Ich liebe Sie

..They said that love was enough

But it wasn't

The earth shattered, the sky opened

The rain was fire, but we were wooden…

Lana Del Ray — Fine China

В этом году осенняя погода стояла на дворе необычайно долго; сама природа — а вместе с нею и люди — томилась в ожидании настоящей зимы. Вокруг до сих пор всё было серым и каким-то бесприютным, одиноким — в сердце нет-нет да закрадывалось непрошеное тоскливое чувство, и так и тянуло выглянуть наружу — а вдруг случилось чудо, и там, на радость всем, долгожданный снег крупными хлопьями густо посыпает холодную землю, закоченевшие кряжистые деревья, покатые крыши крестьянских домов и помещичьих усадеб; искрится на солнце разноцветными бликами, принося в душу долгожданные радость и покой. Но снега всё не было… У Онегина сильно затекла рука. С трудом открыв глаза, он попытался изменить положение — но тут же оставил эту затею, как только увидел причину своего неудобства. «Причина» эта весьма вольготно расположилась рядом, уткнувшись лбом Евгению в предплечье, одной рукой обнимая за шею и закинув ногу ему на бедро. У «причины» были тёмные, живописно растрепавшиеся локоны до плеч, длинные густые ресницы, отбрасывающие тени на полщеки, до неприличия пухлые губки, изящные руки и прелестные икры. У «причины» было самое очаровательное лицо на свете — лицо Владимира Ленского. Сквозь мёрзлое стекло, играясь, в окно уж светил багряный луч зари. Онегин ощущал ровное дыхание Ленского на своей коже, тепло его руки на шее; мягкие кудри приятно щекотали плечо — и Евгений, приблизив лицо, медленно вдохнул их тонкий цветочный аромат. Ленский чуть хмурился во сне — и Онегин осторожно провёл кончиками пальцев по едва заметной складке между красиво изогнутых бровей и запечатлел на лбу лёгкий нежный поцелуй. Несмотря на неудобную позу и тяжесть в чреслах, Евгений прикрыл глаза, надеясь вновь уснуть, ведь как-никак час ещё был очень ранний. Ни за что на свете не стал бы он сейчас тревожить сон своего темнокудрого ангела, пытаясь устроиться поудобнее, — Володеньке непременно нужно выспаться, восстановить силы после бурной ночи. Тем более, что они ему скоро вновь понадобятся — уж об этом Онегин позаботится… Думая о своём и поглаживая Ленского, Онегин всё-таки уснул — а когда проснулся, увидел сквозь приоткрытые шторы, что солнце уже давно в зените. Евгений перевёл взгляд на Ленского: видимо, во сне он отодвинулся от Онегина и теперь лежал спиной к нему, согнув одну ногу в колене и подложив руку под щеку. При этом он лежал так близко к Онегину, что его прелестные ягодицы довольно тесно прижимались к паху Евгения. Правда, на бёдра самого Онегина было накинуто одеяло, а вот Ленский… … Ленский вновь полностью раскрылся и лежал, являя взору Евгения свою очаровательную наготу. Онегина это уже даже не удивляло — за короткое время, проведённое на ложе с Владимиром, он заметил, что юноша не жалует одеяла и при каждой возможности избавляется от них, невольно выставляя напоказ своё восхитительное обнаженное тело. Ничего, пожалуй, страшного, если живёшь один. Однако если рядом — разумеется, совершенно случайно — окажется кто-то, жадный до плотских утех, распутный и ненасытный, вроде Онегина, подобная привычка может быть чревата всевозможными последствиями… Если бы накануне Онегин не принял самое активное участие в судьбе юного Владимира и лично не убедился в его невинности, он бы грешным делом мог подумать, что целомудренность Ленского лишь искусная игра, и он бесстыдно соблазняет Онегина, своим откровенным видом провоцируя на разные непотребства в опочивальне. Но Евгений знал, что это было далеко от истины. Истина же заключалась в том, что этот девственный мальчик, — во всяком случае, таковым он бесспорно был… до недавнего времени — чувствительный, ранимый, безыскусный и излишне доверчивый, ничего не делал, да и не мог делать, намеренно, с неким умыслом. Он был чужд коварству, зависти, интригам, лицемерию; чистый, пылкий, одаренный удивительным природным обаянием, внешней и внутренней красотой — именно такой Ленский как-то незаметно завладел помыслами Онегина, заставив чуть быстрее биться его очерствевшее сердце. Внезапно начав пробуждать в нём жажду жизни — во всяком случае, последние два дня сильно отличались от его многолетней рутины. Пожалуй, без малейшей иронии или сарказма Онегин мог сказать, что подобные перемены ему были весьма по душе. Какое-то время Онегин просто лежал, чуть приподнявшись на локте, и смотрел на Ленского. Евгений любовался спящим юношей, его утончённой красотой; во сне он выглядел таким… чистым… непорочным… Словно между ними вовсе и не было ничего. Словно это не он, Ленский, исступлённо сжимал ногами талию Онегина… С трепетом отвечал на его страстные поцелуи… млел в его жарких объятиях… Стонал и извивался, принимая его в себе… ещё и ещё… Скользя взглядом по безмятежному, ангельскому личику, Евгений на мгновение усомнился, было ли что-то на самом деле — или он всего лишь принял желаемое за действительность. Однако пикантные подробности так явно всплывали в его памяти, что всё же не приходилось сомневаться в реальности произошедшего. И одни лишь мысли об этом вновь заставили Онегина ощутить желание, его естество начало пробуждаться — а лежащий к нему спиной Ленский, как назло, поёрзал во сне, невольно потеревшись о его пах. Евгений спешно отодвинулся и попытался отвлечься другими мыслями. Например, о том, какой разительный контраст представляли собой Ленский-юный помещик и поэт — и Ленский-любовник, недавно вкусивший запретный плод… его, Онегина, стараниями. Вне алькова Владимир был в точности таким, как когда прибыл на жительство в деревню примерно в ту же пору, что и сам Онегин. И точно так же, как Онегин, молодой человек тогда подвергся самой строгой оценке и пересудам среди достопочтенных помещиков — впрочем, нелёгкое испытание это он выдержал с блеском. Действительно, разве мог кого-то оставить равнодушным стройный красавец с чёрными кудрями до плеч в полном свете лет, приехавший в сонную провинцию из немецкого Геттингена… Увлечённый идеями Канта, юный Ленский привёз из просвещëнной Германии плоды учёности: вольнолюбивые мечты, пылкий дух. Его не все понимали — и слушая его восторженные речи, больше вникали не в смысл его слов, а любовались его грациозными движениями, гордой посадкой головы, васильково-синими глазами, красивым бледным лицом с интересными тонкими чертами. Владимиру ещё не исполнилось восемнадцати лет; он не успел познать холодный разврат света, чистосердечно всему радовался; был удивительно наивен и непорочен; как ребёнок, верил в чудеса. Он всё пытался постичь тайный смысл жизни; искренне верил в родство душ и в бескорыстную, настоящую дружбу между теми, кого избрала друг для друга сама судьба — верил в провидение. Ленский был романтик и максималист, ни в чём не признающий полумер; он жаждал признания и истинной любви, прекрасной и возвышенной. Творения Шиллера и Гёте воспламеняли его душу, вдохновляли на творчество — он сочинял трогательные и простодушные стихи о любви, разлуке и печали, о простых и бесхитростных, но казавшихся ему такими важными, вещах. И всё же, несмотря на смелые мысли и пламенные речи, Владимир был робок и немногословен с другими, часто краснел, смущался и лишь в тесном кругу хорошо знакомых ему людей мог изредка позволить себе быть самим собой. Но на ложе, в жарких объятиях Онегина… … Владимир Ленский волшебным образом преображался — как будто он был воистину создан для любви. Создан принимать и дарить любовь, без остатка отдаваясь чувственным наслаждениям… забывая об условностях… отбрасывая всякое стеснение. Вновь и вновь возвращаясь к минувшим двум ночам, про себя Онегин никак не мог надивиться на своё нежданное — и такое приятное — открытие: юный Ленский оказался самым одарённым из всех его «учеников». В спальных покоях он совершенно менялся, являя невозможно прекрасный лик. Он был как никто соблазнителен в своём безотчётном стремлении получить удовольствие — и в том, как смущался своего нежданного распутства и порочных мыслей; в том, как в объятиях Онегина поражённо наблюдал за собственным превращением в того, кто беззастенчиво сообщает о своих тайных желаниях на дорогом ему немецком языке, издаёт сладострастные стоны и вновь и вновь тянется за страстными поцелуями. Бесспорно, Ленскому понравилось заниматься любовью — и отныне интерес его должен был лишь возрастать. В свою очередь, Онегин очень надеялся, что, коварно пробудив в нём дремлющие в недрах души опасные желания плоти, он будет иметь исключительное право просвещать несведущего в сей тонкой науке прелестного мальчика, направлять его своей умелой рукой, помогая раскрепощаться всё больше и больше, чтобы в конце концов тот стал идеальным любовником… для него, Онегина. Каким бы эгоистичным ни был Евгений, он хорошо понимал что ему нежданно-негаданно достался чрезвычайно редкий алмаз — и он должен заняться его огранкой, подобно искуснейшему ювелиру. Отныне нельзя было допускать промахов, совершать нелепых ошибок — чтобы достичь успеха, надлежало продумывать каждый шаг, каждое слово… Онегин знал, что такое сокровище, как Владимир Ленский, нужно оберегать от внешнего мира с его волнением, суетой и несправедливостью, окружить безграничной заботой и любить. Любить. Любить… Возможно, он, Евгений Онегин, сможет постараться и переступить через себя… свои принципы и убеждения, что годами всходили и расцветали, глубоко пустив корни в его заблудшей душе. Но это будет ох как нелегко… может, даже и вовсе невозможно. О, он не питал иллюзий относительно своей истинной природы: циник, притворщик, сердцеед и распутник, себялюбец, способный любыми способами получить желаемое, невзирая на этику и мораль. Невзирая ни на что. Да знал ли он, что такое любовь? Любил ли он вообще когда-нибудь? Его мать умерла рано — он её совсем не помнил; отец — мот, игрок, не слишком интересовался маленьким Женей, особо им не занимался — близости между ними никогда не было, да и быть не могло… Лишь об убогом французе-гувернёре, которого держали из жалости и прогнали, когда мальчик подрос, бывало вспоминал Евгений без неприязни, да и то изредка. Сфера чувств, сложный рельеф душевного ландшафта — всё это всегда было чуждо Онегину, излишне утомляло. И вообще, он старался всячески избегать необходимости заглядывать в недра своей души, ибо не знал, что его там ждёт, а неизвестность… не то, чтобы страшила Евгения, но он всё же предпочитал чувствовать почву под ногами. Рассуждать и рефлексировать о том, в чём он был хоть сколько-нибудь уверен… …Например, о том, что в недавних «Прибавлениях» к журналу «Московский телеграф» для светских визитов в Новый год благородным джентльменам нынче советовали надеть фрак фиолетового цвета с бархатным воротником, бархатный жилет с золотыми цветочками и ещё жилет из белого пике. Сам Онегин без запинки мог поведать, что нынешние щеголи вместо одного жилета теперь предпочитали носить сразу три — у истинных модников, к числу которых вполне справедливо относился и сам Онегин, было принято надевать черный бархатный, на него красный, а поверх — суконный жилет черного цвета; рукава фрака надлежало сшить так, чтобы непременно виднелись манжеты рубашки, застегнутые запонками с бриллиантами или перламутровыми пуговками. С головы до ног безупречный столичный dandy, коим оставался Евгений, несмотря на то, что обосновался в деревне, способен был подолгу рассуждать о важности личной гигиены; о том, что чистота рубашек и перчаток должна быть идеальной. Он был всецело солидарен с одним из современных франтов, который утверждал, что элегантный мужчина в течение недели должен менять «двадцать рубашек, двадцать четыре носовых платка, десять видов брюк, тридцать шейных платков, дюжину жилетов и носков». Евгению Онегину были хорошо известны заповеди каждого уважающего себя модника: быть одетым в костюм, новизна которого бросается в глаза, — явный признак дурного тона; одежда должна быть чистой, идеально скроенной, из хороших материалов, но при этом обязательно не новой. Онегин чувствовал себя в своей стихии, часами рассуждая о том, в течение какого времени следует разнашивать дома новые ботинки, чтобы они перестали скрипеть; а также о том, что, дабы придать надлежащий вид новому костюму, необходимо долго и аккуратно водить по ткани лезвием ножа или серебряной монетой, при этом стараясь не оставить зацепок, и она станет тоньше и мягче — как раз такой, как требуется, чтобы не выглядеть нелепым в обществе таких же благородных джентльменов. Долгое время Евгению казалось, что эти прописные истины чрезвычайно важны. Что неукоснительное их соблюдение позволяет ему чувствовать почву под ногами. Что это и есть нечто настоящее, незыблемое. И тем не менее, в какой-то момент и этого стало недостаточно, чтобы поддерживать душевное равновесие Онегина. Однообразный образ жизни, что он вёл, вращаясь в высшем петербуржском свете, равно, как общество чужих и малоприятных людей, опостылели ему. Казавшееся столь удачным решение укрыться в деревне после получения наследства в итоге не оправдало возложенных на него надежд; для впавшего в бесконечную тоску молодого дворянина ничего так и не изменилось: жизнь по-прежнему имела тоскливо пресный вкус — разве что вместо столицы Евгений теперь скучал в своей собственной деревне. Однако эти последние два дня… … Казалось, каким-то невообразимым образом изменили для Онегина всё. Его досадную тоску как рукой сняло. Запахи и звуки до странного обострились. Вернулся аппетит, который начал было изменять Евгению, — а уж это само по себе было верным признаком того, что молодой человек действительно зашёл в тупик и душевное состояние его намного серьезнее, чем можно было предположить. Но после того, как Онегин получил нежданную возможность гораздо ближе узнать своего юного приятеля Владимира Ленского, он с удивлением обнаружил, что помимо тонкой романтичной натуры, склонности к сочинительству и изящной манеры выражаться, синеглазый мальчик с мечтательной улыбкой также обладает и другими многочисленными достоинствами… … И достоинства эти отныне не давали Онегину покоя. У него вновь, впервые за долгое-долгое время, появилось желание жить; укладываясь спать, он с нетерпением ожидал наступления следующего дня, гадая, что же он принесёт ему — какие новые открытия и удовольствия. Молодому человеку и самому с трудом в это верилось — но он жаждал перемен, страстно, искренне… Как же такое возможно, чтобы всё перевернулось с ног на голову всего за каких-то два дня! Ах, готов ли он вообще к подобным переменам… Сумеет ли… ​ … И стоит ли свеч эта опасная игра… *** Онегин едва успел покинуть ложе, чтобы облачиться в наброшенный на кресло халат, когда увидел, что Ленский постепенно просыпается. Не желая пропустить сей момент, неслышной походкой Евгений приблизился к кровати и легко опустился на край рядом с молодым человеком. Тот взглянул на Онегина затуманенными со сна синими глазами и, растерянно моргнув, тут же в смущении опустил длинные ресницы. Заметив, что Онегин не таясь скользит взглядом по его обнаженному телу, Владимир поспешно дёрнул на себя одеяло и чуть не с головой нырнул под него. Однако принятые меры были, увы, запоздалыми и, разумеется, уже не могли уберечь юношу от Онегина, очарованного его смущением. Его цветущей молодостью. Трогательной робостью. Наивными попытками сопротивляться неизбежному. После пробуждения Ленский выглядел особенно прелестно; всё в нём сейчас возбуждало аппетит Онегина, подобно жаркому пламени, подогревало его всё возрастающий интерес: растрёпанные тёмные кудри на белых подушках, густые чёрные ресницы, скрывающие влажную синеву красивых глаз, сильно припухшие розовые губки, зардевшиеся щёчки… тонкие белые пальцы, упрямо тянущие на себя одеяло, — единственное, что отделяло его беззащитное нежное тело от находящегося в опасной близости Евгения. Однако бедный Ленский, сущее дитя, ещё слишком мало играл во взрослые игры — ни за что на свете ему было не справиться с таким хитрым и искушённым соперником, как Евгений Онегин. Оставалось лишь капитулировать. Ленский, конечно, не желал так сразу сдаваться и какое-то время упрямился. Но ухмыляющийся Онегин ни на один миг не усомнился в том, что, во всяком случае, сегодня, всё будет так, как хочет он. Об этом ему говорило частое дыхание Владимира… И то, что он всё-таки продолжает лежать в кровати, а не бросается прочь в ужасе от случившегося ночью. А главное — откровенные взгляды, что он украдкой бросал на Евгения, который вальяжно расположился рядом в едва запахнутом халате, небрежно наброшенном прямо на голое тело, бóльшая часть которого самым непристойным образом виднелась в широком разрезе. Не обращая внимания на протесты, глухо раздающиеся из-под толстого одеяла, Онегин склонился над Ленским, чуть откинул широкий край, открывая лицо, шею и плечи, и без лишних слов с чувством поцеловал его в мягкие податливые губы. Когда Евгений приблизился, Володенька сам — наверняка, совершенно случайно, без какой-либо задней мысли — приоткрыл губы и позволил Онегину осуществить задуманное, а как только их уста соприкоснулись, юноша мгновенно отозвался, с тихим соблазнительным стоном обвив тёплыми руками шею Евгения. Подтверждая то, что тот итак знал. Успешно оправдывая возложенные на него ожидания. Подобное поведение дорогого гостя было вполне предсказуемо и чрезвычайно радовало гостеприимного хозяина поместья. И даже когда Ленский в какой-то момент отпрянул, прервав их далеко не целомудренный поцелуй, и с каким-то сдавленным звуком вновь скрылся в своём убежище под одеялом, Онегин ничуть не расстроился. Кто как не он, искушённый любовник, в совершенстве овладевший замысловатыми стратегиями плотских игр во всём их великом разнообразии, понимал, что, раз вкусив запретный плод, испытав доселе невиданное удовольствие, побывав на самой вершине наслаждения, мало кто способен добровольно отказаться от подобного соблазна. ​Уж точно не Владимир Ленский, за наивной застенчивостью которого скрывалась натура страстная, пылкая, романтичная. Более того, заманив своего поэтичного друга в волшебный мир чувственных радостей, коварный совратитель Онегин невольно открыл ящик Пандоры в душе Ленского: его юное неопытное тело и пламенное сердце теперь жаждали всё новых и новых ощущений. Сам того не ведая, Владимир был готов подчиниться сладострастным желаниям — и чем больше он этому противился, чем сильнее брыкался и отрицал своё любопытство к столь греховным, обличаемым обществом вопросам, тем безудержнее ему хотелось отдаться в жадные руки порока. … В унизанные перстнями, холёные, искусные руки Онегина… Когда Владимир скрылся под одеялом, Онегин негромко рассмеялся — и звук его низкого, соблазнительного голоса заставил Ленского вздрогнуть, мгновенно рассылая волны возбуждения в каждую клеточку его дрожащего тела. Евгений отчего-то понял, какой эффект оказывает на несчастного юношу и, легонько потянув на себя одеяло, склонился над пылающим от смущения лицом Ленского и самым чарующим голосом тихо проговорил: — Ну полно, не капризничайте, моя прелесть, не тратьте впустую время, которое мы можем провести гораздо приятнее и… с гораздо большей пользой. Вам ничего не нужно делать — просто доверьтесь мне, расслабьтесь и наслаждайтесь чудными мгновениями, что мы проведём вместе. Je promets chérie que tu vas adorer. Я прикажу подать нам холодное шампанское и устрицы прямо сюда, надо подкрепиться — ночью вы потеряли много сил, их нужно восстановить… Говоря так, Онегин приподнял лицо Ленского за подбородок, чтобы поймать его взгляд, что тот упорно продолжал прятать под густыми ресницами, и плавно очертил большим пальцем линию его губ. Услышав жутко неприличный намёк на их ночные утехи, Владимир вспыхнул и возмущённо распахнул глаза. Подобные инсинуации были, на его взгляд, по меньшей мере вульгарны, а уста их проронившие — удивительно бесстыжими. Но при этом… Уста эти говорили таким томным, таким обворожительным голосом, что Ленский с трудом сдерживался от желания тут же откинуть одеяло, широко развести ноги и, притянув к себе соблазнительного распутника Онегина, прижаться к нему всем телом и умолять делать с ним всё, что тому ни пожелается. … И чем порочнее, чем развратнее будут его действия — тем лучше. Владимир вздрогнул от посетивших его чудовищных мыслей и спешно опустил глаза. Онегин внимательно наблюдал за его лицом, читая в нём, как в открытой книге, — казалось, внутренняя борьба Ленского его чрезвычайно забавляет, более того, он вероломно пользовался смятением юноши. Приблизив губы к его уху, Онегин ласково промурлыкал: — Вы нежны и прекрасны, словно чудесный цветок из райского сада… Ах, mon petit poussin, видеть, как очаровательно вы смущаетесь… как ваши прелестные щёчки покрываются лёгким румянцем — выше моих сил… Чем больше я нахожусь подле вас, дорогой, тем больше желаю вас… Смогу ли я когда-нибудь утолить свой голод — как вы считаете, м?.. Не обращая никакого внимания на что-то невнятно промычавшего Ленского, Онегин склонился над ним, опершись на выпрямленные в локтях руки. Не поддерживаемые поясом, полы его роскошного шёлкового халата, тут же разошлись в стороны, явив изумленному взору Владимира красивое мускулистое тело. Нагота Онегина заставила Ленского зажмуриться и покраснеть до корней волос. Евгений весело расхохотался и склонился к нему, чтобы покрыть шею и грудь юноши частыми нежными поцелуями. — Ваша целомудренность поистине очаровательна, mon cher ami — ведь вы уже далеко не в первый раз видите меня обнаженным, а смущаетесь, словно невинная девушка в свою брачную ночь… О, не дуйте ваши сладкие губки, это комплимент, поверьте — как раз ваша неиспорченность, ваша трогательная наивность и делают вас невозможно соблазнительным в моих глазах… заставляют желать, как никого до этого. Мои слова искренни, не смейтесь над ними, ведь я обнажаю перед вами свою душу… Это признание заставило Ленского внимательно взглянуть на Евгения — но увидев, что в серых глазах пляшут лукавые огоньки, с возмущённым возгласом он попытался оттолкнуть насмешника. Однако Онегин успел перехватить его руки и, вновь обездвижив, сочно поцеловал юношу, умудрившись разомкнуть языком упрямо сжатые губы. Поцелуй вышел долгим, чувственным — через пару мгновений уста Владимира сделались мягкими и податливыми, он согнул одну ногу в колене, отводя её в сторону, впуская Онегина, и неожиданно поймал себя на том, что постанывает Евгению прямо в рот и одновременно гладит его затылок, запустив пальцы в его густые волосы. Тело Ленского начало покалывать от напряжения, он почувствовал, как внизу тяжелеет, и резко отстранился от Онегина. Тот скользнул взглядом к его паху — и с широкой ухмылкой взглянул в его смущённое лицо: синие глаза потемнели и смотрели испуганно и выжидающе одновременно. — Онегин, ну знаете, это уже переходит все границы, — гордо вскинув подбородок, заявил Ленский, когда наконец смог немного прийти в себя. Впрочем, как бы он ни старался придать уверенности голосу, у него это получалось довольно плохо. — Будьте любезны, проявите благородство и подайте мне мою одежду, s'il vous plaît. Вы ведь не откажете мне в этой простой услуге… после всего… Я желаю немедленно ехать к себе. Вчера мне не следовало идти у вас на поводу и оставаться. Вы… вынудили меня провести здесь ночь… снова… Я приехал к вам накануне вечером с совершенно определёнными намерениями… и в них никоим образом не входило… эм-м-м… гм… отдаваться вам… Всё это лишь ваша вина, Онегин! Поступите уже как джентльмен, и позвольте мне уехать… пока не стряслось беды… Красный и взъерошенный, с растерянным взглядом в огромных, на пол-лица глазах, которые начали подозрительно блестеть, Володенька походил на маленького мальчика, готового вот-вот расплакаться от обиды. Онегин с трудом удержался от смеха и, состроив самую серьёзную мину, на какую только был способен, вкрадчиво проговорил: — Не глупите, мой мальчик, allez, reste avec moi, мы прекрасно и с большой пользой проведём время вместе. Обещаю не домогаться вас… — в подтверждение искренности своих намерений Онегин поднял кверху обе руки с раскрытыми ладонями, отчего халат его снова распахнулся, открывая широкий торс и крепкие стройные бёдра, заставив Ленского испуганно отпрянуть. Не удержавшись, Евгений добавил со смешком: — Разве что вы сами очень вежливо попросите меня… о неких услугах, — услышав подобную дерзость, Ленский скривился, будто внезапно съел что-то кислое. — Что же касается ваших обвинений в том, что я, якобы, заставил вас отдаться мне… Это, знаете ли, уже перебор — в конце концов, не силой же я вас взял, мой сладкий. Хотя при желании мог бы… Но не стал, предпочтя добиться взаимности, — не это ли подтверждение моих самых благородных намерений в отношении вас, прелестный мой мальчик. Кроме того, имейте же наконец смелость признаться, что вы тоже получили известное удовольствие — признаться, прежде всего, самому себе, ибо для меня это вполне очевидно. После небольшой многозначительной паузы Онегин продолжил проникновенным голосом: — Нынче же, исключительно из лучших побуждений, я всего лишь предлагаю вам провести день в компании вашего преданного друга. Гарантирую, что вам нечего опасаться, мой хороший, поверьте, я не намерен приставать к вам и приложу все усилия, чтобы сдерживать свои низменные желания… хоть они у меня и имеются. Видите, mon cher Владимир, я с вами совершенно откровенен. Натянув одеяло до самого подбородка, Ленский некоторое время обдумывал слова Онегина — при этом он так очаровательно хмурил тонкие аккуратные брови, покусывал нижнюю губу ровными жемчужно-белыми зубами, машинально теребя прядь длинных вьющихся волос, что Онегину даже пришлось отвести внезапно вспыхнувший взгляд к окну, чтобы не испортить всё дело, жадно набросившись на юношу и сорвав с него злосчастное одеяло. — Что-то мне слабо верится в вашу добропорядочность, Онегин, — недоверчиво глядя на самоуверенно улыбающегося Евгения, наконец промолвил Ленский. — Впрочем… полагаю, с моей стороны, будет правильно дать вам шанс — видит Бог, я не хочу, чтобы нашей дружбе пришёл конец… во всяком случае, не таким образом. Боясь, как бы Ленский не передумал, Онегин поспешил заверить молодого человека в том, что тот нисколько не ошибается на его счёт, и что, со своей стороны, он, Онегин, изо всех сил постарается оправдать оказанное Владимиром доверие. Сие торжественное обещание Евгений скрепил поцелуем. В губы. Долгим и глубоким. Назвать его «дружеским» нельзя было даже с натяжкой. Точно так же, как и с недавних пор назвать «дружбой» их отношения… Оторвавшись наконец от уст Владимира, вполне довольный собой, Онегин потянулся к колокольчику на прикроватном столике, дабы распорядиться насчёт шампанского и закусок. В ожидании лакея Евгений развлекал Ленского светской болтовнёй, намеренно игнорируя настороженные взгляды, которые тот время от времени бросал на него. Заслышав приближение шагов, Онегин поспешил выйти к прислуге, ибо не желал лишний раз давать повод для сплетен и компрометировать своего юного гостя. Как только слуга, получив необходимые распоряжения, бросился их выполнять, Онегин принялся растапливать камин, желая создать для подозрительно притихшего Володеньки располагающую к общению атмосферу. *** Вскоре в дверь осторожно постучали — Евгений поспешил сам встретить лакея и уже через мгновенье вернулся с большим серебряным подносом и ведерком, в котором во льду охлаждались три бутылки Вдовы Клико. Под пристальным взглядом Ленского Онегин водрузил поднос на столик рядом с камином: на нём были расположены красиво нарезанные фрукты, салат из свежих овощей и внушительных размеров тарелка с устрицами. Тут же стояли два высоких хрустальных бокала, которые Евгений наполнил, ловко откупорив одну из бутылок — шампанское зашипело, заискрилось, гармонично дополняя сим приятным для слуха звуком негромкий треск поленьев в камине. Закутавшись в одеяло, Ленский сидел посреди кровати и с любопытством наблюдал за этими приготовлениями. Закончив с напитками, Онегин обернулся и, подхватив один из бокалов, а заодно и блюдо с устрицами, с лукавой улыбкой направился прямиком к Владимиру. Благовоспитанный Ленский не мог не принять напиток, что так настойчиво протягивал ему Онегин, — а когда взял его, то сделал небольшой глоток и покосился на блюдо с устрицами, которое опустившийся подле него Онегин по-прежнему держал в руках. Горячие жареные устрицы были поданы под корочкой растопленного сыра уже в раскрытых раковинах, в сопровождении острого соуса из масла, лука, сладкого перца и специй; на тарелке также красовались аккуратно нарезанные дольки лимона. Сбрызнув одну из створок соком лимона, Онегин подцепил мясо устрицы лежащей рядом особой вилкой с тремя зубцами и обмакнул в соус со словами: — Вот, взгляните, дорогой, какой деликатес приготовил нам мой повар-кудесник. Вы, разумеется, имели возможность не раз отведать сие чудесное блюдо — однако всё же позвольте мне поведать кое-что интересное, дабы вы могли ещё больше насладиться им. Ленский чуть нахмурился, пытаясь разгадать, что за подвох таится в произнесённых самым беспечным тоном словах Онегина, — однако тот уже поднёс к его губам вилку с нанизанным устричным мясом, побуждая Владимира отведать деликатес; очевидно, у растерявшегося Ленского не было иного выбора, кроме как послушно открыть рот и угоститься. — Известно ли вам, mon amour, — с воодушевлением продолжал Онегин, — что устрицы пользовались большим спросом среди жителей морских побережий ещё тысячелетия назад: историки полагают, что именно в Древнем Риме впервые начали разводить устриц в остреариях; вкусные и питательные, моллюски эти составляли бóльшую часть рациона как рыбаков, так и высокопоставленных персон. Уже тогда устриц было принято есть сырыми, ибо люди быстро поняли, что лучше всего употреблять в пищу именно живых устриц. Впрочем, и в приготовленном виде, — Онегин кивнул на тарелку, — они прекрасно сохраняют все свойства. А бокал белого вина или шампанского лишь оживляет дивный морской вкус устричного мяса. Говоря так, Евгений подтолкнул руку Ленского, в которой он напряжённо сжимал бокал с шампанским, дабы тот смог немедленно убедиться в справедливости последнего утверждения. Юноша подчинился и отпил пенный напиток, на сей раз опустошив свой бокал почти до половины. Он во все глаза глядел на Онегина: высокий, статный, в едва прикрывающем нагое тело роскошном халате, непривычно красноречивый, с блестящим игривым взглядом, он, словно магнит, притягивал Ленского, заставляя его бедное сердце заходиться в бешеном ритме. Словно ничего не замечая, Онегин проделал уже знакомые манипуляции со следующей устричной створкой и с очередной порцией мяса на вилке пододвинулся вплотную к своему гостю. Он протянул руку и ласково погладил Володеньку по щеке, а затем чуть надавил на подбородок, вынуждая приоткрыть рот. Пока тот жевал, Онегин сообщил ему ещё пару интересных фактов об устрицах, завершив свой гастрономический экскурс словами: — Однако, пожалуй, главным достоинством сего деликатеса является, на мой взгляд, то, что, являясь известным афродизиаком, устрицы прекрасно возбуждают аппетит… во всех смыслах… а в том самом — особенно, если вы изволите правильно меня понимать, mon cher… Онегин не успел договорить, поскольку его речь прервал внезапный кашель Ленского — молодой человек ошарашенно уставился на Евгения, пока тот, не теряя самообладания, с довольной ухмылкой подал ему белоснежный кружевной платок, чтобы вытереть заслезившиеся от приступа кашля глаза. Как только Ленский смог говорить, он вновь потребовал свою одежду — увы, в планы Онегина это никак не входило, так что, пропустив эту просьбу мимо ушей, он вместо этого отнёс блюдо с устрицами обратно на стол и, на мгновение отлучившись в кабинет, вернулся оттуда с красивым шёлковым халатом глубоко синего цвета. Без лишних слов Онегин протянул его Владимиру, давая понять, что, пока он здесь гость, ему, так или иначе, придётся соблюдать правила, которые устанавливает хозяин дома. С тяжёлым вздохом юноша выпростал руку из-под одеяла, чтобы взять халат, однако по его упрямому взгляду Евгений понял, что тот не намерен облачаться у него на глазах, так что Онегину ничего не оставалось, как отвернуться. Пожав плечами и досадливо прицокнув, Евгений решил вновь наполнить бокалы, а обернувшись, обнаружил, что Ленский уже сидит в халате на краю кровати и, уставившись куда-то в пол, пытается как можно плотнее запахнуть его, потуже завязывая пояс. Усмехнувшись, Онегин приблизился — юноша упорно избегал его взгляда и был вынужден посмотреть на него, лишь когда Евгений приподнял за подбородок его бледное лицо. Благородный цвет узорчатой шёлковой ткани красиво сочетался с оттенком глаз Володеньки, делая их удивительно яркими и лучистыми. Почувствовав, что неизбежно тонет в этой глубокой лазурный синеве, властным жестом Онегин взял Ленского под локоть и потянул к накрытому столу. У стола располагались два кресла, но когда Ленский хотел было опуститься в одно из них, Онегин опередил его, крепко обхватив рукой за талию и привлекая к себе, — Владимир и глазом моргнуть не успел, как оказался в кресле… у Онегина на коленях. Он тут же попытался вскочить, однако Онегин буквально пригвоздил его к себе, почти полностью обездвижив, и принялся со всем рвением ласкать вконец растерявшегося мальчика. Приподняв тяжёлые густые волосы Ленского, он чувственно поцеловал нежное место под ними, и, оттянув ворот халата, спустился губами вниз по шее вплоть до лопаток; затем продолжил покрывать поцелуями спину Владимира через прохладную шёлковую ткань, не прекращая гладить затылок, наматывая на пальцы густые волнистые пряди. Довольно быстро проиграв Онегину в неравной борьбе, Ленский, казалось, оставил попытки сопротивляться и подозрительно притих на коленях у Евгения. Тот же, напротив, разошёлся вовсю: развернув Володеньку вполоборота к себе, Онегин без труда стянул с его плеч широкий халат, который, разумеется, был велик Ленскому и спускался до самого паркета, и занялся шеей и ключицами юноши, повсюду оставляя свои горячие влажные отметины. По-хозяйски запустив руки под халат, Евгений начал пощипывать соски Ленского, и под его настойчивыми пальцами они тут же порозовели и сделались твёрдыми — Ленский дёрнулся и было открыл рот, чтобы возмутиться, но Онегин уже накрыл его уста своими, скрепив их до неприличия долгим и глубоким поцелуем. Тело Владимира прикрывала лишь тонкая ткань, и через неё Онегин сразу же почувствовал, как он задрожал. Это заставило Евгения удвоить усилия: требовательными руками он поглаживал бёдра и ноги Ленского — прикосновение гладкого прохладного материала к коже вызывало у Владимира необычные, но очень приятные ощущения, которые лишь усиливались от ласк Онегина, — всё его тело покрылось мурашками, и в паху предательски потяжелело. К ужасу Ленского, движение его плоти не ускользнуло от Онегина, и он ничего, ну совершенно ничего, не мог поделать, когда Онегин, пристально глядя потемневшим взглядом ему в глаза, с торжествующей улыбкой медленно погладил через ткань его налившееся естество. На миг Владимир словно онемел; его взор затуманился, в голове не было ни единой мысли; юноше почудилось, что время остановилось — он чувствовал только одно: руку Онегина у себя в паху… А ещё, как позади возбужденная плоть самого Онегина беззастенчиво упирается ему в поясницу. Владимир сделал непроизвольное движение вперёд, толкнувшись в сжимающую его естество руку Онегина — в этот момент Ленскому показалось, что его тело подбросило в воздух; в глазах у него потемнело, и, закрыв лицо руками, умоляющим голосом он глухо пробормотал: ​ — Онегин, немедленно отпустите, мне надо ехать. Вы — лицемерный обманщик, вы лишь обещаете, что будете… сдерживаться, но на деле поступаете исключительно в соответствии со своими вульгарными желаниями — это гнусно, и только! Больше я не куплюсь на ваши пошлые трюки… подобное поведение недостойно дворянина. И вообще… мне нравятся женщины… всё это просто какое-то чудовищное недоразумение… — В самом деле, — насмешливо вскинул брови Евгений, который надёжно обхватил Ленского за талию и не позволял ему встать — хоть и нехотя убрал руку с его паха. Ленский был ужасно раздосадован, что вероломный Онегин каким-то необъяснимым образом всегда умудрялся проникнуть в его самые потаённые мысли и в своё удовольствие манипулировал им, пользуясь его доверчивостью и неопытностью. Напустив на себя гордый и неприступный вид, по-прежнему не глядя Онегину в глаза, Владимир проговорил уже более твёрдым голосом: — Я люблю Ольгу Ларину — и вам это прекрасно известно, Онегин. И с вашей стороны просто бесчестно и непорядочно… Однако Онегин не дал Ленскому закончить, когда, просунув руку под халат, вновь принялся гладить его спину, грудь, пощипывать соски, кончиками пальцев ласкать напрягшийся живот… От неожиданности Ленский чуть не поперхнулся; он часто задышал — и чем настойчивее становились ласки Онегина, который с опасным блеском в глазах пристально наблюдал за юношей, тем сложнее было Владимиру держать себя в руках. Вскоре он уже не мог сдерживать тихие стоны, и вынужден был до крови кусать дрожащие пухлые губы, умоляя Онегина прекратить. — Ну, конечно, вы любите Ольгу, mon cher, только слепой и глухой не знает об этом, — не прекращая поглаживать Ленского, с плохо скрываемой иронией в голосе продолжал Онегин. — И о том, как юная мадемуазель любезно отвечает вам взаимностью… очевидно, испытывая к вам чувство пламенной любви… Между тем, ласки Онегина становились всё настойчивее, и, как ни крепился, как ни пытался сжимать зубы уязвлённый столь циничными словами Ленский, ему всё же не удалось сдержать очередной чувственный стон. Говорить ему становилось всё сложнее: в голове стоял туман, и каждое слово давалось с большим трудом. — Я не желаю быть вашей постельной игрушкой, Онегин, — с усилием пробормотал Владимир. — Возможно, у меня недостаточно опыта в любовных делах, но я ведь не глупец… и могу предположить, что количество ваших любовников так велико, что вы и сами затрудняетесь сказать, сколько вообще их у вас было… Вам просто излишне скучно здесь, в деревне, никто вас не развлекает — и вот вы решили развеять скуку… с моей помощью. Вы играете со мной, словно с новой игрушкой, — пока вас это забавляет, но как только надоест, вы, без сомнения, тут же отправитесь на поиски новых ощущений. Будто нарочно, Онегин усложнял задачу Ленскому, продолжая хладнокровно ласкать его в самых чувствительных местах, намеренно игнорируя попытки Владимира высказаться. Однако несмотря на то, что у него то и дело перехватывало дыхание, Ленский всё же продолжал говорить срывающимся голосом: — Но я живой человек, и не позволю использовать себя на потеху вам. Своим вероломством вы склонили меня к связи — увы, это так… и я даже готов признать, что в собственном позорном падении отчасти виноват и я сам… Просто… мне не верилось, что вы столь беспринципны, что способны пойти на совращение того, кто однажды доверился вам как другу… Впрочем, теперь уже поздно об этом рассуждать… В любом случае, это не должно повториться, в конце концов, у меня тоже есть достоинство! Знайте же, сударь, что я не намерен становиться вашим любовником и забавлять вас. — Là, mon cher ami, est la question, — поучительно подняв палец, изрёк со снисходительной улыбкой выслушавший сию пламенную речь Онегин и нежно погладил Владимира по зардевшейся щеке. В его красивых серых глазах плясали насмешливые огоньки. — Что плохого в том, чтобы стать моим любовником? — при этих словах Ленский залился краской и заёрзал на коленях у Евгения, демонстрируя намерение вскочить, — но тот лишь сильнее прижал его к себе, обеими руками крепко удерживая за предплечья. — Вы даже не представляете себе, от чего отказываетесь… Это весьма почетная должность — некоторые много бы отдали за моё щедрое предложение, — ухмыльнувшись, промолвил Онегин и нежно и нарочито медленно поцеловал Владимира в шею. Ленский отлично видел, что Онегин дразнит его, забавляясь его возмущением, и это вынуждало Владимира сердиться ещё пуще — однако именно этого и добивался Евгений, заставляя юношу чувствовать себя игрушкой в руках коварного кукловода. Его гордость была уязвлена, и, с оскорбленным видом поджав губы, он процедил: — Вы самовлюблённый эгоист, Онегин. Ваше самодовольство поистине не знает границ. Выглядите, как надутый индюк. Это даже уже не забавно. Нисколько. Оставьте меня в покое, не мучайте — при желании вы сможете заполучить любого! — Оh là là, какой настрой! Пожалуй, мне это даже нравится — вы становитесь таким привлекательным, когда сердитесь. Я, может, и индюк — а вот вы в таком случае мой маленький воробушек… и я умираю от желания съесть вас. И кстати, учтите, mon petit prince, что мне не нужен любой — я хочу вас… и только вас. Предприняв очередную попытку вырваться, Ленский заёрзал на коленях у Онегина — ох, если бы он только знал, какой эффект оказывали на Евгения эти непроизвольные движения бёдрами, то немедленно прекратил бы делать это — но звук его чарующего голоса, обворожительная улыбка и порочные взгляды, коими тот одаривал юношу, словно околдовали Владимира, и, не имея более сил противиться искушению, он был вынужден сдаться на волю сероглазого победителя, клятвенно пообещав себе, что это в самый-самый последний раз. Внутренним чутьём Евгений понял, что внезапная перемена в поведении Ленского объясняется тем, что он сумел — на время или навсегда — разрешить некое противоречие в своей душе, словно смирился с чем-то. Онегин прищурился, размышляя, что бы сие могло означать и какую выгоду он может извлечь из этого лично для себя. В то же время, отпустив внутреннее напряжение, Ленский сумел наконец расслабиться и начал с любопытством озираться по сторонам. Заметив на прикроватном столике увесистый том с крупной надписью «Russisch-Deutsches Wörterbuch», Владимир с удивлённым взглядом обернулся к Онегину, в глазах которого заплясали весёлые огоньки. Евгений лукаво улыбнулся и промолвил, отвечая на немой вопрос Владимира: — Я решил, что мне не помешает иметь его под рукой, чтобы лучше понимать вас… и отвечать, когда вы в моменты… гм-гм… особого душевного… и телесного… напряжения внезапно переходите на язык Гёте. Уверен, mon cher, в дальнейшем эти знания мне ещё не раз пригодятся… Слова Онегина застали Ленского врасплох — смутившись, он весь стал пунцовым и поспешил спрятать пылающее лицо в изгибе шеи Евгения. Беззлобно усмехнувшись, Онегин осторожно погладил его по волосам, а затем чуть приподнял голову и нежно поцеловал в приоткрытые губы. Ленский охотно ответил на поцелуй и даже ни разу не поморщился и не сделал попытки отстраниться, когда Онегин вновь принялся кормить его устрицами и поить шампанским. Кстати, последнее он делал весьма неаккуратно — пенный напиток быстрыми тонкими струйками стекал до подбородка Владимира, а затем капал ниже, под полураспахнутый халат, на обнаженные шею и грудь. По своему обыкновению, неугомонный Онегин и в этом умудрился найти свою выгоду: он следовал губами и языком по влажным дорожкам на коже, слизывая приятную на вкус жидкость, и ещё больше смущал Ленского своими дерзкими комментариями о том, какой Володенька «garçon savoureux, appétissant» и вообще «remarquable» во всех смыслах. И, конечно, о том, как сильно он, Онегин, желает его «aimer ardemment dans son lit». Выпив несколько бокалов шампанского и ничего не съев, кроме нескольких устриц, Ленский вполне ожидаемо захмелел — отчего сделался более дерзким, более раскованным. Пока Онегин, ловко орудуя вилкой, был занят добыванием устричного мяса из очередной раковины, Владимир развернулся к Евгению всем телом и, обхватив его одной рукой за плечи, а другую запустив ему в волосы, принялся покрывать шею Онегина робкими, неловкими поцелуями. Внезапные нежные прикосновения мягких губ к коже заставили Онегина вздрогнуть — он тут же оставил устрицы и одним движением так усадил Ленского к себе на колени, чтобы на сей раз юноша полностью оказался лицом к нему. Онегин задрал его халат — под которым больше ничего не было — и, положив горячую руку Владимиру на поясницу, властно привлёк к себе. Близко… …Так близко, что пах Ленского соприкоснулся с возбужденным естеством Онегина, и он мгновенно ощутил движение собственной плоти. Он поднял на Евгения полные ужаса глаза, но тот с дразнящей улыбкой лишь сильнее сжал руки вокруг его талии, затем медленно спустился к аккуратным упругим ягодицам и, лаская их, прошёлся языком по шее Ленского вплоть до нежной розовой мочки, которую обхватил губами и начал посасывать с тихими сладострастными звуками. Владимир часто задышал, его сердце билось так, словно вот-вот выскочит из груди, — он не выдержал и, красиво откинув голову, с громким стоном прогнулся в пояснице навстречу Онегину. Испугавшись, он тут же попытался закрыть себе рот рукой, однако Онегин, в потемневших глазах которого читалось ликование, успел схватить Ленского за тонкое запястье и, развернув дрожащую руку ладонью к себе, нежно поцеловал её. — Ах, Володенька, мальчик мой, какой же вы необыкновенно чувствительный… Знали бы вы, как мне льстит, что именно я своими ласками заставляю вас так сладко стонать… сокровище вы моё, — бросая на Ленского томные взгляды промурлыкал Онегин. — Не сочтите за дерзость, но позвольте полюбопытствовать, испытывали ли вы подобные… эм… чувственные переживания в Германии? Как-никак вы там пробыли довольно долго… Мой… хм… опыт подсказывает мне, что такой дивно красивый юноша не мог остаться без внимания… Уверен, было немало тех — как среди сокурсников, так и, возможно, преподавателей — кто пленился вашими синими глазами и сладкими губками… Впрочем, если не желаете отвечать… Однако, вопреки ожиданиям, после небольшой паузы Ленский всё же ответил на этот, надо признать, весьма бестактный вопрос. ​ — Там… в общем ничего особенного и не было… Так, детские шалости…прикосновения, объятия… время от времени… Мне многие предлагали… вступить в связь, вы правы… но я был против… всегда отказывался. Иногда мы праздновали с сокурсниками, выпивали — и я, бывало, допускал поцелуи… Однако всё это было… вполне невинно… совсем не так, как с вами, — с каждой фразой Владимир всё сильнее краснел, беспрестанно кусал и без того припухшие губы, а затем и вовсе замолчал и лишь теребил пояс халата, опустив глаза долу. Умилившись этими наивными признаниями, Онегин вновь привлёк Ленского и уже хотел было поцеловать в губы — но тот неожиданно отпрянул и сделал попытку вскочить, а когда наткнулся на твёрдую руку Евгения, поднял голову и обиженно зашипел, сердито уставившись на него. — Что на вас нашло, mon précieux, отчего вы ни с того ни с сего надулись, разве я чем-то обидел вас? — удерживая упрямо вырывающегося юношу, изумлённо спросил Онегин. Впрочем, причина подобной перемены в поведении Ленского обнаружилась довольно быстро — ведь Володенька совсем не умел лукавить, и все его тревоги и переживания можно было с лёгкостью прочитать на его прелестном открытом лице, да и слова говорили сами за себя. ​ — А вот вы, Онегин, в отличие от меня, должно быть, вкусили все удовольствия, какие только могут быть доступны красивому великосветскому дворянину, — на слове «красивому» полные губы Евгения тронула едва заметная самодовольная улыбка — и вы с легкостью пользуетесь моей неопытностью… и неискушенностью в этих вопросах… Вы — первый, с кем я… разделил ложе, а сколько возлюбленных было у вас до меня — вы-то хоть сами знаете? Небось, и пальцев на руках не хватит, чтобы всех пересчитать… — при этих словах Ленский заинтересованно покосился на Онегина. Вопрос этот вынудил молодого человека отвести взгляд — в кои-то веки Евгений Онегин был смущён. «Мой прелестный наивный мальчик, — со странной горечью подумал он, — уж лучше тебе не знать, сколько у меня было любовников, боюсь, твоё нежное сердце не выдержит подобного потрясения… а у меня уже не будет ни малейшего шанса завоевать твою симпатию». Совершенно некстати Онегин припомнил, что некогда в юности из пошлого тщеславия вёл «донжуанский список», в который вносил имена мужчин и женщин, с коими хоть раз вступал в интимную связь, — впрочем, Евгению быстро наскучило вести учёт, ибо в какой-то момент количество удостоившихся подобной чести стало слишком велико, и всё продолжало и продолжало расти. Таким образом, юный повеса решил бросить сие бесполезное занятие и продолжил прожигать жизнь, меняя любовников, как перчатки. …А перчатки он, как и полагается дворянину и светскому моднику, менял довольно часто… Онегин постарался приложить все усилия и незамедлительно направить мысли Ленского в другое русло, дабы не испортить дело, лишив себя надежды на столь желанное продолжение вечера. — Ах, mon doux ange, стоит ли забивать свою прелестную головку подобными мыслями? Поверьте, всё это пустое и вовсе не должно вас тревожить. Главное — это то, что сейчас я увлечён лишь вами. Последние несколько дней все мои помыслы только о вас, мой сладкий, и лишь ваше прелестное личико, ваши синие, как море, глаза… ваше восхитительное тело стоят перед моим взором, манят… и искушают… Я понял, что увлечен вами гораздо дольше, чем мог предположить, — на самом деле, вы завладели моим сердцем почти сразу, как мы сблизились после вашего приезда сюда. Просто я, к сожалению, не сразу распознал это чувство, ошибочно принимая своë влечение к вам за обычную дружескую симпатию. Теперь же, когда всё встало на свои места, я, как никто, желаю наверстать столь легкомысленно упущенное время и без устали дарить вам чувственные наслаждения, обучая всем тонкостям любовной науки. Позвольте быть вашим наставником — я же вижу, мой мальчик, вас тоже тянет ко мне, — проговорил Онегин, не отрывая пристального взгляда от лица Владимира. Заметив следы сомнения в прекрасных васильковых глазах, Онегин поспешил наполнить опустевшие бокалы и, протянув Ленскому пенящийся напиток, решил поскорее перевести разговор со столь щекотливой темы. — А вы, mon cher Володенька, уже сочинили поэму в мою честь? Даю слово, что буду прилежно внимать каждому вашему слову, и, в отличие от легкомысленной Ольги, в моём лице вы найдёте самого восторженного, самого искреннего почитателя вашего безграничного таланта. Ну, признайтесь, мой милый, что хоть пару строк для меня уж точно набросали, — лукаво глядя на густо покрасневшего Ленского, промолвил Онегин. План Онегина сработал безотказно: слова о стихах мгновенно отвлекли Ленского от неприятных мыслей о бурном прошлом Евгения; он жутко смутился и начал отнекиваться, стараясь не думать о дышащем презрением и ненавистью стихотворении, что он в гневном порыве сочинил на следующий день после их первой ночи. Юноша прикусил губу и, машинально начав теребить украшенный кисточками пояс халата, нечаянно развязал его. Он попытался было исправить оплошность, но Онегин, как всегда, оказался на шаг впереди — и, распахнув полы злосчастного халата, подразнил влажным языком чуть припухшие после утех минувшей ночи розовые соски, отчего Ленский тут же охнул и задрожал всем телом. — Ну же, мой сладкий синеглазый мальчик, улыбнитесь мне, прошу… я умираю от желания увидеть ваши прелестные ямочки… знаете ли, с недавних пор я просто жить без них не могу, — положив тёплую ладонь на живот Ленского, страстно прошептал Онегин ему на ухо. Владимир невольно улыбнулся — отчего на его нежных зардевшихся щеках тут же заиграли очаровательные ямочки. Глаза Онегина из серых сделались чёрными — для него это было уже слишком сильным искушением; он понял, что больше не сможет сдерживаться, и властным, не терпящим возражений жестом привлёк Ленского к себе. Впрочем, тот вовсе и не пытался сопротивляться — и уже через мгновение молодые люди вновь оказались в постели. Они занимались любовью всю ночь напролёт, вплоть до рассвета. Страстно. Безудержно. Исступлённо. Когда у них больше не осталось сил, и они, после очередного экстаза, тяжело дыша, упали на влажные простыни, Ленский тут же уснул, успев перед этим что-то пробормотать. Онегину послышалось, что он сказал: «Дорогой, вы просто ненасытны… Mein Gott… выжали из меня все соки… и всё же… мне так хорошо с вами… Danke Ihnen…» После Евгений ещё долго смотрел на примостившегося у него на плече блаженно улыбающегося Володеньку, нежно гладя его по влажным тёмным кудрям. Ощущая его горячее дыхание на своей коже, Онегин начал осознавать, что внутри него зреет нехорошее чувство — чувство собственничества. Он знал, что это неправильно, что в нём говорят жадность и эгоизм, и это пагубно скажется на их едва начавшихся, ещё таких хрупких отношениях. Знал… …Но ничего, совершенно ничего не мог с этим поделать. Он страстно желал, чтобы Ленский принадлежал лишь ему одному. Чтобы все помыслы Владимира, все его тайные стремления и мечты были связаны только с ним, Евгением Онегиным. Отныне он хотел без остатка завладеть душой и телом этого чудесного ангелоподобного мальчика с необыкновенно синими глазами. Крепко сжав плечи Ленского, так, что тот даже вздрогнул во сне, с пугающим выражением лица Онегин проговорил в предрассветную тишину: — Ты мой. Мой. Только мой…