подвернулся удобный случай, воспользовался его неопытностью и нетрезвым состоянием, и взял так, как ему пожелалось. Удовлетворил свою безмерную похоть. А ведь Владимир до этого даже ни с кем по-настоящему не целовался — неловкие объятия и невинные поцелуи с сокурсниками в Геттингене, конечно, не в счёт. Ленский был растоптан. Уничтожен. Раздавлен. Он знал лишь одно — что дворянская честь не позволит ему безропотно снести нанесённое оскорбление. Евгений Онегин должен ответить за содеянное — ведь на кону репутация и достоинство самого Ленского. В конце концов, его собственное счастье… которое, казалось, было так близко… Наконец оказавшись в поместье, Ленский сразу прошёл к себе, велев приготовить ему ванну. И, лишь оказавшись по грудь в горячей воде, Ленский почувствовал, как по телу разливается блаженное тепло, и невыносимое внутреннее напряжение, в котором он находился последние несколько часов, казалось, начало постепенно отступать, уступая место тоскливой печали. Почти полностью погрузившись в источавшую тонкий аромат вербены и жасмина воду, Владимир бессильно откинул голову назад и попытался собраться с мыслями. Голова, к счастью, болела уже не так сильно — но вот сердце… Душевная боль никуда не ушла — ибо имела природу куда более сложную, нежели боль физическая. И Ленский осознавал, что ещё долго вынужден будет жить с этой ноющей, подтачивающей его изнутри болью. Больше всего он боялся, что отныне его жизнь никогда не станет прежней. Словно внутри что-то сломалось навсегда — сломалось… из-за Онегина. Ах, зачем ему только понадобилось возвращаться из Германии! Ленский всеми силами пытался выместить из памяти события прошлой ночи — но, как нарочно, пикантные сцены, одна другой развратнее, во всевозможных подробностях возникали перед его мысленным взором. И самым ужасным было то, что из-за всего этого Владимир начал ощущать знакомое томление и покалывание во всем теле, — украдкой опустив глаза, он увидел, что возбуждён. Краска стыда залила его лицо — ну как, как можно испытывать желание от одних воспоминаний о том, что сотворил с ним Онегин, этот похотливый циник, этот… бессовестный распутник. Подлец! Негодяй! Развратник! От досады на глазах Ленского выступили слезы и, подобно крошечным алмазам, заблестели на длинных влажных ресницах. Юноша попытался вызвать в сознании светлый образ милейшей Ольги Лариной. Казалось, Владимир знал Ольгу всю свою жизнь, сколько себя помнил. Семьи Лариных и Ленских связывала давняя дружба — дружили и их дети. Правда, дружили в основном Володя и Оленька — Татьяна, старшая дочь Лариных, всегда держалась особняком, предпочитая их шумным забавам в благословенной тени дубрав книги, с которыми могла часами просиживать в одиночестве у окна, витая в облаках и мечтать о чём-то, понятном лишь ей одной. В отличие от своей бледной хрупкой сестры, младшая Олюшка была весёлым, живым и резвым ребёнком, которая постепенно превратилась в миловидную девушку с лёгким станом, льняными волосами и небесно-голубыми глазами. Всегда скромна и простодушна, полная невинной прелести, в благодатном сельском краю юная Ларина цвела, как нежный, душистый ландыш. Ольгу и Владимира сватали ещё их отцы — казалось, их будущее супружество дело решённое. Не удивительно, что именно Ольга явилась первой восторженной любовью мечтательного Ленского; она стала его музой, вдохновительницей его первых робких, по-юношески наивных стихов. В ту пору романтичный Владимир полюбил уединение в густых рощах близ усадьбы, завораживающую ночную тишину, шёпот звезд и таинственный свет луны… То было ещё в отрочестве. Затем Владимира отправили в «просвещенную Германию» получать достойное богатого юного дворянина образование. Учёба в одном из лучших немецких университетов захватила Ленского: он был жаден до знаний и с восторгом впитывал в себя новые идеи и учения, стараясь ничего не упустить. В Геттингене, с головой погрузившись в учебу, открытый ко всему новому, Ленский уже гораздо реже думал об Ольге: Ларины, Красногорье, чайные посиделки у соседних помещиков, невинные прогулки вдоль реки красными летними днями, — всё казалось Владимиру далеким и нереальным, как давнишний сон. И когда учеба в Геттингенском университете осталась позади, Ленский и сам не знал, хочет ли возвращаться на родину, — слишком много времени провёл он в этой среде, что живительными соками подпитывала присущие ему романтизм, восторженность, идеалистические воззрения, шлифуя характер, превращая в того, кем он стал к своим неполным восемнадцати годам. И вот, после стольких лет, всё же вернувшись в родные края, Ленский, родители которого к тому времени уже, к несчастью, почили, возобновил общение с соседями, с которыми у Владимира были связаны самые приятные воспоминания детства. Разумеется, знатный, богатый юноша, да к тому же, красивый и образованный был завидным женихом, и привечали его не только Ларины — однако у них он был особенно желанным гостем. Бывая в соседнем поместье чуть не каждый день, Ленский вспомнил старое чувство и всё больше пленялся милой Ольгой — «предался сладостной неволе», как он сам писал в одном из множества посвящённых ей стихотворений. Отныне молодые люди много времени проводили наедине: гуляли в саду, вели долгие неспешные беседы. Упоённый своей любовью, в присутствии девушки Владимир испытывал сильное смятение, не осмеливаясь в полной мере проявить свои нежные чувства, — лишь изредка, поощряемый Ольгой, он робко играл её локоном, да благоговейно целовал край её одежды. Юноша счастлив был заполнить досуг прелестной девы: читал ей вслух поучительные романы — предусмотрительно опуская «опасные», по его мнению, для неискушенных девичьих сердец места; нередко играл с Ольгой в шахматы — правда, залюбовавшись нежной белой шеей в разрезе лёгкого платья и голубыми Оленькиными глазами, Ленский забывался и по невнимательности бил собственные фигуры, вызывая задорный смех своей милой соперницы. Когда же Ленский возвращался под вечер от Лариных в своё поместье, все его помыслы по-прежнему были лишь об одной Ольге. Украшая её альбом, — такой же, как у большинства уездных барышень того времени — Владимир грезил о том, как счастливы они будут вместе… как однажды она наконец позволит ему притронуться к своей обнаженной ручке… поцеловать в мягкие коралловые уста… Как правило, дальше мечтания Ленского, старательно рисующего в Олином альбоме пейзажи и голубков на лире, не заходили — но и одного этого пылкому юноше с богатой фантазией было достаточно, чтобы сердце сжимала сладкая истома, а щёки начинали пылать от смущения за собственные «неподобающие» мысли. В альбоме том влюблённый Ленский с упоением писал трогательные элегии — полные живой истины, они дышали искренностью и передавали, как сильно молодой человек восхищался Ольгой, как боготворил её. Поклонник свободы и славы, он с радостью сочинял бы ей оды — да только сам Владимир знал, что, к сожалению, Ольга не станет их читать. Вышло так, что Ленский прибыл в свои родные пенаты примерно в одно время со столичным франтом Онегиным, — отчего-то известный светский лев решил осесть в деревенском поместье, унаследованном им после кончины дядюшки. Как обычно бывает в провинции, местное благородное общество было весьма закрытым и жило по своим, одному ему ведомым законам. Здесь все всё про всех знали, много судачили, и представлялось совершенно невозможным избежать знакомства с каждым, имеющим хоть какое-то отношение к достопочтенной сельской знати. Услышав об Онегине сразу от нескольких человек, Ленский тут же пожелал свести с ним близкое знакомство — даже невзирая на то, что в большинстве своём отзывы о загадочном молодом барине были весьма и весьма нелестными. За короткое время Евгений успел заслужить репутацию заносчивого, излишне ироничного и даже угрюмого человека — однако чуждого сплетням Ленского это не оттолкнуло. Напротив, он даже радовался возможности наконец проводить время не в кругу консервативных, убелённых сединами помещиков, которые только и знали, что вести бесконечные разговоры об урожае, отбившихся от рук слугах и очередной предстоящей охоте, а с молодым здравомыслящим дворянином, с которым Ленский сможет делиться своими прогрессивными взглядами и мыслями. А что до скверного характера — Ленский был убеждён, что с таким человеком ему во всяком случае будет о чём поспорить, скучать уж точно не придётся. Первое знакомство с Евгением Онегиным несколько охладило пыл юного Ленского: его высокомерие, нарочито жеманные манеры и откровенная циничность показались юноше досадными, и в общем неприличными — в душе Владимир даже согласился с ранее слышанным мнением об Онегине. Однако как-то само собой вышло, что они стали чаще встречаться, вести беседы на интересующие обоих темы. Евгений, безусловно, был умён, остёр на язык, красноречив; его меткие замечания всегда попадали в цель и нередко заставляли Владимира смеяться, хоть и порой изрядно шокировали. Постепенно у молодых людей вошло в привычку съезжаться чуть не каждый день; после очередного скучного приема у соседних помещиков они, как правило, отправлялись к Онегину и продолжали вечер, вполне довольные обществом друг друга — и неизменного Бордо. Как только их дружба окрепла настолько, что можно было, не нарушая известных приличий, делиться сокровенным, Владимир поспешил воспользоваться долгожданной возможностью изливать душу Онегину, часами напролёт восхваляя Ольгу и её бесчисленные достоинства. В отличие от Ленского, Онегин не склонен был излишне откровенничать с юным приятелем. Он вполне благосклонно выслушивал Владимира, проявляя небывалое терпение к его восторженным и зачастую наивным суждениям, нередко, на правах старшего и более опытного товарища, давая тому весьма дельные советы. Он, бывало, подтрунивал над его чересчур пылким увлечением Ольгой — однако всё это носило вполне безобидный характер и никоим образом не могло оскорбить чувств Ленского. Владимир, казалось, был перед ним как на духу: он ничего не скрывал от Онегина, полностью доверяя ему, и Евгению были известны все его тайные помыслы, надежды и мечты. Сам же Евгений, принимая деятельное участие в приятеле, оставался для него закрытой книгой — что было весьма досадно, но Ленский ничего не мог с этим поделать и радовался любым, даже самым скудным сведениям, которые Онегин считал нужным сообщать ему. Так, из обрывочных фраз и воспоминаний Ленский узнал, что Онегин родился на берегах Невы. Был довольно резвым, но в общем милым ребёнком. Отец его служил, жил по большей части долгами и в конце концов прилично промотался, отчего ему нередко приходилось отдавать свои земли в залог. Евгений получил традиционное дворянское воспитание — обучался с гувернёрами на дому. За ним смотрел некий убогий француз, которого держали в основном из жалости; он был добр к маленькому Жене, больше баловал, а обучал, как правило, играя и шутя, не слишком утруждая ребёнка; он часто водил мальчика гулять в Летний сад. Когда Евгений достаточно подрос, француза, увы, выставили вон. Дебют Онегина в высшем свете прошёл вполне успешно: все находили его занятным молодым человеком, с хорошими манерами, красивым и обаятельным, хоть и порой излишне франтоватым. Модная стрижка, форма ногтей и фасон фрака волновали его гораздо больше, нежели мысли и чувства других. Рано начав вести светский образ жизни в столице, юный Онегин быстро остыл к увеселениям и, вконец разочаровавшись в свете, решил воспользоваться подвернувшейся возможностью переехать в деревню, подальше от Петербурга. Вот, пожалуй, и всё, что удалось узнать Ленскому о своём друге. Ни о привязанностях — ни о, тем более, душевных переживаниях скрытного Онегина Владимиру до сих пор ничего не было известно. Очевидно, Евгений не имел намерения кого-либо впускать в своё прошлое… Не считая упрямое нежелание Онегина делиться сокровенным, их дружба со временем лишь крепла, и Ленский несказанно обрадовался, когда Онегин наконец попросил Владимира представить ему Ольгу, о которой он уже слышал столько стихов и хвалебных речей, что не познакомиться с избранницей друга уже даже казалось неприличным. Стараниями Ленского, приглашение от Лариных не заставило себя ждать. От расположенного в живописном месте, в окружении пейзажного парка, поместья веяло гостеприимной стариной. Молодых людей там встретили тепло, по-свойски, угостив домашним вареньем по особому семейному рецепту, пышными блинами с мёдом и маслом, и брусничной водой, огромный кувшин с которой громоздился в центре стола. Ленский чувствовал себя здесь как дома, и ему очень хотелось, чтобы и Онегину передалась симпатия к близким для него людям. Накануне Владимир с воодушевлением рассказывал о Лариных чуть улыбающемуся Онегину, который царственно восседал в своём вольтеровском кресле у камина с бокалом пенного Аи и снисходительно внимал своему юному приятелю. Ленский любил эту простую русскую семью, в которой бережно хранили привычки милой старины: постились, пекли блины, посещали молебны, пили квас, соблюдали старинные обычаи. Когда ещё был жив глава семьи, Ларины часто собирались вечерами с друзьями, в том числе, с родителями Владимира, посплетничать и позлословить, посмеяться от души — одним словом, не отказывали себе в простых человеческих радостях. Прасковья Ларина, мать Ольги и Татьяны, как и старшая дочь, любила романы; по слухам, в юности она слыла модницей, вела светскую жизнь, носила узкий корсет, гнусавила на французский манер и, вроде бы, даже была влюблена в сержанта гвардии, игрока и франта, — однако, не спросив её согласия, девицу выдали замуж. После свадьбы муж увёз юную Прасковью в деревню, где она сначала сильно тосковала, а потом привыкла и уже не жаловалась, видимо, принимая привычку за счастье. Впоследствии с возрастом былые прихоти, позёрство, дружба с московской кузиной, княжной Алиной, сменились более приземлёнными и насущными делами. Она сама вела все расходы, ходила по субботам в баню, солила грибы, управляла крестьянами — всё делала на собственное усмотрение. Разрешения мужа ей и не требовалось, ибо Прасковья, как никто, научилась управлять супругом, — в свою очередь, Дмитрий Ларин любил её безмерно, полностью доверял и в целом жил в своё удовольствие: ел и пил в халате, наслаждался обычными, незамысловатыми радостями. Так незаметно супруги и состарились вместе. А когда Ларин-отец почил, его, простого и добродушного человека, многие искренне оплакивали. По возвращении из Германии Ленский сильно опечалился вестью о кончине главы семейства Лариных, погоревал над могилой и ещё долго грустил, вспоминая, как в детстве добрый барин держал его на руках, позволял играть своей Очаковской медалью, как в шутку и всерьёз прочил за него Ольгу… Скорбящий Ленский даже начертал Дмитрию Ларину торжественный надгробный мадригал. Всё это Владимир поведал Онегину накануне их визита в соседнее поместье в надежде заручиться поддержкой своего друга, к чьим словам он прислушивался и чьим мнением безмерно дорожил. Помнится, за ужином у Лариных Онегин держал себя вполне сносно — однако по тому, как часто он отворачивался к окну, скрывая зевки, украдкой нетерпеливо постукивал по столу длинными холёными пальцами, Ленский с сожалением отметил, что Евгению было скучно. А когда уже вечером, после заката, раскланявшись и поблагодарив радушных хозяев, молодые люди отправились по домам, Онегин, всё так же зевая, изрёк, что ему пришлась по душе Ларина-мать, снисходительно назвав её простой, но милой старушкой. А вот Ольгу… дорогую Ольгу острый язык Онегина тогда не пощадил. Не считаясь с чувствами влюблённого, он прямолинейно заявил Ленскому, что, хоть Ольга и миловидна, но в чертах у неё нет жизни; что, мол, она кругла и красна лицом — ну точь-в-точь глупая луна на небосклоне. В тот раз категоричность приятеля не на шутку задела и возмутила Владимира — он разобиделся и даже какое-то время вовсе не появлялся у Онегина. Однако, будучи отходчивым и безыскусным, некоторое время спустя он оттаял, и друзья возобновили общение. Теперь же, после случившегося между ним и Онегиным, Ленский был склонен думать, что уже тогда ему не следовало столь опрометчиво прощать Онегину очевидное хамство, — ибо его, Владимира, простодушие и доверчивость впоследствии, как показала вчерашняя ночь, лишь сыграли на руку коварному совратителю Евгению, позволив бессовестно взять желаемое. Прояви тогда Владимир больше характера, возможно, Онегину и в голову бы не пришло позволить с ним все те немыслимые непотребства… Впрочем… После своего вчерашнего падения Ленский уже ни в чем не мог быть уверен до конца. Как же всё было просто до этого злополучного вечера у Онегина! Раньше Ленский не испытывал ни малейших сомнений по поводу глубины своих чувств к юной Лариной и серьёзности собственных матримониальных намерений. Но после вчерашнего… После вчерашнего в его бедной голове творилось что-то невообразимое. Он жаждал мести — и при том никогда более не хотел даже слышать об Онегине. И вместе с тем… Владимир не знал зачем, но он страстно хотел увидеть Евгения, услышать от него, как сильно тот раскаивается, как сожалеет… А, возможно, оказавшись с ним лицом к лицу, взглянув в его насмешливые серые глаза, услышав его холодный надменный голос, изрекающий дерзкие слова, — Владимир ещё больше возненавидит Онегина, и тогда… От всех этих мыслей у Ленского вновь разболелась голова. Приняв ванну, он выпил бокал белого вина — на еду он даже смотреть не мог — и, умудрившись-таки набросать несколько стихотворных строк, в которых попытался выразить всю глубину своего презрения, всю свою ненависть к вероломному Онегину, наскоро оделся и приказал кучеру немедленно доставить его в усадьбу Евгения. Он рассудил, что всё лучше, нежели мучиться, ожидая неизвестно чего. А там — кто знает, может он наконец возьмёт реванш. Солнце уж клонилось к закату, когда, трясясь в своём экипаже, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, Владимир Ленский подъезжал к поместью Онегина. *** Они столкнулись нос к носу, как только Ленский переступил порог онегинского дома. Вместе с ним в переднюю ворвалась морозная свежесть зимнего вечера, лёгкий сладковато-цветочный аромат духов Ленского… и шквал его ненависти. Из лакейской, в которой за перегородкой с балюстрадой помещался буфет, выскочил лакей, чтобы принять у гостя пальто и шляпу, — Ленский лишь метнул яростный взгляд в его сторону, отчего тот мгновенно ретировался в испуге. Владимир порывисто развернулся к Онегину: весь он источал презрение; его синие глаза метали молнии и были как море перед бурей; на щеках горел лихорадочный румянец; он тяжело дышал — его грудь резко вздымалась и опускалась; красивый рот исказила судорожная гримаса; руки были сжаты в кулаки. Онегин просто стоял рядом и смотрел на Ленского. Он заметил, что на том не было перчаток и вместо приветствия зачем-то сказал: — Владимир, почему вы без перчаток? И в тонком пальто… Где ваша шуба? На улице холодно, вы простынете… А в голове тут же пронеслось: «Глупость. Ну что за глупость я несу. Чушь несусветная! Каков балбес!». Онегин был страшно раздосадован тем, что ему изменило привычное хладнокровие, и злился на самого себя. Ленский ожидал чего угодно, но только не этого — он опешил и какое-то мгновение оторопело смотрел на Евгения, хлопая длинными ресницами, словно все мысли внезапно выветрились у него из головы. Однако он тут же взял себя в руки и сразу пошёл в наступление: — Я требую возмездия за нанесённое мне оскорбление! Развратник, как вы посмели сотворить подобное со мной, когда я был в таком… состоянии… видя, что я не мог сопротивляться вам! Вы — сущий демон и заслуживаете гореть в аду за ваши грехи! Отправляйтесь к дьяволу, своему хозяину… а если не пойдёте сами, то я вас, будьте уверены, отправлю прямиком в преисподнюю! Я требую немедленного удовлетворения и вызываю вас… Юноша не успел договорить, так как Онегин вдруг схватил его за плечи и резко притянул к себе. В попытке отгородиться Ленский выбросил вперёд руки, уперевшись Евгению в грудь, — но тот с лёгкостью оторвал его руки от себя, заводя их Ленскому за спину и удерживая одной рукой, крепко обхватив тонкие кисти. Ленский дернулся и открыл рот, чтобы бросить в лицо Онегину очередное гневное обвинение, — но, к изумлению Владимира, Евгений накрыл его губы своими, увлекая в такой глубокий и чувственный поцелуй, что у обоих закружилась голова и пол начал уходить из-под ног. Шляпа со стуком упала с головы Ленского, нарушив только-только воцарившуюся тишину, — которая теперь к тому же прерывалась частым дыханием обоих и влажными звуками поцелуев. При этом Онегин умудрился заодно сорвать с плеч Владимира и пальто — кофейный редингот бесформенной массой осел у его ног, а у Онегина появилось больше места для манёвра: он ещё крепче перехватил запястья Ленского за спиной и твёрдой рукой сжал его плечо, удерживая на месте. Не давая вырваться из своих жарких объятий. Сначала Ленский отчаянно сопротивлялся, пытался оттолкнуть Онегина, окатить своим безграничным презрением — однако Евгений надёжно прижал его к стене у входа, навалившись всем телом, лишая малейшей возможности сопротивляться. Возможности думать. Мстить. Ненавидеть. И внезапно Ленский обмяк — словно обессилел. Онегин чувствовал, как у Владимира чуть трясутся колени; Евгений укусил его за нижнюю губу, тут же зацеловав место укуса, — и услышал, как Ленский глухо и как-то обречённо простонал ему в губы. Продолжая крепко удерживать Владимира и целуя, одной рукой Онегин ловко расстегнул его сюртук и залез под рубашку: жилета на нём не было — видимо, мчась за возмездием, Владимир в спешке забыл надеть его, как и перчатки. Евгений принялся жадно шарить рукой по его гладкому телу, с удовольствием ощущая под своей горячей ладонью прохладную нежную кожу. Ленский вздрогнул и подался вперёд — Онегин сразу почувствовал, как тот возбуждён, и теснее прижался к нему пахом. Владимир мгновенно отреагировал, начав с неожиданной страстью отвечать на поцелуй. Ещё вчера Онегин заметил, что Ленский очень чувствительный и легко возбуждается, всем телом отзываясь на каждое прикосновение, — а прикосновения искушённого Евгения были такими умелыми, что обычно будили страсть даже в тех его возлюбленных, которые поначалу казались холодными и неприступными. Для пылкого неопытного юноши это, должно быть, явилось нелёгким испытанием — особенно открывать в себе то, о чём за всю свою, пусть и довольно короткую, жизнь даже не подозревал. О, Онегин будет лишь рад помочь Володеньке постичь — и принять — все свои тайные грани… во всём их волнующем разнообразии. И теперь в объятиях друга-искусителя Ленский вновь стал таким мягким, таким податливым. Он так сладко пах, его уста были такими вкусными — Онегин оторвался от них, чтобы заглянуть юноше в глаза. Его затуманенный взор был шальным и полным вожделения; влажные алые губы припухли от укусов и поцелуев; непокорные тёмные волосы сейчас выглядели ещё более кудрявыми и пышными, чем обычно, — должно быть, перед выходом Ленский, всё по той же причине, даже не потрудился привести их в порядок — и разметались по его плечам. Он был как никогда похож на прелестную юную девушку — самую красивую, которую когда-либо видел Евгений. Весь он был — чистый соблазн. Греховное искушение, перед которым Онегин был не в силах устоять. И на беду Ленского, воздержание не значилось в неприлично коротком списке добродетелей Евгения Онегина — ведь он был далеко, далеко не святым. И в этот момент… … Он желал Ленского. Безумно. Непреодолимо. Сейчас, и ни мгновением позже. *** Оба, и Онегин, и Ленский были сильно возбуждены, и, как бы Ленский ни пытался убедить в обратном, — опыт Онегина безошибочно подсказывал, что Владимир жаждет продолжения. Так же, как и сам Евгений. Растрёпанные, разгоряченные, с припухшими, ярко-алыми губами, стоящие вплотную друг другу, они выглядели слишком красноречиво, чтобы это зрелище можно было принято за нечто невинное. Действовать следовало немедленно — пока не появился кто-то из прислуги и не застыл рядом с открытым ртом и вытаращенными глазами. Впрочем, люди Онегина были неплохо вышколены и, зная норов своего барина, вероятно, постарались бы сохранить невозмутимость и как можно скорее удалиться. Возможно, — а, если уж откровенно, Онегин был в этом почти уверен — в лакейской что-то слышали, однако, верно истолковав значение раздающихся из передней звуков, сообразительные лакеи во избежание неприятностей скорее всего предпочитали сидеть не высовывая носа. Надо сказать, в этой щекотливой ситуации Онегин за себя не слишком волновался — его репутация итак была далеко не безупречна: за годы праздной светской жизни в столице он, кажется, сделал всё, чтобы создать себе вполне определённое реноме; и даже его переезд в деревню не слишком-то изменил положение дел — за короткое время он умудрился вызвать неприязнь большинства помещиков, прослыв гордецом и вольнодумцем. Но Ленский… Ленский — это совсем другое дело. Испортить жизнь этому прелестному, романтичному юноше вот так просто, из-за оплошности, из-за необдуманных действий, Онегин искренне не желал — даже несмотря на то, что в жизни он привык заботиться лишь о собственных нуждах, и ему было несвойственно беспокоиться о ком-либо. Как бы то ни было, Евгений осознавал, что, как старший и, к тому же, гораздо более опытный из них двоих, он просто обязан помочь юному Ленскому сохранить лицо, сделав всё возможное, чтобы его репутация оставалась по-прежнему незапятнанной. И если вчера вечером, — а особенно ночью — одержимый страстью, Онегин не склонен был думать о подобных вещах и лишь стремился поскорее удовлетворить свои порочные желания — то сегодня, после долгих размышлений, он точно знал, что не намерен причинить вред Ленскому… Но Онегин также знал, что ни за что на свете он сейчас не откажется от желания обладать этим очаровательным мальчиком. А то, что он будет им обладать, сомнению не подлежало. С трудом оторвавшись от сладких губ Ленского, со словами: «Venez, mon cher» — Онегин потащил Владимира наверх. Тот прерывисто дышал; его зацелованные Онегиным уста алели, что маков цвет, щёки пылали — и весь он был такой… невозможно соблазнительный в своём невольном возбуждении, в своей беспомощности против собственной чувственной природы, что Онегину казалось, будто от вожделения он сам теряет рассудок. Ещё немного — и он был готов взять Ленского прямо на клятых скрипучих ступенях. Лишь чудом сдерживаясь, Евгений спешил, как только мог; ему пришлось сжать плечо отчаянно упирающегося Владимира и, другой рукой крепко обхватив его за талию, почти насильно волочь на второй этаж. Онегину казалось, что он ведёт Володеньку в свои спальные покои, как бычка на заклание, — такая обреченность сквозила в его тёмно-синем взгляде. Вероятно, как только они вынужденно оторвались друг от друга, Ленский пришел в себя, вспомнил, зачем, собственно, ворвался к Онегину без приглашения на ночь глядя — и его воинственный пыл вернулся к нему, придав сил юному мстителю. По дороге в опочивальню Ленский брыкался так сильно, что несколько раз запнулся, чуть не растянувшись на ступенях, и больно ударился локтем и бедром о старинные резные перила. Он всё оглядывался на свои сиротливо лежащие на полу в передней редингот и шляпу — словно надеясь, что вещи эти каким-то образом могут спасти его от неизбежного. В свою очередь, Онегин напрочь забыл про брошенные шляпу и пальто — и сейчас, проследив за взглядом Ленского, лишь досадливо пожал плечами: прислуга всё уберёт, а кто и что подумает, его волновало меньше всего… ибо сейчас все его мысли были сосредоточены на одной, совершенно определённой цели. Чем ближе они подходили к опочивальне Онегина, находившейся на верхнем этаже усадьбы, в самом конце южного крыла, — тем больше Ленский сопротивлялся. Он всё норовил сбросить руку Онегина со своего плеча, не прекращая обличать «коварного совратителя» Евгения, «растлителя юных, непорочных душ», который своими непотребствами и аморальным поведением обрёк весь свой род на вечные мытарства, а заодно запятнал клеймом позора его, Ленского, добропорядочного и честного дворянина, — тем самым вызвав в нём ненависть и презрение. Когда молодые люди наконец оказались у порога опочивальни Онегина, последний успел испытать на себе всю силу праведного гнева юного поэта: Владимир не считал нужным сдерживаться и посылал всевозможные — и, как мимоходом отметил Онегин, весьма поэтичные — проклятия на голову Евгения, нисколько не заботясь о том, что его, скорее всего, слышали во всём поместье, и давая прислуге пищу для сплетен на многие дни, а, возможно, и месяцы вперёд. Онегину всё это ужасно не нравилось, и он смог свободно вздохнуть лишь тогда, когда наконец втолкнул по-прежнему упирающегося Ленского в свои покои и плотно закрыл за собой тяжелую дубовую дверь, для верности заперев её изнутри. Решив более не церемониться, Онегин без лишних разговоров — вышло, пожалуй, даже несколько грубовато — отволок Ленского к широкому ложу в дальнем конце комнаты и без обиняков подтолкнул к краю, одним махом опрокинув его на спину. Когда Ленский осознал, что он распластан поперёк кровати, а Онегин нависает над ним, пригвоздив его тонкие запястья своими сильными руками, он внезапно замолчал и оторопело уставился на Евгения. Онегин сразу понял — вот и наступил решающий момент. И сейчас от того, насколько верными будут его действия, напрямую зависело, сможет ли он вернуть расположение Ленского, — а главное, доказать запутавшемуся в своих ощущениях юноше, что с ним, по большому счёту, ничего ужасного не произошло. Опыт и чутьё безошибочно подсказывали Евгению, что мальчишка, прежде всего, испытывал муки совести — и далеко не в последнюю очередь из-за того, что ему действительно понравилось то, что минувшей ночью заставил его испытать Онегин… в этой самой комнате. На этой самой кровати. Однако же традиционный взгляд на отношения, в совокупности с досадной привязанностью к ветреной Ольге — больше, разумеется, надуманной, чем истинной, — не давал Ленскому открыться новому, восхитительному, опыту и получить столько наслаждения, сколько Онегин сможет дать ему. А дать Евгений Онегин мог много — очень много… Исходя из всех этих соображений, Онегин решил не позволять оторопело замершему под ним Ленскому особо размышлять над происходящим; ни в коем случае юноша не должен сейчас что-либо анализировать. Иначе и без того разобиженного Владимира вновь одолеют сомнения, он начнёт клеймить себя за испытываемое удовольствие, мучиться угрызениями совести — в итоге весь свой гнев и обиду он с новой силой обрушит на голову Онегина, который, по его твёрдому убеждению (как уже ранее смог убедиться сам Евгений), был виновником его падения, коварным совратителем… и вообще, пожалуй, самим исчадием ада, демоном сладострастия, этаким Асмодеем — королём похоти и разврата. Поэтому, более не теряя драгоценного времени, Онегин запустил руку в волосы Ленского и, чуть надавив на затылок, решительным жестом привлёк к себе, прильнув к его соблазнительно припухшим губам, и поцеловал так чувственно, как не целовал никого и никогда до этого момента. От неожиданности Ленский протестующе застонал ему в губы — но уже через мгновение его стоны зазвучали совсем иначе. Это были стоны наслаждения — и пусть одной рукой Владимир пытался оттолкнуть от себя Онегина, другой — он бессознательно обнимал его за шею, прижимаясь всем своим дрожащим телом, что, несомненно, явилось для Евгения поводом для ликования. Ещё чуть-чуть — и Володенька вновь будет млеть в его, Онегина, жарких объятиях, сладко стонать и красиво выгибаться — и уж он позаботится о том, чтобы эта ночь… … Была ещё лучше, чем предыдущая. Намного, намного лучше. Евгений нисколько не сомневался, что уже вскоре Ленский сам попросит добавки… а затем — и долгожданный десерт. И это будет настоящая победа Евгения Онегина.