Ich liebe Sie

I've been searching a long time Someone exactly like you I've been traveling all around the world Waiting for you to come through… Van Morrison — Someone Like You

Онегину стоило огромных усилий обуздывать собственное возбуждение — а оно было таким сильным, что у него даже подрагивали пальцы и пульсировало в висках. Поэтому, вместо того, чтобы возиться с рубашкой Ленского, он просто дёрнул на себя тонкую шёлковую ткань — движение было настолько резким, что тут же послышался треск, и красивые дорогие пуговицы с грохотом посыпались прямо на паркет. В эту минуту растрёпанный, раскрасневшийся Ленский с приоткрытыми вишневыми губами выглядел как никогда очаровательно; он смотрел на разрывающего его одежду Онегина совершенно чумным взглядом — а поняв, что его лишённая пуговиц рубашка распахнута и Онегин нахально шарит рукой по его груди и животу, попытался оттолкнуть хама. Но не тут-то было: Онегин успел одной рукой перехватить его тонкие запястья, а другой — рывком стянул с юноши панталоны вместе с бельём, и, притянув его ближе к себе за бёдра, нажимом колена вынудил развести плотно сжатые ноги. Поначалу Ленский нещадно брыкался и даже пробовал пинаться. Но, как только Онегин, оказавшись между его тёплых, трепещущих бёдер, начал целовать его в шею, — которая, между прочим, была одним из самых чувствительных мест Владимира, и коварному Онегину это было известно ещё со вчерашней ночи — прикусывая тонкую нежную кожу и тут же зацеловывая влажные покрасневшие места — юноша довольно скоро присмирел, перестал возиться и даже начал тихо постанывать, грациозно откидывая голову и открывая настойчивым губам Онегина свои блестящие от испарины шею и грудь. Евгений, тонкий стратег, посчитал, что именно сейчас — наиболее подходящий момент, чтобы угостить значительно ослабившего оборону Ленского фирменным блюдом — которого тот, с большой долей вероятности, доселе ещё не успел вкусить… хотя, возможно, ему — скажем, за время учебы в Геттингене — предлагали нечто подобное… и даже не раз… В любом случае, истина откроется Онегину, как только он пустит в ход свои особые умения… Евгений обеими руками обхватил восхитительно красивые икры Ленского — и широко развёл его стройные ноги. Владимир тут же густо покраснел и попытался свести колени, забормотав что-то про «бесстыдство и разврат», — однако Онегин закрыл ему рот головокружительным поцелуем, который почти лишил Ленского чувств, и, продолжая покрывать поцелуями всё его нежное тело, спустился к самому паху. Владимир охнул — в ответ Онегин положил горячую руку на его впалый живот и… осторожно прикоснулся губами к нежной, шелковистой коже на внутренней стороне бёдер. Сие изощрённое действие возымело мгновенный эффект — издав нечленораздельные звуки, Ленский подался вперёд — и Онегин с готовностью принял его возбуждённую плоть, умело лаская её губами, языком и руками одновременно. Евгений двигался медленно и ритмично, стараясь принять Ленского как можно глубже. Белые изящные руки Владимира порхали над тонкими кружевными простынями, словно бабочки; он охал, громко стонал, кусал губы в кровь и наконец, инстинктивно положив ладонь Онегину на затылок, к пущему восторгу Евгения, с каждым равномерным движением начал подталкивать его всё ближе к своему паху. Обычно Онегин никогда ни для кого такое не делал — предпочитая принимать ласки, нежели дарить их. Кроме того, подобные вольности в алькове предполагали такой уровень близости, — не столько физической, сколько именно духовной — коей Онегин ни с кем не достигал… До этих самых пор. На удивление он жаждал доставить удовольствие Ленскому — ему, как никогда, хотелось, чтобы этот хрупкий, неискушенный мальчик испытал ни с чем не сравнимое наслаждение. А главное — чтобы источником этого наслаждения был именно он, Евгений Онегин. Окрылённый этими мыслями, Онегин с новыми силами продолжил ласкать трепещущего Володеньку, как можно глубже вбирая его гладкую, нежно-розовую, благоухающую тонким ароматом жасмина плоть. И с каждым влажным звуком очаровательный юноша всё резче двигал бёдрами и всё слаще стонал, прикрывая длинными бархатными ресницами свои васильково-синие глаза. А Онегин… … До этого момента он даже и не предполагал, что доставлять удовольствие другому, может быть так приятно… головокружительно и неповторимо. Ему хотелось непременно видеть Владимира, каждую эмоцию на его прелестном тонком лице; он всё старался поймать его потемневший взгляд — но Ленский каждый раз отворачивался, утыкаясь в подушку и пряча пунцовое от стыда лицо в дрожащих ладонях. Было видно, как нелегко ему сейчас приходится; он по-настоящему, до дрожи в чреслах, страдал от внутренних противоречий. С одной стороны, его страшно мучила совесть, он едва сдерживался, чтобы не оттолкнуть Евгения, вырваться и, кое-как накинув на себя мятую изорванную одежду, немедленно бежать из этого проклятого места куда глаза глядят… Подальше от сероглазого искусителя, который с каждым мгновением всё глубже вовлекал его в пучину разврата. И чем дольше, он, Ленский, тянет и малодушничает — тем меньше остаётся у него шансов вернуться к своей привычной размеренной жизни… шансов стать собой прежним. Но с другой стороны, то, что сейчас испытывал Владимир, было так… … Боже, это было волшебно… удивительно… Волны удовольствия накатывали снова и снова, отдаваясь жаром во всём теле, даря сладкую, ни с чем не сравнимую истому, — и каждый раз, когда он чувствовал сочные губы и горячие руки Онегина на своей напряжённо пульсирующей плоти, эти ощущения лишь усиливались, вызывая мурашки, заставляя сердце колотиться так сильно, что, казалось, даже само ложе вибрировало от этого бешеного стука. Видеть Евгения между своими широко разведёнными ногами, склонившимся над его пахом, неистово ласкающим его всеми возможными и… невозможными способами, — было для Ленского равносильно душевному потрясению, с которым он уже почти не справлялся. И как только Онегин уверенно провёл рукой по его животу, погладил чуть выпирающие бёдра, спустившись к икрам, и Ленский, забыв отвести глаза, встретился с опасно блестящим, почерневшим от страсти взглядом Евгения — он внезапно почувствовал, что стремительно и неизбежно куда-то проваливается. Не в силах более противостоять искушению, точно полностью лишившись собственной воли, Владимир начал быстрее и быстрее двигаться навстречу Онегину — который в ответ принялся ещё более неистово ласкать его… своим умелым ртом… своими искусными руками… Ленскому казалось, ещё немного — и он совершенно точно лишится сознания… а с ним и последних крупиц гордости — коих, даже по его самым смелым подсчётам, уже и без того оставалось до неприличия мало. И когда Онегин, ускорив темп, внезапно сжал его в самом неожиданном месте, Ленский понял, что больше не сможет терпеть. Даже если бы к его виску сейчас приставили дуло пистолета, он бы наплевал на это — лишь бы только как можно быстрее достичь долгожданной развязки. Он более не мог сдерживаться, его возбуждение должно было найти выход как можно скорее, иначе он просто сойдёт с ума. Его вдруг обдало жаром — он прогнулся в пояснице, приподнимая бёдра и сильнее раздвигая ноги; всё его тело начали сотрясать частые конвульсии. Ленский впился зубами в костяшки своих сжатых в кулак пальцев, чтобы сдержать крик, но он всё равно вырвался наружу — громкий, протяжный… сладострастный. Владимир не узнал собственного голоса — так вульгарно и порочно он звучал. Но Ленский ничего, совершенно ничего не мог сейчас с этим поделать: удовольствие нахлынуло на него, накрыв с головой подобно гигантской волне в бушующем океане; и прежде чем он осознал, что происходит, — с громким всхлипом начал изливаться… …Снова и снова. Желая немедленно отстраниться, Ленский подался назад — но Онегин не позволил, крепко удерживая его за бёдра, словно желая испить его до последней капли. В это мгновение Владимир испытывал непередаваемую гамму чувств: от сильного стыда, растерянности и бессилия — до пламенного восторга и экстаза. Его кульминация была долгой и бурной; всё тело сводила судорога удовольствия; постепенно громкие всхлипывания перешли в тихие стоны, а по нежным розовым щекам не переставая текли слёзы, оставляя длинные влажные дорожки. Когда его попытки отстранить Онегина от своего паха не увенчались успехом, обессилев, Владимир просто смирился и теперь лишь гладил Евгения по густым, чуть взмокшим от испарины, светлым волосам. А затем… … Затем Евгений поднял голову и, нарочито медленно проведя тыльной стороной руки по своим алым, сильно припухшим губам, облизал их языком и пристально посмотрел Владимиру в глаза. От этого насмешливого и дерзкого, горящего вожделением взгляда, Ленскому стало не по себе — он покраснел до самых корней волос и вновь спрятал пылающее лицо в дрожащих ладонях. По его твёрдому убеждению, иначе как развратом всё это нельзя было назвать. Падением. На самое дно адской бездны греха и порока. Перед тем как встать с кровати, Онегин переместился выше и, настойчиво, но осторожно отняв руки Владимира от лица, провел большим пальцем по его сильно искусанной нижней губе и, прикрыв глаза ресницами, запечатлел на его влажном лбу долгий нежный поцелуй. После всего… это было так… чисто и целомудренно — что Ленский вздрогнул и поднял на Евгения полные слёз глаза. И тогда Онегин в каком-то порыве сжал обеими руками его тонкую шею, привлёк к себе и ласково поцеловал в приоткрытые губы, стирая влагу с мягких щёк. К изумлению Ленского, этот поцелуй отозвался в теле уже знакомым чувством, и где-то внизу живота начало разливаться приятное тепло. Онегин почувствовал его трепет и медленно перевел взор к паху Владимира — и тут же ухмыльнулся, одарив юношу таким взглядом, что тот поспешил спрятать зардевшееся лицо на плече Онегина. Поскольку возбуждение Онегина, не найдя выхода, до сих пор так никуда и не делось, он не был намерен останавливаться на достигнутом, решив, что для них обоих вечер только начинается. Евгений ненадолго оставил Ленского, который тут же обессилено упал на кровать и теперь, по-прежнему обнаженный, лежал на спине, невольно провоцируя Онегина на нечто совсем неприличное. Впрочем, Евгений итак не собирался заканчивать начатое — он лишь разлил по бокалам заранее открытое вино, которое стояло на небольшом резном столике рядом с камином. Он умирал от жажды… и возбуждения — а потому, почти залпом осушив бокал и вновь наполнив его, отнёс другой бокал Владимиру. Не произнося ни слова, Онегин протянул Ленскому вино и, присев на краю кровати, с легкой улыбкой наблюдал, как, приподнявшись на локте, юноша с жадностью припал к терпкому ароматному напитку. Между тем, Евгений быстро разделался с вторым бокалом и, не в силах ждать, забрал недопитое вино у Ленского, бросив на него такой страстный и красноречивый взгляд, что у Владимира не оставалось ни малейших сомнений относительно намерений своего новоиспечённого любовника. К великому удовольствию Онегина, он тут же весь затрепетал и залился нежным румянцем — было очевидно, что Ленский ожидает продолжения не меньше, чем сам Евгений. *** Ленский, разумеется, был невероятно смущён тем «непотребством», что только что сотворил с ним Онегин; ему хотелось сию же минуту исчезнуть, провалиться под землю. Однако ещё больше Владимиру хотелось — как бы стыдно ни было себе в этом признаваться — повторить вчерашнее, чтобы проверить, насколько верно он помнил свои ощущения. Он ведь тогда был изрядно под хмелем и в основном припоминал, что, когда Евгений перешёл к наиболее откровенным ласкам, сначала ему было нестерпимо больно, а после… … Он испытал такое удовольствие, какое не испытывал за всю свою жизнь. Он даже и не предполагал, что люди способны чувствовать подобным образом… что один человек может доставить другому такое сказочное наслаждение… Но юный Ленский также знал, что наслаждение это запретное… пагубное… греховное… И, желая вновь испытать это, он поступает дурно; ещё чуть-чуть — и он с головой погрузится в пучину разврата, из которой у него уже не будет иного выхода, как падать на самое дно. Видит Бог, сама мысль об этом была Владимиру омерзительна — а посему он клятвенно пообещал себе, что это будет в самый последний раз. А когда всё закончится, он прекратит с Онегиным всякие сношения; он возведёт между ними непреодолимую преграду и никогда более даже не взглянет в его сторону. И забудет всё-всё как страшный сон… Ну ладно, ни к чему лукавить — не страшный, а пугающе-восхитительный сон о сладком и распутном наслаждении. Но он всё равно его забудет. Равно как и этого ужасного, бесстыжего греховодника Евгения Онегина. Приняв такое решение, Владимир чуть успокоился и даже смог немного расслабиться — чему, вероятно, в некоторой степени также способствовало выпитое им вино. Теперь юноша лежал на боку в непринужденной — и, надо сказать, весьма соблазнительной — позе и то и дело бросал на Онегина игривые взгляды из-под опущенных ресниц. Вряд ли неискушённый Ленский намеренно соблазнял Онегина — однако хорошо разбирающийся во всех тонкостях амурной системы знаков Евгений вполне однозначно трактовал эти красноречивые взгляды: Ленский желал его. Возможно, его разум пока ещё сопротивлялся, и Владимир, который за последние сутки пережил настоящее потрясение, наблюдая, как привычный мир вдруг переворачивается с ног на голову, из последних сил всё же ещё пытался держать оборону… Однако язык тела говорил об обратном. Поэтому, с загадочной улыбкой глядя на живописно расположившегося на белых льняных простынях возлюбленного, Онегин решил наконец перейти к более серьёзным действиям. Ему не терпелось взять Ленского — но, несмотря на чрезвычайно сильное желание, Евгений решил не торопиться. Его богатый опыт позволял на время обуздать себя и не спешить; он ещё успеет оказаться внутри Володеньки… ощутить трепет его горячего тела… усладить свой слух его нежными стонами… почувствовать, как тот сжимается вокруг него… как напрягается его розовая плоть… Сейчас же Онегин стремился всё сделать медленно, красиво и, желательно, как можно менее болезненно для самого Ленского. Интуитивно Евгений почувствовал, что неожиданная капитуляция Владимира как-то связана с неким обещанием, которое он дал самому себе. Поэтому он задался целью сделать всё, чтобы приворожить к себе юношу, подарить ему такое незабываемое наслаждение, чтобы тот наконец отбросил свою целомудренность и, поправ приличия, наконец пустился во все тяжкие, позволяя Онегину наставлять его «на путь истинный» всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Призывно глядя на Ленского, Онегин обворожительно улыбнулся ему и, не отводя потемневшего взгляда, начал медленно раздеваться. Владимир смотрел на него как зачарованный: вид постепенно обнажающегося перед ним Евгения, очевидно, не мог оставить Ленского равнодушным — его грудь вздымалась, дыхание участилось, а зрачки, казалось, полностью затопили радужку, отчего из васильковых его прекрасные глаза превратились в иссиня-чёрные. Впрочем, и его плоть проявляла вполне определённую заинтересованность, к великому удовольствию Онегина, твердея прямо на глазах. Полностью раздевшись, Онегин ещё немного покрасовался перед не отрывающим от него глаз Ленским, продемонстрировав атлетическую фигуру с широкими плечами, красиво выделяющимися мышцами, длинными ногами, твёрдым прессом и гладкими упругими ягодицами. А затем, в несколько шагов оказавшись рядом с кроватью, без лишних разговоров взял Володеньку за подбородок и, одарив страстным поцелуем в сухие горячие губы, легонько толкнул его в грудь — отчего тот, охнув, упал на спину и замер, глядя на Онегина широко распахнутыми глазами. Евгений склонился над Ленским — который вновь приятно удивил его, когда сам, без помощи Онегина, поспешно развёл ноги, словно приглашая устроиться поудобнее. Повторное приглашение Евгению явно не требовалось — он с готовностью накрыл собой Владимира и, с трудом обуздывая опаляющее изнутри желание, припал к бледно-голубой пульсирующей венке на нежной шее. Спускаясь нетерпеливыми губами до ключиц, он то и дело задерживался там, где на тонкой коже красноречиво алели оставленные им следы вчерашних страстных поцелуев, чтобы погладить их чуть подрагивающими пальцами. Тесно прижимаясь к обнаженному телу Ленского, дрожащий от страсти Евгений вовсю давал волю губам и рукам: покусывал гладкий, точёный подбородок Володеньки, аккуратные мочки, чувствительные местечки за ушами; вновь страстно целовал мягкие податливые губы, а затем спускался ниже, покрывая поцелуями всё тело своего сладко постанывающего возлюбленного — от ключиц до внутренней стороны бёдер. Онегин так исступлённо целовал Ленского, что казалось, будто он хочет оставить на чужом теле какой-то знак, поставить своё, особое, клеймо — чтобы сразу было понятно, что этот очаровательный юноша принадлежит лишь ему одному — Онегину, и он ни с кем не намерен делиться своим нежданно приобретённым сокровищем. Сама мысль о том, что кто-то, кроме него самого, может покуситься на этого прелестного, вкусного мальчика, приводила Онегина в бешенство, заставляя ещё сильнее желать его и ласкать ещё более неистово. В теле сладко запульсировало, внизу живота словно плеснуло горячим. Онегин целовал аккуратные, ставшие совсем твёрдыми соски Ленского, когда почувствовал под своими губами стук его сердца, — оно билось всё быстрее и быстрее, словно вот-вот выскочит из груди. Как никогда Евгений ощущал дрожь и трепет чужого тела под собой — неожиданно Владимир вскрикнул, будто его что-то пронзило изнутри, и выгнулся навстречу Онегину, застонав в голос. Восприняв это как поощрение, Онегин закинул ноги Ленского себе на плечи, а когда тот упёрся руками ему в грудь, накрыл их своими и, развернув ладонями к себе, принялся нежно целовать, один за другим облизывая каждый изящный пальчик. А после стал поочерёдно гладить и целовать лежащие у него на плечах прекрасные стройные ноги Владимира, отчего тот стонал так громко, что не помогало даже, когда он сам себе закрывал рот руками, — вероятно, эти неистовые стоны были слышны во всей усадьбе… Онегин не щадил и без того на редкость чувствительного юношу, безудержно одаривая его самыми изощренными ласками, на которые только был способен. Ленский уже чуть не рыдал от экстаза; он извивался под Онегиным, стонал и бился как в бреду, бормоча что-то, очаровательно мешая русские, немецкие и французские слова. Казалось, сейчас плоть совершенно преобладала над разумом Владимира: он словно позабыл о своей обиде, позабыл о гордости — и сам тянулся жадными губами к устам Онегина, льнул к нему всем телом, шептал на ухо мольбы и просьбы, которые в любое другое время привели бы его в ужас своей неподобающей откровенностью. Владимир так яростно комкал тонкие простыни, что они вот-вот грозили превратиться в лохмотья. Онегин более не мог ждать ни секунды: без лишних разговоров он перевернул Ленского со спины на живот, подложив под него пару подушек, а заодно достал, как и вчера, лежащую неподалёку скляночку с розовым маслом, и, чуть надавив Владимиру на поясницу, вынудил его приподнять бёдра и как можно шире развести ноги. Перед глазами у Онегина было темно, всё тело уже так сильно болело от возбуждения, что ему казалось, если он немедленно не снимет напряжение — единственным и сейчас таким желанным для него способом — он, в лучшем случае, прямо здесь, на этой кровати, лишится сознания, а в худшем — просто умрет от остановки сердца. Навалившись всем телом на Ленского, Онегин безотчетно застонал, почувствовав манящее тепло аккуратной ложбинки меж юных бёдер. Пройдясь губами по влажной бархатистой коже Владимира, от шеи до поясницы, сильными руками Онегин собственнически сжал нежные округлые ягодицы перед собой — вышло грубовато, Ленский ойкнул и дёрнулся, после чего Евгений сделал нечто, по мнению юноши, совершенно непотребное: жарко поцеловал каждую ягодицу и неожиданно коснулся языком узкой расщелины между ними. Громко охнув, Владимир вздрогнул и тут же попытался перевернуться на бок — однако его манёвр не удался, поскольку Онегин предвидел подобное и обеими руками крепко держал его за талию. Пока Онегин с упоением ласкал языком его ложбинку, Ленский мычал и ёрзал, но уже вскоре начал шумно дышать, постанывать и двигать бёдрами; он даже не препятствовал Онегину, когда тот развёл его крепко сжатые ягодицы и начал поочерёдно губами и языком касаться тугого розового колечка мышц между ними. Вскоре там уже всё блестело от влаги, и под частые, исступленные стоны Ленского, обмакнув пальцы в розовое масло, Евгений щедро смазал узкий проход густой ароматной смесью и начал нежно массировать его, постепенно вводя один, а затем и второй палец. Ни на мгновение не останавливаясь, Онегин шептал слова, которые почему-то, несмотря на то, что звучали не в пример пошло, на удивление вызывали приятную дрожь в теле Владимира, заставляя ещё сильнее выгибаться и шире раздвигать ноги. Между тем, вид вспотевшего, исступлённо стонущего Ленского, его развратная поза, лишь больше возбуждали Онегина; он растягивал Володеньку, не жалея масла и бормоча бессвязные, похабные фразы, от которых у Ленского кожа покрывалась мурашками и где-то внутри прокатывались горячие волны, шаг за шагом подводя его к грани боли и удовольствия: — Ах, какой же вы тугой, mon cher… такой горячий… чувственный… сладкий… mon gentil petit garçon… хочу в тебя… oh, je te veux derrière… ох, так сильно хочу… о да… да, ласковый мой… хороший… mon fils… mon doux garçon… Опытный любовник, Евгений почти сразу нащупал небольшое уплотнение внутри, на мягкой шелковистой стенке, осторожно надавил подушечками пальцев — и резко вздрогнул от внезапного громкого крика Ленского, который тут же перешёл в протяжный стон. Ленский стонал от наслаждения, с каждым разом всё больше подаваясь назад — Онегин не долго думая добавил третий палец, и он довольно глубоко вошёл в тёплый влажный проход. Ах, как же невозможно соблазнительно в это мгновение выглядел юный Володенька: ранее не испытываемое им неземное наслаждение от плотских утех, что коварный искуситель Онегин столь безнравственно открыл ему, раскрепостило Ленского, заставив напрочь забыть о любых приличиях; жадный до ласк, он будто никак не мог насытиться новыми головокружительными ощущениями, требуя ещё и ещё. Снова. И снова. Громко. Ещё громче… Приподняв бёдра так высоко, как только было возможно, Ленский оперся на руки и, грациозно повернув голову, через плечо заворожённо смотрел, как Онегин ласкает его. И стоило Евгению встретиться с плывущим тёмно-синим взглядом, в котором плескалось неприкрытое вожделение; увидеть, как юный любовник закусывает припухшую нижнюю губу, пытаясь сдерживать всё рвущиеся стоны, так что на зардевшихся щеках то и дело выступали прелестные ямочки; как липнут к его покрытому испариной лбу густые влажные локоны, — и Онегин сам застонал, уронив голову Ленскому на спину, со всей страстью целуя его между трогательно выпирающих лопаток, вдоль позвонков… до тонкой талии… до красиво прогнутой поясницы и копчика. Продолжая старательно ласкать Владимира внутри, опираясь на колени, свободной рукой Онегин обхватил возбужденное естество Ленского — понадобилось всего несколько умелых движений, чтобы юноша затрепетал, начал быстро двигать бёдрами навстречу пальцам Евгения и почти задыхаясь, лепетать на немецком: — Oh ja… ja… das fühlt sich so gut an… so wunderbar… ich bitte Sie, gehen Sie weiter… mein Schatz… halten Sie nur nicht an… schneller, noch schneller… ah ja… bitte… oh… ja… ja… Познания Онегина в языке Гёте были, к несчастью, весьма скудны, и посему он не мог понять дословно, что же так исступлённо шептал Ленский, — однако это и не требовалось, ибо общий смысл был и без того предельно ясен, и, точно так же, как и минувшей ночью, произносимые любовником фривольности сильно возбуждали Онегина, заставляя его ещё больше желать Владимира. Было очевидно, что теперь, когда Ленский был вполне готов к самому главному, наконец пришло время подарить его чудесному мальчику взрослое удовольствие — а заодно и самому Онегину вознаградить себя за невиданные старания и терпение. *** С этого момента Евгению казалось, что любое промедление будет для него равносильно смерти — дрожащими от нетерпения руками он ещё раз обильно смазал Володеньку, а затем и себя розовым маслом и, придвинувшись к влажной ложбинке между белыми, восхитительно нежными ягодицами Ленского, медленно, но уверенно двинул бёдрами. С большой осторожностью он вошёл вглубь блестящей от масла, розовой плоти. Владимир вздрогнул, судорожно всхлипнул и инстинктивно попытался свести ноги — очевидно, в этот момент он испытывал далеко не самые приятные ощущения: он кусал губы и мычал, его руки мелко подрагивали и плохо держали его — и вскоре юноша бессильно упал лицом в подушки и теперь лежал, прижав плечи к кровати; из его крепко зажмуренных глаз текли слезы. Володенька был такой тугой, такой узкий, что, откровенно говоря, поначалу Онегину и самому было немного больно. Однако он понимал, что Ленскому сейчас в разы хуже, поэтому постарался целиком и полностью сосредоточиться только на нём. Евгений перестал двигаться и замер, давая Володеньке привыкнуть к новым ощущениям — совсем ненадолго, иначе потом ему вновь станет так же больно, как в начале. Онегин прилагал все усилия, чтобы как можно скорее успокоить испуганного юношу: он нежно гладил его по спине, увещевал и ласково похлопывал по напряженным бёдрам — будто объезжая норовистую лошадь. Сам же Ленский уже не пытался вырываться — казалось, он смирился, терпел и просто надеялся, что вскоре станет легче. Хотя Владимир всё равно не был готов к столь неприятным ощущениям: прошлой ночью его «спасло» то, что он был сильно пьян, и алкоголь в значительной степени помог расслабить мышцы и облегчить боль — хоть подобное и происходило с ним впервые в жизни. Нынче же он выпил так мало, что почти не захмелел, и теперь сильно жалел об этом. — Больно? — хриплым от напряжения голосом спросил Онегин — Да, — сдавленно пробормотал Ленский. А затем охнул и при очередном движении Евгения сердито зашипел и заёрзал. Вид у Ленского сейчас был довольно несчастный: он то и дело всхлипывал; на лбу выступили капли пота, а тело трясло, как в лихорадке; дыхание было тяжёлым и прерывистым. Онегин продолжал ласкать его между ног, но, разумеется, от внезапной боли возбуждение Владимира тут же спало — между тем, Евгений совершенно точно знал, что своими умелыми действиями уже скоро вновь заставит его стонать от наслаждения. Затем Онегин постепенно возобновил прерванные движения — нежно, плавно, так бережно, как только мог… как только ему позволяло собственное возбуждение. А, надо сказать, оно было настолько сильным, что Онегин даже сам толком не понимал, каким образом ему пока удаётся так хорошо контролировать себя… … Ибо в действительности он просто изнывал от желания взять дрожащего и всхлипывающего Ленского так глубоко, чтобы ощутить прикосновения своего паха к его нежным и округлым, как персик, очаровательно-упругим ягодицам, вжаться в него до боли и, далее уже не останавливаясь, брать его снова и снова — не церемонясь, на грани грубости… почти жестоко… пока вспотевшее тело Онегина не начнёт сотрясаться в судорогах от долгожданной развязки… … Но Евгений держался. Изо всех сил. И как мог увещевал всхлипывающего и поскуливающего от боли Ленского: — Ну, ну, тише, потерпи немного, малыш… сладкий… совсем скоро будет хорошо… очень хорошо… — пообещал Онегин. — Ну же, потерпи, золото моё… Pitié, je le veux tellement… Я не обижу тебя… je te promets que je serai doux… Сейчас… ещё чуть-чуть… ласковый мой… mon précieux… шшш… вот так… oui, là, là… И когда наконец Онегину удалось найти правильное положение и задеть-таки заветное местечко внутри, Ленский вздрогнул всем телом, приподнялся на руках и застонал высоким от удовольствия голосом, вовсю подаваясь назад. Обрадованный Евгений облегчённо выдохнул — теперь уже можно было дать себе волю, и потому он требовательным движением за бёдра притянул к себе Владимира, сильнее раздвинул ему ноги, чтобы войти глубже, почти касаясь пахом упругих белоснежных ягодиц: тот выгнулся, запрокинув назад голову; с его приоткрытых губ сорвался громкий, удивлённый стон. Онегин брал его нежно, всякий раз стараясь задевать небольшую твердую выпуклость, — и, на радость Онегина, каждое удачное движение заставляло Ленского сладострастно стонать, извиваясь всем телом, и на смеси русского и немецкого умолять Евгения двигаться «ещё… больше… сильнее… быстрее… глубже… медленнее… и снова быстрее». Издав очередной стон, юноша завёл руку за спину и, положив её на крепкие бёдра Онегина, сам начал направлять его движения, нажимая так сильно, что от его пальцев на порозовевшей коже оставались белые следы. Подобная инициативность Ленского привела Онегина в такой неописуемый восторг, что лишь богатый опыт и сила воли помогли ему избежать преждевременного экстаза. Ах, как же всё это было возбуждающе, как дразнило и без того неуемный любовный аппетит Онегина! В свою очередь, решив окончательно отринуть любые условности, Евгений желал вовсю насладиться долгожданным моментом близости. Запустив руку в длинные, взмокшие от пота волосы Ленского, Онегин пропустил густые тёмные пряди между пальцев и, крепко сжав, потянул, чтобы Владимир повернул голову и они смогли смотреть друг другу в глаза. Взгляд у Ленского был совершенно шальным, исступленным, почти бессмысленным; ноги широко раздвинуты — они дрожали от напряжения, и Онегин одной рукой подхватил юношу за талию, чтобы тот не упал. Евгений двигался размашисто, ритмично — Ленский всхлипывал, охал, красиво прогибался в пояснице, плавно двигаясь навстречу Онегину, и он даже успел отметить про себя, что сзади Володеньку с его длинными волнистыми локонами, белой тонкой шеей с голубыми прожилками, выступающими рёбрами и позвонками, тонкой талией и аккуратными округлыми ягодицами было совершенно не отличить от прелестной юной девушки. Впрочем, глядя сейчас на повернутое к нему нежное лицо Ленского с точёными чертами, красиво очерченными бровями, необыкновенно длинными, загнутыми кверху тёмными ресницами и пухлыми вишнёвыми губками, с которых теперь почти непрерывно срывались сладкие стоны, — Онегин подумал, что Владимир, пожалуй, с любого ракурса может выглядеть подобно прелестной девственной жрице из какого-нибудь античного храма. В любом случае, Онегин, у которого в постели бывали и совсем юные красавицы, был убеждён, что ни одна из них не могла сравниться с его нежным мальчиком. И, почувствовав, что, как в океанской бездне, тонет в тёмной синеве устремлённых на него глаз, Онегин решил, что пришло время довести эту соблазнительную темнокудрую «жрицу» до вершины наслаждения. Он резко двинул бёдрами и вошел до самого конца — от соприкосновения паха Онегина с ягодицами Ленского раздался влажный звук… а затем ещё… и ещё… … И это было так порочно — но, в то же время и так возбуждающе, что по слитым воедино обнаженным телам молодых людей прошла жаркая волна, и они громко застонали в унисон. Тонкие, цветочные духи Ленского, непередаваемый запах его кожи в сочетании с душистым ароматом розового масла оказывали на Евгения магнетическое действие, заставляя желать Володеньку почти на грани безумия. Чувствуя, что оба они уже близятся к развязке, Онегин захотел видеть лицо Ленского, когда они наконец достигнут пика своего наслаждения, — поэтому он снова перевернул юношу на спину и закинул одну ногу себе на плечо, отведя другую в сторону до упора. Теперь Онегин двигался короткими резкими толчками, не отрывая взгляда от широко распахнутых глаз напротив: их синеву затопили расширившиеся зрачки, и вместо васильковых они казались почти чёрными. Владимир обвил шею Евгения руками, спрятав лицо в плавном изгибе. Руки самого Онегина скользили, когда он гладил влажные от пота ноги и грудь Ленского; как в бреду, он что-то страстно шептал на ухо юноше, уже почти не понимая смысл произносимых им слов: — Володенька… mon cher… ты как прекрасный принц из волшебной сказки… такой хрупкий, изящный… о, какая же у тебя гладкая и шелковистая кожа… какие прелестные упругие ягодицы… вкусные и сочные, словно нежные персики… oh, oui, là, là… да… J'ai trop envie de toi… с ума по тебе схожу… по твоим кудрям… по твоим ямочкам… губам и глазам… самым синим на свете… tu es mon petit prince… ange aux yeux bleus… сокровище моё синеглазое… voilà pour toi, mon petit garçon, c'est ça… о да!.. По тому, как больно Владимир вцепился в его плечи, как, откинув голову назад, начал хватать ртом воздух и сжимать его талию ногами, Онегин понял, что юноша больше не сможет терпеть, — о чём сам Ленский и прокричал на безупречном немецком, и уже через мгновение его влажное тело начало содрогаться, словно в конвульсиях, а с губ сорвался громкий протяжный стон. Онегин резко вздрогнул, когда почувствовал, как ему в бёдра вонзились ногти Ленского; он заглянул в его синие, как океанская пучина, глаза: там взрывались фейерверки, мелькали зарницы и всё падали и падали звёзды — и встретившись с пристальным тёмно-серым взглядом, Владимир тут же обильно излился между ними, а ещё через миг… … Уже Онегин ничего не видел перед собой, кроме ослепляюще ярких всполохов, с именем Ленского на устах рваными движениями содрогаясь над его белым, распростертом на ложе телом. Ещё какое-то время волны удовольствия всё накатывали, одна за другой, заставляя Онегина испытывать острое, невиданное доселе наслаждение. Глядя в затуманенные глаза Володеньки, прикрытые длинными, чуть подрагивающими ресницами, на загадочную улыбку, блуждающую на тронутом нежным румянцем лице, Онегин не смог отказать себе в удовольствии размазать прозрачное семя Ленского по его трепещущему животу и, поднеся влажный палец к своим губам, попробовать своего прелестного любовника на вкус. На удивление, Ленского, из которого, казалось, были выжаты все соки, этот чрезвычайно развратный жест даже не шокировал: у него не осталось сил ни сопротивляться, ни возмущаться непотребным поведением и распущенностью Онегина — в том числе и когда Евгений склонился к нему и поцеловал в губы долгим чувственным поцелуем. Сейчас Ленский мечтал лишь о сне — его глаза слипались, по всему телу разлилась приятная истома, а мысли в отяжелевшей голове уже начали путаться, стирая ощущение реальности. *** Онегин откинулся на спину и какое-то время просто лежал рядом с Ленским: в тёмной, озаряемой лишь пламенем нескольких свечей комнате было слышно их шумное, ещё не восстановившееся после недавних утех дыхание. Обнаженные тела до сих пор не высохли от пота и блестели, будто смазанные маслом; волосы тоже были влажными — Онегин заметил, что от этого локоны Ленского завились тугими колечками, особенно на концах, и, не сдержавшись, протянул руку и нежно погладил его по голове. Владимир приоткрыл глаза, сонно посмотрел на Онегина и, кротко улыбнувшись, вновь закрыл их. Как ни хотелось Онегину тут же уснуть, заключив Володеньку в свои объятия, он посчитал, что перед этим следует всё же обтереть их и растопить камин, чтобы им ночью не замёрзнуть, — как-никак шла третья декада декабря и ночами порой было по-настоящему холодно. Поэтому он встал и, взяв из корзины для белья в изножье кровати чистые полотенца, смочил душистой розовой водой из большого кувшина. Сначала Онегин как следует протёр себя, а затем принялся за Ленского, аккуратно водя обильно смоченным в ароматной жидкости полотенцем по нежной гладкой коже. Одновременно Евгений касался губами шеи, груди, живота Владимира — он чувствовал, что теперь к запаху духов из смеси лаванды, жасмина и каких-то полевых трав прибавился тонкий аромат розы. Онегину пришла в голову мысль, что юноша благоухает, как самый прекрасный цветок… который украдкой сорвали в одном таинственном саду и принесли в дом, чтобы поставить в красивую вазу и любоваться в своё удовольствие… несмотря на то, что в саду цветку этому было бы, несомненно, лучше… Но его всё же сорвали… Онегин сорвал этот редкий, чудесный цветок — ибо не смог отказать себе… Почувствовав, что соблазнительный вид перевернувшегося на живот Ленского, который положил на изгиб руки голову с разметавшимися по подушке тёмными кудрями, его дивный запах, стройные ноги с красивыми изящными ступнями, вызывают новый прилив желания, Онегин поспешил отбросить похотливые — и сейчас весьма неуместные — мысли и отвлёк себя тем, что отправился разжигать камин. Когда полумрак опочивальни озарил тёплый свет пламени, Евгений, накинув на нагое тело длинный шёлковый халат, налил себе вина и ещё некоторое время сидел в кресле перед камином; его веки были полуприкрыты, а на полных чувственных губах блуждала загадочная улыбка. Однако вскоре Евгений отставил опустевший бокал и, скинув с плеч халат, опустился на ложе рядом с Ленским. Казалось, юноша уже крепко уснул — укрыв их обоих тёплым одеялом, Онегин лёг лицом к нему и, ласково погладив по щеке, прошептал: — Мы хорошо потрудились, мой очаровательно-целомудренный возлюбленный… теперь нам нужно как следует выспаться… и восстановить силы — завтра они нам понадобятся… Услышав сквозь сон, будто Онегин что-то говорит ему, Владимир перевернулся на бок, прижался губами к его шее и втянул носом чужой запах, сонно пробормотав: — Мне нравится, как вы пахнете… mon cher… какие чудные духи… такие… вкусные… У Онегина было множество самых разнообразных духов, в основном английских и французских, из каждой поездки он непременно привозил все понравившиеся парфюмерные новинки — однако вот уже много лет он проявлял завидное постоянство, предпочитая всем прочим именно этот аромат: смесь свежего, мускусного и древесного запахов. Им пропахла вся одежда и белье Евгения — но сейчас он был как никогда рад ощутить на своей коже и другой запах — запах Ленского. Перед тем как окончательно провалиться в сон, Владимир положил ему руку на грудь и сам потянулся за поцелуем — на который Онегин тут же с пылкостью ответил. Но затем, видимо, смущённый собственной дерзостью, Володенька покраснел и спрятал лицо в изгибе его шеи. Онегин лишь крепче прижал юношу, уткнувшись губами в его взъерошенную макушку. Всю ночь они так и проспали тесно прижавшись друг к другу, сплетясь телами, — словно вросли друг в друга, и Онегин, ощущая на своей щеке ровное, тёплое дыхание Ленского, чувствовал, словно… … После долгих-долгих странствий, после мытарств и бессмысленных поисков какого-то недостижимого идеала, некоего фантомного счастья, он наконец-то вернулся домой. Туда, где ему хорошо и спокойно. Где ему хотелось остаться, и уже никогда более не уезжать. Давно Онегину не спалось так крепко. Так… сладко.