Ich liebe Sie

Strumming my pain with his fingers, Singing my life with his words, Killing me softly with his song, Telling my whole life with his words, Killing me softly with his words…

Fugees — Killing Me Softly

*** С тех пор весь остаток месяца, вплоть до первых чисел января, Онегин с Ленским проводили вместе каждый день. Нет, нарочно они ничего не планировали — это выходило как-то само собой, совершенно естественным образом… словно иначе и быть не могло. В основном именно Ленский оставался на ночь у Онегина, и лишь несколько раз — наоборот. Онегин не сомневался, что его прислуга уже обо всём догадалась; это было вполне предсказуемо, учитывая, как часто Евгений звонил в колокольчик, вынуждая лакеев бесконечно подавать вино, шампанское и разные деликатесы прямо в его опочивальню, приносить смену белья, наполнять чан с водой — и всё это именно в то время, когда юный барин Владимир Ленский гостил в поместье… В конце концов, как можно было скрыть характерные влажные следы, появляющиеся на простынях после очередной ночи, что Ленский проводил у их хозяина. Как можно было не слышать стоны и вздохи, что раздавались из спальных покоев барина, когда тот запирался там со своим прелестным синеглазым другом. А самое главное — как можно было не замечать, что обычные холодность, равнодушие и циничность вечно всем недовольного господина неожиданно уступили место совсем другим эмоциям: в последнее время молодой человек неизменно пребывал в прекрасном расположении духа, со всеми был крайне приветлив и доброжелателен. Нередко, войдя по его приказу в кабинет или гостиную, кто-то из челяди то и дело заставал барина сидящим у камина с сигарой и отрешенным мечтательным взглядом. На его красивом лице блуждала загадочная улыбка, и бывало даже, что он — неслыханное дело! — вполголоса что-то напевал. Подобные перемены были слишком неожиданны и, разумеется, не могли не вызвать вопросов у прислуги. В свою очередь, Онегин не питал иллюзий относительно того, о чём нынче с утра до вечера шептались в лакейской и в девичьей, да и дворовые слуги, наверняка, не остались в стороне от последних событий в усадьбе. Тем не менее, он был убеждён, что его люди, как бы то ни было, не станут понапрасну чесать языком, распространяя по округе грязные сплетни о своём барине, — уж слишком высок был его авторитет: крепостные побаивались Онегина, но вместе с тем и дорожили его расположением. Надо сказать, Евгений был недалёк от истины, ибо прислуга единогласно придерживалась мнения, что ежели обычно угрюмый молодой хозяин внезапно повеселел, и вместо кислого выражения лица теперь они нередко могут видеть его привлекательную улыбку, ежели он день-деньской пребывает в хорошем расположении духа — разве должно им быть дело до того, чем вызваны подобные чудесные перемены. Доволен барин — довольны и слуги, это ли не главное. В отличие от своих собственных людей, в прислуге Ленского Онегин уверен не был, поэтому, оставаясь у него на ночь, старался всячески исхитряться, чтобы не вызывать ни малейших подозрений относительно истинной природы их взаимоотношений, и обычно предпочитал встречаться с Владимиром у себя в поместье. Впрочем, самому Евгению в общем-то не было особого дела до сплетен — по большому счёту, если он и пёкся о том, чтобы сохранять их связь в тайне, так это исключительно из-за Ленского. Он хорошо понимал, что, услышав подобные слухи и получив им более-менее достоверное подтверждение, местное благородное общество будет чрезвычайно скандализировано и, наверняка, не постесняется своими резкими суждениями наложить клеймо позора на тех, кого сами же ещё недавно привечали столь радушно. Даже в самом страшном из своих кошмаров не желал бы Онегин увидеть, как Ленского оскорбляют, называя «отвратительным мужеложцем», «развратником», демонстративно не принимают в «приличном обществе», губят его до сих пор безупречную, ничем незапятнанную репутацию… Долгие годы ведя распутный образ жизни, вступая в многочисленные беспорядочные связи, Евгений прекрасно знал, что за глаза его самого порой называли и гораздо худшими словами, — но Володенька… Нежный, ранимый и невероятно чувствительный, он, совершенно очевидно, не выдержит публичного позора. Сие будет означать для него не что иное, как социальную смерть, остракизм, который в конце концов погубит ни в чем неповинного юношу. Этого Онегин ни в коем случае не мог допустить, и посему отныне как раз его усадьба являлась для молодых людей надёжным укрытием — райским островком в бескрайнем океане жизни, тёплым и уютным оазисом, где любовники могли укрыться от холодного зимнего мира с его нелепыми условностями… враждебностью… завистью к чужому счастью… А они, пожалуй, и правда были счастливы — по крайней мере, если счастье — это… … Тесно прижавшись друг к другу, после бурной ночи засыпать в одной кровати и лежать обнявшись, пока за покрытым морозными узорами окном слышится заунывный вой ветра. … С бокалом терпкого выдержанного вина сидеть в любимом кресле перед камином и гладить тёмные непокорные кудри Ленского, который, расположившись на мягком ковре у ног Онегина и положив голову ему на колени, задумчиво смотрит на трепещущее пламя. … После сытного обеда курить в гостиной сигару, удобно вытянувшись на диване, и в приятной полудрёме наблюдать, как сидящий за столом в халате на голое тело Владимир, по привычке высунув кончик языка, старательно выводит пером стихотворные строки в своём альбоме. … Не тяготиться молчанием — но, напротив, наслаждаться особенным моментом наедине друг с другом. … Не чувствовать пресыщенности тем, с кем проводишь почти каждую ночь, — а с каждым разом лишь больше желать его, открывая всё новые и новые достоинства и милые черты. … Не в силах выдержать и двух дней в разлуке, не сговариваясь, направиться домой к возлюбленному и неожиданно столкнуться с ним на полпути — ибо, оказывается, он тоже, соскучившись, бросил всё и устремился навстречу. …Чувствовать, как сердце пропускает удар каждый раз, когда ваши взгляды встречаются. … Ощущать трепет во всем теле даже от случайного прикосновения. Не верить, что когда-то в жизни не было его… … Даже не представлять, что отныне может быть как-то иначе. *** С каждым новым днём Онегин словно заново открывал для себя Ленского. Юноша преображался на глазах: сохраняя трогательное очарование юности, добросердечие и восторженность, что неожиданно так пленили пресыщенного Евгения, по-прежнему робея и смущаясь во время прелюдий, Володенька при том становился всё смелее на ложе, более жадным до изощрённых ласк Онегина, более чувствительным к его умелым прикосновениям. Больше всего Евгению нравилось заниматься любовью с хмельным Ленским, когда, опустошив несколько бокалов шампанского или вина, — а порой и того, и другого вместе — его очаровательный любовник становился дерзким, не стесняясь, откровенно заявлял о своих желаниях и, к вящему удовольствию Онегина, даже сам направлял его руки туда, где Владимиру нравилось больше всего. А когда, начисто забыв о приличиях, Ленский полностью отдавался собственным ощущениям, то умоляя, то требуя взять его «быстрее», «сильнее», «глубже»; извивался в руках Онегина, принимая самые немыслимые позы, громко стонал и охал, Евгений, всякое повидавший в своей беспутной, разгульной жизни, только диву давался. Нередко, глядя сверху на раскрасневшегося от любовных утех Ленского, который лежал под ним с широко раздвинутыми ногами, часто дыша и кусая в кровь опухшие от неистовых поцелуев губы, Онегин чувствовал, как всё его тело пылает от вожделения. И, встретившись наконец с исступлённым взглядом шальных синих глаз, Евгений, подобно дикому зверю, набрасывался на сладко постанывающего мальчика, в порыве животной страсти невольно причиняя ему боль… до хруста костей сжимая его нежное тело… резко хватая за длинные волосы и раз за разом входя в него с такой силой, что у Ленского невольно вырывались крики и брызгали слезы из глаз. В эти моменты Онегин брал его так, словно утро для них уже никогда не настанет… словно это было… в самый последний раз… И всё же, несмотря на то, что порой любовный аппетит юного Ленского разыгрывался настолько, что даже сам Онегин за ним едва поспевал; несмотря на то, что, чем больше они погружались в мир чувственных радостей, тем ненасытнее становился Владимир в желаниях плоти… — вне алькова он по-прежнему оставался тем же изящным, наивным мальчиком с мечтательным васильковым взглядом, которого смутить было так же легко, как и в то время, когда Онегин ещё не отведал его вкусных вишнёвых губ, не прикоснулся впервые к его шелковистой коже и не сорвал с его уст первый протяжный стон. Ах, Евгению безумно нравилось дразнить Володеньку — ничто не возбуждало его желание больше, чем зардевшееся от смущения личико его прелестного любовника; ничто не будоражило все чувства сильнее, чем яркие пятна румянца, вспыхнувшие на нежных щеках Ленского оттого, что Онегин прошептал ему на ушко какую-то несусветную пошлость, или поделился своим очередным извращенным желанием, которое непременно намеревался осуществить с ним предстоящей ночью… В последнее время Онегин был так увлечён своим нежданным адюльтером, что даже не заметил, как декабрь подошёл к концу. Накануне Нового года Ленский остался в поместье у Онегина. Сезон балов был в самом разгаре, и провинция, как водится, стремилась ни в чëм не уступать столице — молодые люди были повсюду званы, и им не удавалось проводить столько времени вместе, сколько хотелось бы. Однако, как правило, возвращаясь после очередного бала, они старались не упустить шанс остаться наедине. Вот и нынче вечером, под благовидным предлогом уехав пораньше с праздничного бала у помещика А., на котором, казалось, собрались все представители местного уездного дворянства, Онегин с Ленским отправились прямиком к Евгению. Сейчас, когда их отношения только начались, они были хрупки, как фарфор, и, подобно нежным молодым побегам ранней весной, беспрестанно нуждались в тепле и заботе. Молодых людей словно магнитом тянуло друг другу, и в обществе, под прицелом множества любопытных и зорких глаз, им было нелегко скрывать взаимную страсть. Нелегко притворяться, будто между ними нет ничего, кроме дружеской симпатии. Порой Онегин ловил себя на том, что, кружась в вальсе с очередной дамой, пожирает глазами вальсирующего неподалёку, раскрасневшегося, задорно смеющегося Владимира. В свою очередь, Ленскому нередко приходилось поспешно отворачиваться, когда, покраснев, он вдруг осознавал, что бросает уж чересчур красноречивые взгляды на беседующего с одним из знакомых помещиков Евгения. В последнее время им обоим казалось, что они постоянно испытывают жажду, как путники в выжженной солнцем пустыне, утолить которую — и то лишь ненадолго — можно было только когда, оказавшись в жарких объятиях друг друга, они без оглядки бросались в океан страсти… даже если это означало, что в любой момент им обоим грозила опасность утонуть… Но они готовы были делать это снова и снова — только бы поскорее ощутить манящий вкус сладких сочных губ… тепло жадных, настойчивых рук… жар трепещущих влажных тел, что сплелись друг с другом, став единым целым. … Приехав наконец с изрядно утомившего их бала к Онегину, молодые люди расположились в своей любимой малой гостиной, где не так давно — а казалось, что это было в прошлой жизни — опрометчивый поцелуй Онегина зажег между ними искру, положив конец их дружбе… и начало совершенно другого рода симпатии. Евгений отдал необходимые распоряжения прислуге и теперь, вытянувшись в своей любимой вальяжной позе на диване, в ожидании закусок и напитков с загадочной улыбкой наблюдал за Ленским. Юноша успел замёрзнуть, хоть и совсем недолго пробыл на открытом воздухе, и теперь с наслаждением грелся в кресле у камина, завернувшись в широкий тёплый плед. Завороженно глядя на разгорающееся пламя, Владимир с самым глубокомысленным видом поглощал лакомства из стоящей у него на коленях пиалы. Угощения подали сразу, как только молодые господа прибыли — прекрасный, как сказочный принц, отзывчивый, изящный и деликатный, Ленский быстро стал любимцем у всей онегинской челяди, и особенно у повара, которому чрезвычайно польстило, когда в самой поэтичной форме Владимир несколько раз лично выразил своё восхищение его кулинарным искусством. В отличие от энофила, любителя устриц и шампанского Евгения, Ленский был тем ещё сладкоежкой, и, прознав о его приезде, добрый кулинар с неизменным энтузиазмом бросался приготовить для желанного гостя какой-нибудь особенный десерт. Володенька же радовался как ребёнок при виде новых угощений, и, разумеется, тут же спешил всё отведать. Он был целиком поглощён дегустацией очередного сладкого шедевра от своего верного поклонника, когда не отводящий от него томного взгляда Онегин внезапно поинтересовался вкрадчивым голосом: — Скажите-ка мне, mon cher Vladimir, коль вы у нас слывёте знатоком языка Гёте, как будет по-немецки «Я хочу вас…»… — Ich will Sie, — не дав Онегину закончить, машинально ответил Ленский, обмакнув палец в густую, аппетитного вида ароматную массу и намереваясь поднести его к губам. Услышав взрыв смеха, от неожиданности юноша вздрогнул и поднял на Онегина удивлённый взгляд. — Ох, моя радость, какой же вы, оказывается, нетерпеливый! C'est vraiment adorable… Впрочем, я тоже хочу вас… очень… И вам это известно… — сквозь смех еле проговорил Евгений. Просмеявшись и смахнув набежавшие на глаза слезы, Онегин наконец ответил вопросительно смотрящему на него Владимиру: — Я не успел договорить, mon petit chéri, я хотел спросить, как сказать на немецком языке «я хочу вас поцеловать». Впрочем, предложенный вами вариант мне тоже вполне подходит. Смущение Ленского вконец развеселило Онегина и, поддавшись порыву, он одним движением встал с дивана и, упругой походкой приблизившись к Владимиру, застывшему с испачканным в сладкой массе пальцем, элегантно опустился на ковёр подле кресла. Нежно притянув к себе руку юноши, Онегин с наслаждением медленно облизал вкусный изящный пальчик. Глядя прямо в глаза потерявшему дар речи Ленскому, он проговорил низким, ласкающим слух голосом: — Ммм, c'est trop bon. Хотя с вами, ненаглядный мой, любое блюдо непременно приобретает чудесный, ни на что не похожий вкус… И всё-таки, как будет по-немецки… — Ich will Sie küssen, — словно очнувшись ото сна, опередил его Ленский и, не дожидаясь ответа, порывисто склонился к Онегину и со всей страстью поцеловал его в манящие полные губы. Евгений тут же ответил на этот жаркий поцелуй, а затем, утянув Владимира вниз, к себе на ковёр, и, опрокинув навзничь, оказался сверху. Надёжно прижав его руки своими, он принялся неистово целовать соблазнительно постанывающего юношу в губы, шею, вбирая в себя нежную белую кожу и оставляя на ней яркие алые следы. Стройные ноги Ленского уже обвили талию Онегина, и Владимир нетерпеливо двигал бёдрами по направлению к его паху, когда осторожный, но настойчивый стук в дверь оповестил о том, что прибыл лакей с выпивкой и закусками. Вынужденные прерваться, молодые люди нехотя оторвались друг от друга, и, спешно набросив на себя плед, чтобы скрыть следы своего возбуждения, Онегин направился к двери. Через мгновение забравшийся на колени к Онегину Владимир уже увлечённо смаковал превосходное красное вино, наслаждаясь его изысканным ароматом, в то время, как сам Евгений потягивал шампанское, вовсю лаская Ленского под рубашкой, которую успел выправить ему из узких брюк и наполовину расстегнуть. Молодые люди целовались после каждого сделанного глотка, и с каждым разом их поцелуи становились всё чувственнее и продолжительнее. Когда они в очередной раз разомкнули губы, чтобы утолить жажду, Владимир ласково провёл пальцами по светлым, идеально уложенным густым волосам Онегина, погладил ладонью гладко выбритую щёку и, глядя в его серые с поволокой глаза, тихо, с едва различимой грустью в голосе, промолвил: — Знаете, дорогой, когда мы с вами остаёмся наедине — вот прямо как сейчас, мне так хорошо… я забываю обо всём на свете, и мне кажется, что на этой земле нет никого, кроме нас двоих. Пожалуй, в эти мгновения я чувствую себя… по-настоящему счастливым, — говоря так, Володенька осторожно водил пальцем по контуру красивых губ Онегина, который, отставив в сторону опустевший бокал, смотрел на него своим пленительным дерзким взглядом. На миг Ленскому показалось, что его бесповоротно затягивает холодная туманная бездна этих загадочных серых глаз напротив, — его рука дрогнула, и Евгений тут же поймал влажными от шампанского губами кончики тонких пальцев. Онегин хотел было поцеловать и самого Владимира, но тот мягко отстранился, желая договорить. — Однако отчего-то всякий раз я ловлю себя на мысли, что всё это происходит лишь во сне — странном, прекрасном, невероятном сне. И я вот-вот проснусь и вновь стану точно таким, каким был до… до всего этого… до того, как вы притронулись ко мне… не как друг, а как мужчина… дали отведать незабываемый вкус своих губ… и впервые взяли меня на ложе… Мне кажется, что этот волшебный мираж развеется в любой момент, я очнусь — и вновь буду прежним собой: суженым Ольги Лариной и приятелем Евгения Онегина… просто вашим другом… Говоря так, Ленский устремил задумчивый взор куда-то вдаль, сквозь Онегина, и не заметил как у того внезапно сузились зрачки в гневно сверкнувших глазах, и побледневшее лицо подернулось судорогой. Евгений сжал кулаки так, что у него побелели костяшки, — неожиданное признание Владимира подтверждало худшие подозрения, которые он до сих пор старался не замечать, намеренно отправляя куда-то в самый дальний угол своего сознания. Итак, для его новообретенного юного любовника их связь представлялась чем-то зыбким и эфемерным, неким случайным эпизодом, который, подобно мимолётному видению, рано или поздно исчезнет, превратившись лишь в смутное воспоминание. И самое неприятное из всего этого — с чем Онегин уж никак не мог смириться, — то, что Ленский так или иначе допускал возможность возвращения его жизни в прежнее русло. Где Ольга — эта пустая, посредственная девица! — его возлюбленная и будущая жена. А он, Онегин, — всего-навсего живущий по соседству старший приятель. Одна только мысль об этом привела Онегина в ярость. Изнутри его словно чем-то ударило в грудь; он почувствовал приступ безотчётной ненависти к Ольге Лариной, словно теперь она являлась его соперницей, которая посмела покуситься на того, кто принадлежал — должен был принадлежать — лишь ему одному, и никому другому в целом мире. Но Онегин был готов пойти на что угодно, чтобы не допустить этого. Он никогда не отпустит Владимира Ленского. Никогда и никому не отдаст своего волшебного синеглазого принца. Своё бесценное сокровище, на которое он в своей душе успел заявить негласные права. Онегина охватило непреодолимое желание немедленно овладеть Владимиром. Взять его так грубо и беспощадно, как никогда до этого. Отомстить за его неосторожные слова, что отозвались внезапной острой болью у Евгения внутри, где-то под солнечным сплетением. У него вдруг сдавило виски и пересохло в горле. Залпом осушив бокал шампанского и с грохотом отставив его, Онегин бросил на ничего не подозревающего Ленского дикий взгляд и, выхватив недопитый бокал у него из рук, схватил за талию и поволок к дивану — до кровати в опочивальне он уже просто не дошёл бы. Дурная, всепоглощающая страсть точно калёным железом жгла его изнутри, не давая вздохнуть. Затуманивая его разум. Порождая самые низменные, доселе незнакомые, инстинкты. Толкнув ничего не понимающего Ленского на диван, Онегин разорвал его уже наполовину расстегнутую рубашку, — неизвестно какую по счёту с памятного бала у помещика Н. — рывком стащил с него брюки вместе с исподним и, свирепо вращая глазами, навалился на Владимира всем телом. Когда Онегин больно, до крови укусил Ленского за нижнюю губу, тот попытался было оттолкнуть разбушевавшегося Евгения, чтобы наконец заглянуть ему в лицо. Желая получить разъяснения относительно причины столь странного поведения своего возлюбленного, изумлённый Владимир собрался было задать свой вопрос, но не успел вымолвить ни слова, поскольку Онегин засунул ему в рот два пальца, вынуждая облизывать их. Сам Евгений, другой рукой приспустив собственные брюки, принялся неистово ласкать ягодицы и невольно наливающееся естество Ленского. Через несколько мгновений, посчитав, что его пальцы уже достаточно смочены слюной Владимира, не слушая отчаянных протестов, Онегин перевернул юношу на живот, подложив под него плотную диванную подушку, шире раздвинул ему ноги и поднёс пальцы к тесному проходу. Розового масла сейчас, увы, не было под рукой, поэтому Евгений просто начал раскрывать Ленского влажными от слюны пальцами. Юноша попытался перевернуться, чтобы сменить положение, но Онегин завёл его руки за спину и, зафиксировав таким образом, надёжно удерживал — хоть он и видел, что сбитый с толку его странным поведением Ленский не хотел делать это в подобной позе, он всё равно желал взять его именно так, словно бы пытаясь наказать… поставить на место. Онегин даже не дал Ленскому повернуть голову, когда тот в поисках ответа хотел заглянуть ему в глаза, — и почти сразу, одним сильным движением с низким рыком вошёл в него, тут же начав яростно вбиваться в нежное юное тело. Евгению казалось, что у него помутился рассудок: перед глазами всё было темно, и лишь вспышки животной страсти озаряли сей беспробудный мрак. Уткнувшись лицом в диванную подушку, Ленский издавал глухие болезненные стоны; Онегин видел, что по щекам у него текут слезы, попадая на кожаную обивку дивана. Сначала он жалобно вскрикивал, затем мычал, издавая то громкие, то едва слышные мольбы. — Евгений… что это с вами! Что вы творите… нет, постойте… мне больно… да постойте же!.. ох… у вас слишком бо… так не войдёт… я не выдержу… non, oh, non… это чересчур… ах… non… прекра… arrêtez, s'il vous plâit, прошу вас! Не надо! Умоляю! Даже находясь в состоянии аффекта, Онегин осознавал, что поступает с юношей излишне жестоко, и сейчас их акт в основном доставляет Ленскому лишь боль, а не удовольствие. Но он также знал, что, несмотря на это, уже совсем скоро Владимир начнёт стонать от наслаждения. За время их короткого романа Онегин уже брал его бесчисленное количество раз и успел изучить все наиболее чувствительные места на прекрасном теле своего легко воспламеняющегося любовника — Евгений знал, что именно нужно сделать, чтобы вызвать нетерпеливый трепет во всех его чреслах. Чтобы от вожделения Володенька забыл своё собственное имя. Чтобы, извиваясь в экстазе, дразнил любовный аппетит Онегина громкими сладострастными стонами. Чтобы непременно — и не единожды — достиг своего пика страсти. Евгений полностью отдался процессу: он двигался ритмично и размеренно, с влажным звуком соприкасаясь пахом с соблазнительно приподнятыми упругими ягодицами Ленского. — Терпи… я не остановлюсь… уже нет… не смогу… je veux que tu endures… я так хочу… peux-tu m'entendre… мне так нравится… о да… est-ce que tu ressens, я уже почти весь в тебе… ещё чуть-чуть… потерпи же… о… oui… oui… вот так… да! Крепко обхватив Владимира за предплечья, Онегин с силой раз за разом притягивал его к себе — и вскоре послышались знакомые, протяжные стоны, что во время их любовных утех всегда так услаждали тонкий слух Евгения. Внезапно Ленского словно подменили: приподнявшись на четвереньки, он начал призывно двигать бёдрами в такт с резкими, частыми движениями Онегина. И когда от неожиданности тот чуть замедлился, Владимир обернулся и посмотрел ему в глаза стальным синим взглядом, в котором читался приказ продолжать, не щадя его, и следом положил руку на бедро Евгения, настойчиво подталкивая его в себя. Изумленный Онегин отметил, что теперь все движения и взгляды Ленского ясно давали понять, что он намеренно ищет подобной жестокости, бессловесно умоляет о том, чтобы с ним были грубы, словно… … Словно сам желает быть наказанным. За однажды проявленную слабость, что с ног на голову перевернула всю его отлаженную, размеренную жизнь, выбила почву из-под ног. За то, что в тот злополучный день своими хмельными лобзаниями вызвал у Онегина тёмные желания, которые тот не преминул осуществить. За то, что не дал пощёчину дерзкому хаму, отнюдь, отнюдь не по-дружески поцеловавшему его. За то, что после сам позволил взять себя на ложе, как дешёвую распутную девицу, что рада принять в себя первого встречного. За то, что, на следующий же день примчавшись к Онегину за возмездием, вместо того, чтобы предложить дуэль, — по сути, предложил себя, не в силах устоять перед чарами коварного соблазнителя. За то, что когда-то совершил роковую ошибку, приняв его похоть и вожделение за истинную дружбу. В конце концов, за то, что, словно по волшебству, превратился в того, кто окончательно утратил всякие гордость и стыд и, наплевав на дворянскую честь, сгорая от порочной страсти, готов был снова и снова отдаваться своему бессовестному любовнику, подчиняться его каким бы то ни было изощрённым прихотям и желаниям… … Ибо чувствовал, что отныне ни дня не сможет прожить без искусных ласк того, кто являлся живым воплощением порока и разврата… без Евгения Онегина. Все муки совести, что Владимир так долго пытался подавлять в себе, сейчас разом захватили его, стремясь вырваться наружу, доставляя невыносимые страдания. И поэтому он жаждал наказания хотя бы для своего порочного тела — а душа… Несчастной заблудшей душе его, уж наверняка, итак уготовано страшное наказание в самых мрачных глубинах ужасной адской бездны, что рано или поздно неминуемо разверзнется перед ним. И, стоя на самом краю, у него не будет иного выбора, как сделать шаг — и сгинуть навеки. Это непременно случится — когда-нибудь. Но сейчас… … Сейчас, когда, полностью заполняя его, задевая волшебное место где-то внутри, Онегин дарил ему неземное наслаждение, и Ленский чувствовал, что до долгожданной развязки остаются считанные секунды, — он как никогда ясно видел, что, невзирая на свою непохожесть, они с Евгением удивительным образом подходят друг другу. Как ключик к замочку. Как части одного целого. И пусть они — лёд и пламя, солнце и луна, камень и вода, но всё-таки это лишь разные стороны одного и того же, которые по природе своей не могут существовать порознь. О да, им уготован ад за страшный грех, в который они столь беспечно ввергли свои бессмертные души. Но в это самое мгновение… … Они оба были в раю. И это были не призрачные райские кущи, о которых набожная матушка некогда с живостью рассказывала маленькому Володе. Нет, это был настоящий, вполне осязаемый рай — в страстных объятиях Онегина, в протяжных стонах самого Ленского, в их жарком, одном на двоих дыхании. И в этом земном раю прямо сейчас они оба громко кричали от наслаждения, сотрясаясь в неописуемом экстазе… забыв об осторожности… о любых условностях. И впереди у них была бесконечная зимняя ночь под покровом старинной усадьбы. Только когда бледное зимнее солнце уже начало свой привычный путь на востоке, обессилев после долгой безумной ночи, Онегин с Ленским уснули на кровати в опочивальне Евгения. Они едва помнили, как добрались туда из гостиной. Да это было и неважно — ведь они точно знали, что проснутся в объятиях друг друга. Сплетясь обнаженными телами. Держась за руки. Касаясь жадными губами там, где хочется. Вдыхая чудесный, знакомый запах волос и кожи… И во всей Вселенной сейчас лишь это одно для них имело значение. *** Закинув ногу на ногу, Онегин сидел на диване в своём кабинете и смотрел в окно. Подтянутый и элегантный, в подобранном со вкусом выходном наряде, что сидел на нëм как влитой, Евгений, как всегда, был безупречен и привлекателен. Казалось, его белоснежный шейный платок был повязан с лёгкой небрежностью, хоть в действительности для достижения подобного эффекта даже опытному моднику требовалось не менее часа — тонкое искусство, которое истинными франтами оттачивалось годами. Идеально уложенные волосы, красивые ногти, обволакивающий древесный аромат дорогих французских духов — всё было продумано до мелочей, каждая деталь вносила свою лепту в создание пленительного образа. Однако, несмотря на то, что, собираясь на выход, Евгений, как и раньше, проводил перед зеркалом не менее трёх часов, он уже давно делал это машинально, совершая рутинные действия по тщательно отработанной схеме. А сегодня и подавно его мысли витали где-то далеко. И, судя по напряженному выражению лица, по тому, как он то и дело кривил губы, как нервно постукивал длинными, унизанными перстнями пальцами по коленям, Онегин был весьма раздражён. Хоть Онегин и смотрел в окно, но в действительности его непроницаемый взгляд был устремлён в неведомые дали где-то за пределами этих бескрайних снежных просторов. А снег и правда наконец-то выпал. Настоящий, густой, пушистый, белый-белый. Всё вокруг: дворы, кровли, заборы, куртины — побелели в мгновение ока. На стёклах лежали лёгкие узоры, деревья красовались в зимнем серебре; весело стрекотали сороки; горы, устланные блистательным ковром зимы, со своей недосягаемой высоты молча взирали на принарядившийся заснеженный мир. Понукаемые крестьянами, лошади тянули дровни по снегу; удалые кибитки, управляемые ямщиками в тулупах и красных кушаках, вырывали пушистые борозды. Радуясь первому снегу, расшалились, разбегались дворовые мальчишки: нет-нет, да посадят в салазки жучку — и дурачатся, катают, изображая из себя коней. В этот ясный морозный день иней сверкал на солнце, подобно несметным алмазным копям; хрустел от мороза снег; не скованные льдом, вовсю кипели в лесах седые потоки; с отягощенными клоками снега ветвями, неподвижные в своей нахмуренной красе, стояли гордые сосны. Но Онегина, восседающего на диване словно каменное изваяние, в данный момент вряд ли интересовала строгая красота заснеженного мира за окном — эстетические и философские размышления не занимали его ум. Невесёлые мысли его сейчас были направлены совсем на другое. Снег выпал в ночь на третье января — как раз перед именинами Татьяны Лариной, куда также был зван и Онегин… И собственно это и было главной причиной его нынешнего скверного расположения духа. А ещё Евгений всё никак не мог избавиться от дурных предчувствий, которые мучали его всю ночь, не давая уснуть, и не отпустили даже с рассветом. Накануне Ленский долго зазывал его к Лариным, приводя всевозможные доводы, чтобы переубедить наотрез отказывающегося Евгения. Получив от Лариных приглашение посетить их усадьбу в субботу, третьего января, в честь празднования именин Татьяны, для себя Онегин сразу решил, что ни за что туда не поедет. Придумает самый благовидный предлог, но совершенно определённо не поедет, ибо догадывался, что там его не ждёт ровным счетом ничего хорошего. Онегин даже не знал, что ему претило больше: видеть бледное, печальное лицо Татьяны и весь вечер ловить на себе её влюблённые, полные скрытой мольбы взгляды, — или же наблюдать, как с дурацкой улыбкой на круглом румяном лице Оленька стреляет голубыми глазками в сторону Ленского, глупо хихикая и кокетливо обмахиваясь веером… а Ленский смотрит на неё… Последнее было, пожалуй, хуже. Намного хуже. В любом случае, Евгений твёрдо решил, что никуда не поедет и останется дома — он как раз давно собирался продегустировать новое дорогое французское вино, несколько бутылок которого давно ожидали своего часа. Но Ленский всё настаивал. Он вбил себе в голову, что они непременно должны приехать на именины вместе, и ради этого как только не зазывал Евгения. Того же не интересовали ни пироги, ни танцы, ни карточные игры. Однако, несмотря на то, что Онегин ясно дал понять, что не желает никого видеть, Владимир отчего-то никак не отставал, продолжая настаивать на своём, умолял об одолжении — мол, там будут все свои, соберутся узким кругом, по-домашнему. А когда Онегин уж было собрался поздравить себя с победой в этом небольшом поединке, Владимир прибегнул к самому действенному средству, против которого у Евгения не нашлось ни одного веского аргумента. Его юный любовник оказался на удивление изобретателен: с виду по-прежнему невинный и простодушный, Владимир быстро смекнул, на чём можно сыграть, чтобы наверняка получить желаемое от несговорчивого Онегина. … Например, — прямо как в этот раз — близко-близко подойти к нему, ласково погладить рукой по щеке, обнять за шею и, глядя ему прямо в глаза, медленно взмахнуть длинными ресницами и робко улыбнуться самой ласковой, самой невинной улыбкой — так, чтобы на щеках заиграли соблазнительные ямочки. О да, те самые ямочки, от одного вида которых Онегин терял голову и был готов пообещать Ленскому любую глупость — в чём тот неоднократно имел возможность убедиться лично. Правда, нынче Владимиру всё же пришлось исхитриться и прибегнуть к самому крайнему средству — ибо, хоть решимость возлюбленного на мгновение и поколебалась, он всё равно остался непреклонен относительно своего мнения насчёт предстоящих именин. Во время того разговора они находились у Онегина в кабинете; Евгений стоял рядом с диваном, когда Ленский легонько толкнул его в грудь, вынуждая сесть, сам же следом проворно забрался к нему на колени и, обвив шею руками, прошептал ему в самое ухо, обдавая жарким дыханием: — Дорогой, если нынче в субботу вы поедете со мной к Лариным, вечером после именин я останусь у вас и… выполню любое ваше желание. Какое угодно. Сделаю всё, чтобы вы остались полностью удовлетворены… только прикажите. Даю вам слово дворянина. Произнесённые интимным шёпотом слова явились тараном, что с лёгкостью прорвал тщательно выстроенную оборону Онегина. Почувствовав, как его накрывает горячая волна желания, Евгений резко притянул ожидающего ответа Владимира и, пристально глядя в большие васильково-синие глаза, проговорил: — Помните, mon précieux, любое, абсолютно любое моё желание… и никаких отговорок я не потерплю. Вы сами напросились, так что отступать будет поздно. А если учитывать, как сильно претит мне предстоящий визит, согласие на который вы, маленький шантажист, добились от меня самым коварным способом, — знайте, что нынче пощады вам от меня уж точно не ждать. Итак, Ваше Синеглазое Высочество, готовьтесь к самой жаркой ночи, что когда-либо была у вас… Обрадованный Ленский, чьи сладкие уста уже находились в полном распоряжении Онегина, смог лишь утвердительно промычать ему в губы. *** На именины Татьяны отовсюду, на санях, возах, в кибитках и бричках, соседи прибыли целыми семьями. В передней творилось настоящее столпотворение, стоял невообразимый шум и гомон, со всех сторон раздавались хохот, пронзительный лай мосек, окрики кормилиц и детский плач; взбудораженные предстоящим весельем гости бесконечно раскланивались, да расшаркивались друг с другом. Поздравить Таню собрались все сливки местного высшего общества: были здесь важного вида помещики со своими дородными супругами, местные франты, отставной советник Ф., некий забавного вида француз в рыжем парике и даже ротный командир… То была хваленая уездная аристократия, представители которой, как один, жили в своё удовольствие в старинных усадьбах — отлаженная, ничем не возмущаемая жизнь их текла по давно проложенному руслу, и любой, кто так или иначе был знаком с русским поместным дворянством, мог бы детально описать типичные будни любого из них и нисколько не ошибиться, ибо они разительно походили друг на друга. Большинство помещиков содержали многочисленную дворню, шутов, приживальщиков; ездили на охоту, устраивали шумные праздники, пикники на природе, с азартом играли в карты, стравливали всех подряд: деревенских мальчишек, дворовых собак, петухов и гусей. Чтобы хоть как-то развеять провинциальную скуку, везде устраивали долгие и обильные трапезы, часто принимали гостей; помещики дотошно и подолгу беседовали со старостой деревни, разбирали конфликты между слугами — всё какое-никакое развлечение. Не доверяя нередко обворовывающим господ управляющим, многие предпочитали лично вникать в тонкости хозяйственной жизни: ездили в поля и на гумно смотреть за работами, сажали сады, присутствовали на выводке лошадей на своих конных дворах, заглядывали в коровники и на птичники. Немало помещиков сами занимались расчетом и строительством мельниц, конструировали ульи, молотилки, веялки, которые затем также «внедрялись» и в соседних уездах. И хоть со стороны могло показаться, что сама по себе уездная аристократия довольно разномастна: старорусские помещики, ревностные блюстители вековых традиций, на первый взгляд, сильно отличались от прогрессивно мыслящих новосветских дворян, в чьих усадьбах святочные гадания, колядки и прочие обычаи постепенно превращались в «предание старины глубокой», — по большому счёту, все они мало чем отличались друг от друга. Что становилось особенно очевидно, стоило в их среде появиться кому-то, кто мыслил и чувствовал инако, а значит, неизбежно оказывался в центре всеобщего внимания… ​ … Кому-то, вроде Евгения Онегина и Владимира Ленского… Молодые люди прибыли на торжество с опозданием — к тому времени дамы с кавалерами парами, рука об руку, как раз прошествовали к столу на праздничный ужин. Татьяна — виновница торжества — сидела в окружении барышень, мужчин же рассадили напротив, неподалёку. Поначалу чинно рассевшиеся гости лишь увлечённо жевали в церемонном молчании — лишь было слышно, как гремят тарелки и приборы, да звенят рюмки. Однако сия чопорность довольно быстро прошла — вкусная обильная еда и разнообразные напитки быстро помогли всем расслабиться, достопочтенные гости дружно загалдели, со всех концов раздавались болтовня и взрывы смеха. Именно в этот момент и появились Онегин с Ленским. К немалой досаде Евгения, им с Ленским отвели самое «почетное» место — аккурат напротив именинницы. До сего момента Онегин ощущал себя вполне сносно — в частности, благодаря тому, что, вынудив Владимира остановить коня на полпути к поместью Лариных, заставил юношу вновь дать клятвенное обещание, что тот безоговорочно отдаст себя в его полное распоряжение на сегодняшнюю ночь, если Евгений выполнит свою часть уговора, посетив с ним Лариных. Получив от Ленского подтверждение, скрепленное страстным, головокружительным поцелуем, Онегин несколько успокоился и скрепя сердце продолжил с Владимиром путь к соседней усадьбе. И всё же дурное предчувствие, странное ощущение чего-то неизбежного, что с самого утра охватило Онегина, так и не покинуло его. По приезде к Лариным Евгений был неприятно удивлён: крайне несчастный, подавленный вид Татьяны с удвоенной силой всколыхнул в нём былое раздражение: девушка была бледнее луны и находилась почти в полуобморочном состоянии — в то время как Онегин просто не выносил девичьих слез и прочих траги-нервических явлений, ибо уже был сыт всем этим по горло. Он не на шутку рассердился, надулся как индюк: ведь он и без того не желал сталкиваться с таким количеством народа, а здесь ещё и Татьяна со своей неуместной влюбленностью и страданиями! К тому же, смятение юной Лариной было настолько очевидным, что бросалось в глаза не только одному Евгению, но и большинству приглашённых, что само по себе не могло не раздражать. К счастью, всеобщим вниманием довольно быстро завладел жирный пирог — который, как оказалось, увы, сильно пересолили. За праздничным столом блюда, как обычно, чередовались в строгом порядке: сначала подали мясо, затем — рыбу, а в промежутках между ними — «ентреме»: сыры, спаржу, артишоки, дабы отбить вкус предыдущего блюда. Соответственно кушаньям подавались и вина: с мясом — красное, с рыбой — белое; кроме того, гостям было любезно предложено множество разных водок, перегнанных на почках, травах, цветах и кореньях: пенник, полугар, третное, четвертное вино. Лакеи беспрестанно сновали туда-сюда, обнося пирующих блюдами, начиная с верхнего конца, где, как водится, было отведено место самым почётным гостям. Между жарким и блан-манже подали Цемлянское в засмолённой бутылке и к нему — длинные бокалы на тонкой ножке. Хлопнула пробка — пенное вино разлили по бокалам; под одобрительные возгласы и аплодисменты рыжий француз, едва попадая в ноты, прогнусавил поздравительный куплет, после чего все дружно принялись поздравлять виновницу торжества, по очереди передавая приветы и произнося тёплые слова. Дошла очередь и до Онегина — и хоть молодой человек был чрезвычайно сердит и раздражён, всё же, видя, как измучена Таня безответной любовью к нему, как страдает и мечется её юное сердце, он неожиданно смягчился: вместо поздравления лишь молча поклонился, однако холодный взгляд его на короткое мгновение вдруг засветился небывалой нежностью и теплотой, отчего девушка зарделась и ожила, точно увядающая роза под каплями живительной влаги. Таким образом, накушавшись на славу, чрезвычайно довольные праздничным обедом, дамы и господа, с грохотом отодвигая стулья, всей толпой устремились в просторную гостиную. Там, ещё пуще галдя и балагуря, гости принялись рассаживаться группами в предвкушении интересного общения; уже разложили зеленые ломберные столы, вокруг которых собрались заядлые игроки в вист, бостон, ломбер. Через некоторое время гостям был предложен чай. Но не успели девицы взяться за блюдечки, как из-за двери в длинной зале послышались звуки флейты и фагота, — недаром ещё вначале всех так обрадовало присутствие на торжестве ротного командира, ибо последний, будучи залогом бала, как раз и распорядился насчёт полковой музыки, оправдав всеобщие ожидания. Девушки запрыгали от восторга, и все бросились танцевать. Кавалеры поспешили к раскрасневшимся от предвкушения веселья дамам; радостно улыбающуюся Ольгу тут же ангажировал вертлявый уездный франтик, Ленский же пригласил по-прежнему бледную Татьяну, которая, склонив голову, с печальным видом молча последовала за ним. Благородное общество всей гурьбой высыпало в залу, многочисленные пары чинно выстроились в ряд; призывные звуки полонеза оповестили о том, что долгожданный бал наконец начался. Онегин, который весь вечер украдкой наблюдал за Ленским, не мог не отметить, как нынче тот был необычайно весел и приветлив со всеми, много шутил и задорно смеялся. И всё бы хорошо, ведь такой Володенька: искренний, по-детски восторженный, игривый — был в глазах Евгения безумно соблазнительным, заставляя его сердце биться чаще, порождая сильное — на грани безумия — желание плоти. Однако чем дольше Онегин смотрел на своего юного любовника, тем больше уверялся в том, что его приподнятое настроение связано вовсе не с предвкушением ожидающей их бурной ночи, а его заливчатый смех и чарующие улыбки обращены отнюдь не к нему, Онегину… а к Ольге. Ольге! Этой бесстыжей, ветреной девчонке, пустой и безмозглой! Евгений почувствовал, как внутри него закипает настоящая ярость; на мгновение ему показалось, что он задыхается. Задыхается от ревности — как бы нелепо это ни звучало. Пред ним Ленский сейчас представал именно таким, каким был в начале их знакомства: романтичным, очаровательным юношей с горящим взором, до беспамятства влюблённым в младшую Ларину. Все вокруг любовались его природными грацией и обаянием, тёмными, густыми локонами до плеч, синими, как безоблачное лазурное небо, глазами… Неужели Владимир вновь, стоило ему только увидеть Ольгу в воздушном розовом платье с низким вырезом, её округлые щёчки и вздёрнутый носик, вернулся к былым, казалось, уже угасшим чувствам, снова возомнив себя её женихом? Неужто в мгновение ока отринул он в своём сердце всё то чудесное, что было между ним и Онегиным? А как же их безумная страсть… длинные жаркие ночи… головокружительные признания в полумраке спальных покоев.? Неужто всё так быстро забылось… рассеялось, как дым… Евгений знал, что клятв любви и верности до гроба они с Ленским друг другу не давали. Прежде всего, сам Онегин не давал Ленскому вообще никаких гарантий — даром, что, воспользовавшись первым удобно подвернувшимся случаем, забрал у этого чистого дитя невинность и вовлёк в пучину порока, сбив с толку, лишив привычных ориентиров и целей в жизни, подменив его желания своими собственными. По всему выходило, что, кроме запретного удовольствия, которое ночь за ночью дарил ему в своей опочивальне Онегин, не было ни единой причины, по коей Владимир должен был бы согласиться добровольно подвергнуть себя публичному осуждению, ни с того ни с сего отказывая той, которую все без исключения полагали его будущей супругой. Откровенно говоря, Владимир Ленский вообще ничего ему не был должен — и, следовательно, у Онегина не было никакого права что-либо требовать от него. Это было ясно как день. Но легче от этого не становилось — напротив, мрак в душе Онегина сгущался всё сильнее. От этих мыслей всё в нём клокотало от злости. Он едва сдерживался, чтобы, наплевав на очевидные последствия, не схватить от души веселящегося юношу за грудки и, как следует встряхнув, — так, чтобы вся дурь сразу вылетела из его красивой кудрявой головы, — силой выволочь на улицу, затолкнуть в экипаж и отвезти к себе в имение, дабы в спальных покоях с особым пристрастием учить его уму разуму, пока он наконец не одумается и, зарыдав, не взмолится о прощении. Однако поскольку Евгений, как ни крути, не мог поступить так опрометчиво, он поклялся себе также взбесить Ленского и как следует отомстить ему за то, что явился причиной душевных волнений Онегина. Что заставил его давно очерствевшее сердце болезненно сжиматься. За то, что по его милости Онегин теперь чувствовал себя оскорбленным в своих лучших чувствах. Он был уязвлён, задет за живое — и с каждым мгновением его злость на Владимира лишь множилась. О, уж он заставит страдать того, кто столь опрометчиво посмеялся над ним! Доселе ещё никто не смел пренебречь им. До сих пор никто на свете не смел делать посмешище из Евгения Онегина — не случится этого и впредь. Чопорный полонез сменился резвой кадрилью, а за ней последовал и новомодный вальс. Не так давно войдя в русские залы, сей легкомысленный выходец из Европы мгновенно завоевал прочное положение на балах знати. И пусть старшее поколение невзлюбило излишне вольный, и даже непристойный танец, молодёжь, чета за четою, с восторгом кружилась в шумном вихре вальса, наслаждаясь возможностью более интимного общения с избранником или избранницей и стараясь не упустить шанс вложить трогательную записочку в дорогую руку. Именно вальс избрал Онегин для того, чтобы начать воплощать свой коварный план мести. Не глядя на Ленского, он с непроницаемым лицом принялся вовсю ухлёстывать за Ольгой. Пригласив Ларину с одной из своих самых обворожительных улыбок и с лёгкостью получив согласие тщеславной девицы, Евгений тут же подхватил её за талию и принялся вальсировать так искусно, что все пооткрывали рты в изумлении. А Ленский… … Просто не верил своим глазам. Ему вдруг стало нехорошо: перед затуманенным взором всё поплыло, в горле встал ком; он почувствовал, что ему не хватает воздуха, и вынужден был прислониться к одной из колонн. Владимиру казалось, будто он внезапно оказался в кошмарном сне. Что же это… Что могло вызвать столь разительную перемену в Евгении? Что вообще произошло за это короткое время? Казалось, только что Владимир был так счастлив, с нетерпением предвкушая восхитительный, многообещающий вечер наедине с Онегиным. Ещё совсем недавно он, краснея одновременно от смущения и удовольствия, ловил на себе пылкие, красноречивые взгляды статного сероглазого красавца, и всё его тело охватывало сладкое томление. Буквально мгновение назад… … Ленский чувствовал себя особенно счастливым оттого, что наконец понял, какие чувства на самом деле испытывал к Ольге Лариной. Сегодня, глядя на неё, такую юную и прелестную в своём воздушном бальном платьице, он с отрезвляющей ясностью осознал, что всё это время ошибочно принимал дружеское расположение за любовь. Ему казалось, что, спустя годы, связывающая их в детстве дружба, самым естественным образом переросла в более сильное чувство — однако это было отнюдь не так. Ибо Ольга по-прежнему была ему мила — но только лишь как часть дорогих сердцу воспоминаний прошлого. Нет, это, конечно, была не любовь. И Владимир в этом нисколько не сомневался. Ведь теперь ему было с чем сравнить. Как только Ленскому открылась истина, у него словно камень с души упал. Всё его существо пело от радости, ему хотелось смеяться, танцевать и со всем миром делиться своим внезапно обретённым счастьем. Ленский желал обнять каждого в этой зале, всё его умиляло; как только он перестал видеть в Ольге свою возлюбленную и будущую супругу, он почувствовал к ней небывалую теплоту и то и дело бросал на неё самые нежные взгляды. Она была дорога ему — как милая младшая сестра дорога старшему брату. И, осознав это, он наконец сумел разрушить внутри себя последние преграды, что не позволяли ему целиком отдаться охватившему его чувству, которое он ранее ни к кому и никогда не испытывал. До встречи с Евгением Онегиным. И вот теперь, стоило ему почувствовать себя по-настоящему счастливым, преисполниться самыми радужными надеждами на будущее — как тот, с кем он связывал все эти прекрасные надежды, внезапно повернулся к нему спиной. Ленский чувствовал себя так, словно его ударили — обухом по голове… По щеке — наотмашь. Онегин более даже не смотрел в его сторону, и, глядя на то, как он самозабвенно вальсирует, бросая на Ольгу пламенные взгляды, Владимир ощутил приступ тошноты. Подобно выброшенной на берег рыбе, он хватал ртом воздух, пытаясь унять бешеный стук сердца и собраться с мыслями. Сейчас ему оставалось лишь верить, что вот-вот найдётся объяснение сему чудовищному недоразумению, и он сможет с облегчением посмеяться над этой нелепостью вместе с возлюбленным. Вместе… с Онегиным. Вальс, как обычно, длился довольно долго. Пары сменяли друг друга; уставшие танцоры то и дело останавливались на некоторое время, а передохнув, с новыми силами вступали в танец. Так, кружась в ритме вальса, гости наконец приблизились к кульминации праздника — грянул гром лихой мазурки, в огромной бальной зале всё задрожало, затрясся под каблуками паркет, зазвенели-задребезжали оконные рамы. Вот уж где шанс танцорам проявить своё мастерство, выполняя многочисленные фигуры и сложные антраша, не нарушая однако общего затейливого рисунка танца. Ленский увидел, как к Онегину подвели обеих сестёр, Ольгу и Татьяну, — и что же? Он вновь выбрал младшую, Ольгу! Побелев как полотно, Владимир застывшим взглядом смотрел на Евгения. Надо сказать, неожиданные заигрывания последнего с Оленькой не остались незамеченными и прочими гостями: памятуя о недавнем сватовстве Ленского, в изумлении они никак не могли взять в толк, отчего это месье Онегин, а не юный Владимир танцует подряд все танцы с младшей сестрой Татьяны. Самого же Ленского сейчас занимала не столько мысль о том, отчего Онегину вдруг вздумалось публично сделать из него круглого дурака, на глазах у всех без конца танцуя с его невестой. Его снедало нечто гораздо более страшное, чем просто обида на бессовестное поведение лучшего друга. Однако никто из присутствующих не сумел бы понять, что творится в его страдающей душе. Какая чудовищная драма разворачивается здесь, в этой украшенной цветами, озарённой пламенем сотен свечей зале, в этот самый момент… … Когда его возлюбленный, тот, с кем Ленский был неразлучен вот уже несколько недель, в чьих жарких объятиях почти каждую ночь изнывал от страсти, позволяя делать со своим юным, неопытным телом, всё, что тому ни пожелается, на его глазах самозабвенно танцевал с его невестой, — пусть и сам Владимир сегодня окончательно решил во чтобы то ни стало разорвать этот союз — не обращая на него ни малейшего внимания. Словно он был для него пустым местом. Словно между ними никогда ничего не было. Разве что их прекрасная, запретная связь однажды привиделась Владимиру во сне… В Петербурге бравурная манера исполнения мазурки уж давно сменилась «любезной» французской, а затем — гораздо более сдержанным, английским стилем исполнения, отдавая «лихую» мазурку на откуп провинции. Столичный денди Онегин, хоть и был привычен к английской манере, что требовала от кавалера движений, показывающих, будто ему скучно танцевать, и якобы он делает это нехотя, почти против воли, — теперь увлечённо отплясывал, даже не скривив, как обычно, губ в своём презрении к «нелепым сельским замашкам» уездных аристократов. Всем своим видом он давал понять, как чудесно, как весело проводит время в компании очаровательный юной особы. Евгений вовсю красовался во время мужского соло, — апофеоза мазурки — демонстрируя незаурядные танцевальные способности, и окружающие невольно любовались этим потрясающе привлекательным кавалером, чьи стать и бальное искусство заметно выделяло его из общей массы. Во время танца Онегин вёл себя излишне вызывающе: то и дело жал Ольге ручку, что-то игриво шептал на ушко — должно быть, какой-то пошлый мадригал — отчего на самолюбивом Ольгином лице заиграл яркий румянец. Лариной льстило, что такой обворожительный красавец, которого до сих пор не сумела привлечь ни одна из местных девиц на выданье, вдруг окружил её таким пристальным вниманием, и она не таясь кокетничала с Евгением, поощряя его красноречивыми взглядами, даря призывные улыбки. Он же, хоть на душе и было как никогда скверно, уже не мог остановиться, чувствуя, как злость и ревность отравляют его, словно страшный яд, проникая в кровь. И Онегин, нацепив беззаботную маску, продолжал безупречно играть свою роль, при всех бесстыдно волочась за чужой невестой. Лишь бы побольнее ранить того, кто, как ему казалось, ранил его… Чем дольше наблюдал Ленский разыгрываемый Онегиным жестокий спектакль, тем сильнее охватывало его ревнивое негодование, тем больнее сжимала замирающее от безысходной тоски сердце чья-то невидимая рука. Но даже несмотря на это, в нём ещё теплилась крохотная надежда на то, что всё ещё разрешится, уладится каким-то чудесным образом — и уже этой ночью, обессилев от ласк, он уснёт в объятиях Онегина, спрятав голову у него на плече… вдыхая его неповторимый запах… Надежда ещё теплилась в нём — и пусть разум говорил одно… … Бедное сердце никак не желало поверить в очевидное. Едва дождавшись конца мазурки, Владимир бросился к Ольге, чтоб пригласить её на котильон, — но к его ужасу та отказала ему, объявив как ни в чëм не бывало, что уже дала согласие… Кому? Онегину! Всё внутри Ленского клокотало от гнева, он никак не мог поверить, что эта ветреная кокетка вот-вот должна была стать его супругой перед Богом и людьми; ведь она ещё совсем дитя, только-только из пелёнок — а уже научена изменять, ведает лукавство, как своими куклами, играет чувствами других! Если бы подобное произошло до того, как Ленский вступил в связь с Онегиным, он бы, наверняка, обезумел от ревности и разочарования в той, кого всегда считал самой чистой, целомудренной и прелестной девушкой на всём белом свете. Однако теперь он лишь испытывал досаду и неприязнь. Отнюдь не из-за Ольги, как сумасшедшее, стучало его сердце; не из-за неё душили рыдания, и слезы готовы были брызнуть из глаз. А в голове всё крутилась одна-единственная мысль: вот и случилось то, что он внутренне ждал, отчего так рьяно противился этой порочной связи, не желая становиться любовником Онегина, — он всё-таки наскучил капризному Евгению, избалованному бесчисленными романами и интрижками. Всласть наразвлекавшись с неопытным, доверчивым юношей, этот лицемерный греховодник бессовестно присвоил его девственность, его первые томные вздохи и поцелуи, первые в жизни стоны наслаждения — а пресытившись, без раздумий решил заменить его на другую. Которую, впрочем, за ненадобностью выбросит так же быстро, как его. Правда, Ленскому до неë уже не было совершенно никакого дела. О да, Онегин немного поиграл, чтобы развеять смертную скуку — а ведь это всего лишь была… жизнь другого человека. Его, Ленского, жизнь. Подлец! Мерзавец! Владимир более не питал никаких иллюзий — он знал, что у него больше не оставалось иного выбора. Равно как и надежды. Его сердце разбилось вдребезги. Это был конец. Глотая слезы, в кровь кусая трясущиеся бледные губы, Ленский без оглядки вылетел из дома Лариных и вскочил на коня, чтобы сломя голову мчаться к себе. Теперь две пули и пара пистолетов разрешат его судьбу — любой исход будет для него лучше, чем те невыносимые страдания, те муки, что сейчас терзали его бедную душу. *** Онегин проснулся в холодном поту. Ему приснился кошмар. Когда он открыл глаза, то не сразу понял, где находится и сперва даже не мог пошевелиться. Его блуждающий взгляд остановился на дотлевающих в камине углях. На соседнем столике он также обнаружил пустую бутылку вина и бокал. Евгений постепенно вспомнил, что, вернувшись вчера от Лариных, он принялся без остановки пить у себя, а затем, должно быть, так и уснул в кресле перед камином. И тогда ему и приснился тот чудовищный сон. Про Ленского. Онегин не помнил подробностей, но одно у него так и стояло перед глазами — ужасная картина, заставляющая всё внутри него сжиматься от страха. В том сне они с Ленским, как и предполагалось изначально, — до всего произошедшего на именинах — от Лариных отправились прямиком в поместье к Онегину. Выпив вина, они оказались в опочивальне. Следующее, что помнил Онегин, — это то, как, по привычке, разорвав на Ленском рубашку, опрокинул его на ложе и принялся ласкать его руками и губами. Целуя Ленского, в какой-то момент он, забывшись, сильно укусил его за губу — тот вскрикнул, а затем… Затем кровь, густая и ярко-красная, начала стремительно стекать Владимиру по подбородку на шею и ниже, вплоть до самой груди. И вскоре слева — как раз там, где сердце, начало растекаться бесформенное алое пятно. Сначала то было лишь небольшое пятнышко, но оно всё увеличивалось прямо на глазах, в том месте постепенно окрашивая в алое часть распахнутой рубашки, а затем и всю грудь. Даже во сне, видя, как Ленский истекает кровью, Онегин испытал непередаваемое, леденящее кровь чувство страха. Не в силах пошевелиться, он оцепенело смотрел на то, как уже целые потоки крови заливали грудь Владимира, — и ничего, совершенно ничего, не мог сделать. Он был абсолютно беспомощен. Последнее, что запомнил Онегин, — это взгляд Ленского. Он смотрел на него своими огромными синими глазами, и в них читалась такая обречённость… словно он покорился своей судьбе… словно отринул всякую надежду на спасение — да и вовсе не желал этого. Его посиневшие губы зашевелились — он что-то беззвучно прошептал, и Онегин так и не смог разобрать ни слова. И тут он проснулся. От одного лишь воспоминания об этом кошмаре Евгения вновь бросило в холодный липкий пот — при этом лоб его отчего-то пылал. Голова раскалывалась, в горле было сухо. Он плеснул себе в бокал вина из второй, едва початой бутылки, и тут же залпом осушил его. Вновь и вновь память настойчиво возвращала его к событиям вчерашнего вечера. Онегину казалось, вот-вот — и он найдёт ключ к тому, что никак не давало ему покоя. Ответ на вопрос, который мучал его. Но он всё ускользал. И Евгений по крупицам пытался воссоздать минувшие события, надеясь найти в них разгадку того, отчего, вместо того, чтобы сейчас лежать в истоме после роскошной ночи с возлюбленным, лениво поглаживая его ещё горячее от любовных утех обнаженное тело, он сидит в гордом одиночестве перед потухшим камином. Как же он дошёл до этого? Как вообще подобное могло случиться? Вчера, после того, как Ленский, стремглав вылетев из залы во время котильона, покинул поместье Лариных, Онегин тут же заскучал. Какое-то время в некотором роде он даже был доволен своей местью — однако это продолжалось совсем недолго. Как только Владимир уехал, дом тут же опустел для Онегина, он сделался мрачнее тучи и, к немалому разочарованию Ольги, перестал обращать на неё внимание. Откровенно говоря, ему было на неё совершенно наплевать: Евгений выбрал Ларину в качестве орудия мести, дабы побольнее задеть несносного Ленского, который, как показалось Онегину, вновь возжелал её. Теперь, когда Евгений добился своего, Ольга была ненужна. Кто ему действительно был нужен — тот уже уехал отсюда. Чувствуя себя отвергнутым, оскорбленным в своих лучших чувствах, он также желал заставить Владимира страдать. И вот он добился своего — публично оскорбил, растоптал. Но отчего же тогда… … Ему по-прежнему больно? Отчего он не чувствует никакого удовлетворения? За миг до того, как покинуть зал, Ленский встретился глазами с танцующим котильон Онегиным. Этот взгляд… Его невозможно было спутать ни с чем — взгляд смертельно раненого зверя. Вопреки всему, в этом взгляде плескался не гнев — а отчаяние и безысходность. И Онегин всё никак не мог забыть его. Синие глаза, самые прекрасные на свете, посмотрели на него так, словно… Онегин даже не мог подобрать подходящие слова, чтобы дать верное определение этому чувству… Сердце сжалось от ледяного холода. Неужели он погорячился? Неужто, будто какой-то юнец, поддавшись случайным эмоциям, поддавшись глупой ревности, он всё неверно понял? Неужто он ошибся? Как же так вышло… Как… Уж косые лучи заходящего солнца окрасили всё в золотисто-розовые тона; на потемневшем небе загорелся дружный хоровод звёзд. Для уставших, но вполне довольных вечером гостей отвели покои для ночлега. За неспешной беседой мужчины допивали свои ликёры и докуривали сигары. Зрелые дамы нехотя заканчивали делиться последними сплетнями. Девицы же, собравшись вместе, принялись гадать на картах и на луне. Тревожимая ревнивой тоской, всё никак не могла уснуть безнадёжно влюблённая Татьяна… Один лишь Онегин — если не считать спешно покинувшего праздник Ленского — после именин уехал спать к себе домой. Он едва помнил, как верхом добрался до своей усадьбы. Весь обратный путь виделся ему как в тумане. Сквозь вершины осин, берёз, лип и сосен сиял неяркий луч ночных светил; как бледное пятно, желтела сквозь мрачные тучи луна. Мелькали голые рощи, погружённые в снег деревья и занесённые недавней метелью кусты. Кругом было мрачно и тоскливо. И на сердце у Евгения было как никогда тяжело и тревожно. Дома всё уже было готово для долгожданного романтичного вечера: накануне, перед тем, как отправиться на именины, Онегин распорядился насчёт шампанского и вина для них с Ленским; к их приезду стол уже был накрыт всевозможными изысканными холодными закусками; ярко полыхал весело потрескивающий дровами камин; чистое белье, что постелили расторопные слуги, благоухало вербеной, розами и жасмином, так и приглашая прилечь, чтобы предаться самым приятным занятиям. На прикроватном столике возвышалась роскошная бутыль с розовым маслом, недвусмысленно намекая на то, чем именно должно было завершиться сегодняшнее свидание. Онегин нетерпеливо, с несвойственным ему волнением ожидал предстоящую встречу наедине с Ленским. Но уж никто не приедет, чтобы разделить с ним этот вечер. И виноват во всём лишь он один. Теперь, когда Онегин вновь прокрутил в голове всё, что произошло на именинах Татьяны, он это отчётливо осознал. Евгений не ложился, пока не опустошил всю бутылку вина. И лишь затем, с трудом добравшись до кровати, мгновенно провалился в тяжёлый сон без сновидений. *** На сей раз Онегин проснулся от настойчивого стука в дверь. Ему понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себя и понять, где он находится. Наконец Евгений наспех накинул халат и, по пути приглаживая растрепавшиеся со сна волосы, поспешил открыть. На пороге с испуганным видом стоял лакей — вероятно, стучал он довольно долго и, отчаявшись, уже не знал, что и думать. Бедняга весь съёжился под грозным взглядом не на шутку рассерженного барина и был явно готов провалиться сквозь землю. Однако, как ни крути, малый всё же был вынужден обьяснить причину, по которой он осмелился потревожить сон хозяина в столь раннее время, — ведь, тот, наверняка, как обычно после балов, собирался проспать до полудня. По словам слуги, к Онегину явился некто Зарецкий и вот уже с полчаса с нетерпением ожидал его внизу. Он требовал, чтобы о его визите было доложено немедленно, ибо дело, по которому он прибыл к господину Онегину, «было огромной важности и совершенно не терпело отлагательств». Попросив лакея передать визитеру, что он скоро спустится к нему, Онегин начал приводить себя в порядок. Пока Евгений при помощи слуги умывался и облачался в соответствующую случаю одежду, он строил догадки относительно цели визита Зарецкого. Онегин и без того был сильно не в духе, а теперь к тому же был вынужден с утра, не выспавшись после тяжёлой ночи, лицезреть далеко не близкого ему человека. Собираясь, Онегин вспоминал, всё, что ему было известно об этом господине, с которым он нередко виделся на приемах у местных помещиков. Помещик Зарецкий жил в пяти верстах от Красногорья — деревни Ленского. Поговаривали, что в прошлом сей почтенный господин имел дурную славу буяна, картёжника, повесы, завсегдатая трактиров и сорвиголовы, что с пяти саженей попадал в туз из пистолета; кое-кто даже утверждал, что во время войны он побывал в плену в французов, что добавляло к его облику весьма любопытные оттенки. Нынче же большинство соседей знало Зарецкого как мирного помещика, что живет-поживает в своей усадьбе под сенью черёмух и акаций, солит капусту, разводит уток и гусей, учит детей азбуке. Он слыл добрым и простым отцом семейства — при том холостым, надёжным другом и даже вполне себе честным человеком. Зарецкий принадлежал к тому типу людей, которые могут приспособиться и выжить в любой ситуации, — умел дурачиться, где надо с азартом поспорить, а то и помирить, если потребуется. Он в общем был весьма неглуп, и хоть Онегин и никогда не был с ним особенно близок, здравомыслие и небезынтересные суждения помещика Зарецкого ему импонировали. Однако, памятуя о том, что у Зарецкого, помимо прочего, была репутация старого дуэлянта, в душе Онегин уже знал, с какой именно целью к нему явился сосед Ленского. Знал — но тем не менее внутренне содрогнулся, когда, обменявшись дежурными приветствиями, тот невозмутимо вручил ему записку от Ленского, в которой с учтивой и холодной ясностью был изложен вызов на дуэль. Увидев знакомый убористый почерк, — который на сей раз, правда выглядел не столь аккуратно, будто, составляя послание, его автор пребывал в сильном смятении, — Евгений на мгновение застыл. К реальности его вернул будничный тон Зарецкого, коим он вопрошал о решении Онегина. Холодным тоном Евгений отрывисто ответил: «Всегда готов». Больше говорить было не о чем — раскланявшись, они расстались, и Зарецкий поспешил передать Ленскому ответ. После отъезда Зарецкого Онегин ещё какое-то время неподвижно стоял в передней, со странным выражением лица глядя на дверь. Чего он ждал? На что надеялся? Что вот-вот дверь откроется, внутрь ворвётся зимняя свежесть, а вместе с ней — Ленский, и, широко улыбнувшись своей неповторимой, обезоруживающей улыбкой, он раскроет Евгению объятия со словами: «Дорогой мой, давайте оставим в прошлом нелепые обиды — оно того не стоит, идите лучше ко мне, я так соскучился». Но этого не будет никогда. Уже нет… Переведя взгляд на зажатую в руке записку, Онегин стиснул зубы, скомкал бумажку и быстро направился в сторону кабинета, бросив через плечо, чтобы ему немедленно подали вина, да побольше. За закрытой дверью кабинета, глядя прямо перед собой, Евгений мерил шагами комнату; в голове проносился нескончаемый поток мыслей, которые он был не в силах остановить. Онегин был страшно недоволен собой, снова и снова обвинял он себя в случившемся. Теперь, спустя время, у него не осталось ни малейших сомнений, что именно он, и только он, в ответе за всё, что привело к этой чудовищной, безвыходной ситуации. По всему выходило, что, поддавшись ревности, он, как последний дурак, пошёл на поводу у эмоций и жестоко посмеялся над робкими и нежными чувствами Ленского. Подобное поведение, пожалуй, ещё могло бы сойти с рук юному порывистому созданию, вроде Володеньки, — он же, зрелый мужчина, не должен был вести себя как пылкий мальчик-боец, с нелепым азартом играть в примитивные детские игры. Как только на именинах ему померещилось, что Владимир пренебрегает им, что более не желает иметь с ним любовные отношения, следовало тут же найти возможность откровенно поговорить с юношей, обезоружить молодое сердце своими искренностью и здравомыслием. Но у обозлённого Онегина ни того, ни другого для своего возлюбленного тогда, увы, не нашлось… … Зато нашлось довольно изобретательности и коварства, чтобы хладнокровно делать из ничего не понимающего Ленского посмешище. Онегин унизил его на глазах у всех. Что ж, он добился своего — теперь уж поздно что-либо исправлять. Тем паче, что в деле было замешано третье лицо — опытный дуэлист, речистый сплетник Зарецкий, чей злой язык уж точно никого не пощадит. Как-никак Онегина заботило общественное мнение относительно вопросов чести: он бы предпочёл заслужить славу мужеложца, нежели труса, отказавшегося дать сатисфакцию на дуэли. Россказни Зарецкого, возможно, и не воспримут всерьёз, но слухов и сплетен определённо будет не избежать, и его репутации придёт конец. Таким образом, отступить и предложить пойти на мировую Евгений, заложник светских норм и устоев, к несчастью, никак не мог. А значит, завтра он сделает то, что должен. Даже зная, что после этого его жизнь уже никогда не будет прежней… Что совершает роковую ошибку, жалеть о которой ему придётся до конца дней своих… *** И вот уж настало назначенное для дуэли время — но Онегин спал крепким сном. Вчера после отъезда Зарецкого он приказал слугам не беспокоить его и, заперевшись в своём кабинете, до самой ночи пил вино наедине с собой и своими тяжёлыми мыслями. Евгений едва помнил, как добрался до опочивальни и, даже не переодевшись, уснул поверх одеяла. Проснувшись, он раздвинул полы завеса — и тут понял, что ему уже давно пора ехать на встречу… о которой он предпочёл бы забыть… и готов был дорого заплатить, лишь бы только она не состоялась… лишь бы в ней никогда не возникало необходимости… По первому зову к нему вбежал слуга — расторопный француз Гильо, чтобы незамедлительно подать барину бельё, туфли и халат. На скорую руку умывшись и приведя себя в порядок, Онегин захватил боевой ящик и поспешил ехать к назначенному для встречи месту; в качестве секунданта он взял с собой того же слугу-француза. Дуэль должна была состояться в уединённом месте, на старой мельнице, куда противники, по договорённости, должны были приехать ещё до рассвета. Ленский прибыл гораздо раньше срока и, когда Онегин не явился в условленное время, начал нервничать, хоть и старался не выдавать своё волнение находящемуся тут же Зарецкому — который, в отличие от Владимира, оставался совершенно невозмутимым. Чтобы хоть как-то отвлечься и привести мысли в порядок, Ленский начал вспоминать вчерашний день — кто знает, может, в его жизни это был последний день, который ему довелось прожить от заката до рассвета. Ах, будет ли ему дарована возможность встретить сегодня заход солнца — или его жизнь так нелепо прервётся, чтобы уж никогда более не озарять своим светом эту бренную землю… Вчера, когда Зарецкий передал ему утвердительный ответ Онегина, он даже обрадовался, ибо боялся, что Онегин не воспримет всерьёз его требование сатисфакции, по-своему обыкновению отшутится, попытавшись отворотить грудь от пистолета. Заручившись таким образом согласием Евгения, Ленский попытался на всякий случай привести свои дела в порядок, подготовить всё как полагается, если вдруг случится худшее… Однако это удавалось ему крайне скверно: он был рассеян, не мог сосредоточиться ни на чём определённом, в конец извёлся — и решил отложить сии занятия на вечер, а сам зачем-то отправился к соседям. Да, Ленский всё-таки навестил Лариных, хоть и твёрдо решил ненавидеть Ольгу — прежде всего за то, что в тот злосчастный день волей-неволей явилась причиной его душевных страданий, выступив против него в роковом дуэте с Онегиным. Владимир желал поразить и смутить Ольгу своим неожиданным приездом — но девушка встретила его как обычно, словно на самом деле не понимала, что особенного произошло накануне. Она была резва, весела и беспечна, и Ленский невольно умилился её наивности, когда она, искренне обрадовавшись его приезду, воскликнула: «Ах, Владимир, зачем вчера вечером вы так рано скрылись от нас?». Он тут же оттаял и всё простил Оленьке, которую в душе своей уже воспринимал не иначе как избалованное дитя, прелестную младшую сестру. Его злость и неприязнь к ней испарились, будто и не было ничего вовсе. Ленский не решился напомнить Ольге о вчерашнем. Напротив, теперь он возомнил себя спасителем чистого младого сердца от «развратителя, презренного червя» Онегина, ещё больше укрепившись в намерении стреляться с тем, в ком, по его убеждению, не было ни капли благородства. Кто бессовестно играл чувствами других, топтал и выбрасывал — ведь именно так он и поступил с самим Владимиром. Весь вечер у Лариных Владимир был рассеян: то чересчур весел, то беспричинно молчалив; по просьбе Прасковьи Лариной и обеих сестёр, он немного поиграл на клавикорде. Когда в передней Ленский прощался с Ольгой, его сердце сжала непонятная тоска. По приезде к себе в Красногорье он тщательно осмотрел пистолеты и затем вновь убрал в ящик. Чтобы хоть как-то отвлечься от навязчивых мыслей, что вереницей проносились в его голове, Ленский попробовал было почитать Шиллера — но всё впустую: перед глазами у него стоял образ Евгения Онегина. Его полные, чувственные губы. Его дерзкая, призывная улыбка. Провокационный взгляд красивых серых глаз. Соблазнительный, низкий голос, тихий, манящий смех. Холёные, словно вылепленные талантливым скульптором, руки — которые так опасно… так умело ночь за ночью ласкали его обнаженное тело… Резко захлопнув книгу, Владимир плеснул себе вина в бокал и, взяв перо, начал писать стихи. Слова лились сами собой — будто кто-то невидимый диктовал ему, а Ленскому оставалось только записывать. Он писал, а в его глазах стояли слёзы — и как он ни старался сдерживать их, несколько слезинок всё же скатились по бледным щекам на лист, оставив неровные разводы. До самого рассвета Владимир так и не сомкнул глаз. В седьмом часу утра явился Зарецкий, чтобы поторопить его. Он беспокоился, что Онегин, должно быть, уже прибыл на место и ожидает их. Более не медля, Ленский быстро собрался, захватил ящик с пистолетами и, положив в карман пальто исписанный листок со стола, вышел не обернувшись. Однако Зарецкий напрасно беспокоился — на деле, когда они прибыли на место, никто их там не ждал. Только поскрипывание снега под ногами, да редкие крики птиц в голых вершинах деревьев нарушали тишину уединённого места. Приехав наконец на мельницу, Онегин со слугой привязали лошадей к двум дубкам, и Евгений велел французу следовать за ним. Ленский уже давно ждал, опершись на плотину. Бросив на Владимира тревожный взгляд, Онегин тут же поспешил обратить его на Зарецкого, который уже деловито направлялся ему навстречу. Заядлый дуэлянт в прошлом, Зарецкий был педантичен в вопросах поединков и, засомневавшись в благородном происхождении француза Гильо, задал Онегину вопрос про его секунданта. Однако Евгений прервал все возражения, сказав, что это его друг и честный малый. Откладывать больше не было смысла — обернувшись к по-прежнему стоящему у плотины Ленскому, Онегин сухо спросил: «Что ж, начинать?». «Начнём, пожалуй», — прозвучал сказанный тихим безжизненным голосом ответ. Противники отошли за мельницу и, потупив взор, молча ждали, пока Зарецкий, как и полагается секундантам перед началом дуэли, разговаривал с месье Гильо. Впрочем, разговор их — простая дань условностям — продлился совсем недолго, и они воротились довольно быстро. Итак, с формальностями было покончено. Пришло время осуществить то, ради чего они тут собрались. Всё происходило как в страшном, непонятном сне: недавние друзья, пылкие возлюбленные в мгновение ока сделались заклятыми врагами и ныне хладнокровно готовили друг другу гибель. Помириться не представлялось возможным, хоть это и было единственным разумным решением, которое могло бы предотвратить трагедию — но в подобных делах, по мнению двуличного света, ложному стыду вовсе не было места. С Онегина будто сошло оцепенение, в котором он пребывал с того самого момента, как воротился к себе после именин. Внутри него всё кричало о том, что происходящее не может быть правдой, это какая-то чудовищная ошибка, чья-то жестокая насмешка — ибо сейчас, в этот самый момент… … Они с Ленским должны были не пытаться убить друг друга, а страстно, до изнеможения заниматься любовью на благоухающих жасмином и розами простынях… не стреляться — а целоваться, в губы, до беспамятства… не упрямо прятать отчуждённые взоры — а пожирать друг друга горящими огнём желания глазами… А всё это — бред, сущий бред, игра чьего-то больного воображения… О нет, это не может быть правдой… Но это было правдой. Всё это происходило наяву. И они уже ничего, совсем ничего не могли сделать, чтобы исправить роковую ошибку. Повернуть время вспять. Остановить кошмарное мгновение. И вот блеснули пистолеты, молоток загремел о шомпол; пули ушли в граненый ствол, и курок щёлкнул в первый раз. Вот сероватой струйкой посыпался на полку порох, надёжно ввинченный зубчатый кремень взведён вновь. Испуганный и растерянный, француз Гильо смущённо встал за ближний пень. Враги, — вчерашние любовники — не глядя друг на друга, сбросили плащи. С отменной точностью Зарецкий отмерил тридцать два шага — и каждый взял свой пистолет. «Теперь сходитесь», — сказал он спокойным ровным голосом. Противники сблизились на четыре шага — но для Онегина они были словно четыре смертные ступени. Все чувства Евгения обострились, как никогда: звуки многократно усилились, движения сильно замедлились — однако при этом он ощущал себя зрителем, со стороны наблюдающим за разворачивающейся на сцене драмой. Ему казалось, он даже слышит, как редкие, но крупные снежинки падают на обледенелую землю. Слышит, как тревожно стучит сердце Ленского — или это было его собственное сердце? Онегин начал поднимать свой пистолет. Они ступили ещё пять шагов — щуря левый глаз, Ленский только-только начал целиться… Но Онегин уже выстрелил. Перед этим он увидел, как Владимир взмахнул ресницами и посмотрел на него пронзительно синими глазами: в них застыло странное выражение, словно… словно он сознательно решил покориться своей судьбе… словно с самого начала не собирался хотя бы попытаться взять верх над Онегиным… И дело было вовсе не в том, что Онегин, очевидно, стрелял намного лучше него. Дело было в чём-то другом… Но в это мгновение Евгению было не до размышлений. Он сам не понял, как выстрелил первым, — и ему померещилось, что он следит глазами за траекторией полёта пули, которая летела прямо… …В сердце Ленскому. ​ В тот же миг Онегин увидел, как Владимир молча выронил пистолет и, тихо положив руку на грудь, с затуманенным взором упал на землю. Евгения бросило в холодный пот. Дальнейшее происходило как в кошмарном сне — почти таком же, какой привиделся ему в ночь после именин Татьяны. Он помнил, как стремглав ринулся к Ленскому, принялся осматривать его, звать по имени. Юноша лежал совершенно неподвижно, лицо его пугало мертвенной бледностью; слева на груди, увеличиваясь прямо на глазах, стремительно растекалось ярко-алое пятно. Онегину, опытному дуэлянту, понадобилось совсем немного времени, чтобы определить, что Ленский был ранен в грудь навылет. Неужто на утренней заре прекрасный цвет увял? Неужели огонь на алтаре потух навсегда? Ах, не может быть, чтобы это юное, пламенное сердце, в котором лишь короткое мгновение назад бились вдохновение, вражда, надежда, любовь; вовсю играла жизнь, и кровь кипела младая, — отныне навсегда замолкло, и, как в мрачном опустелом доме, в нём наступила вечная тишина… О нет, что угодно, но только не это! Господи, нет! Тем временем снежинок становилось всё больше, они кружились всё быстрее и быстрее, падая Ленскому на белое как мел лицо, на сухие синеющие губы. Не обращая никакого внимания на озадаченного его странным поведением Зарецкого, Онегин припал к этим холодным губам, чтобы попытаться вдохнуть жизнь в хрупкое обездвиженное тело, передать часть своих сил… попытаться сделать хоть что-нибудь. Внезапно Ленский начал дышать — его дыхание было частым и поверхностным; он начал откашливаться светлой пенящейся мокротой — но он пока ещё был жив, а значит, была надежда на спасение. Пусть крошечная — но была. И Онегин не собирался сдаваться. Больше нет. — Что вы стоите, сударь?! — не отрывая взгляд от Ленского, резко крикнул он Зарецкому. — Мчитесь за доктором, вы же видите, что он тяжело ранен, сейчас его нельзя перевозить на лошади — это погубит его. Возьмите мой экипаж — отсюда до моей усадьбы ближе всего. Гильо сопроводит вас на случай, если понадобится помощь. Езжайте же, больше нельзя терять ни секунды… пока не стало слишком поздно… В свою очередь, я буду делать всё возможное, чтобы он продержался до прибытия доктора. Слова эти были сказаны не терпящим возражения тоном, в них слышалась такая отчаянная решимость, что Зарецкому с французом оставалось лишь подчиниться. Вскочив на лошадей, они помчались в противоположную от мельницы сторону, поднимая за собой клубы снега. Евгений невольно отвлёкся, провожая их взглядом, а когда снова взглянул на раненого, с его губ невольно сорвался крик ужаса: по обе стороны от Ленского снег обагрился кровью, которая всё вытекала и вытекала из раны в груди, и, казалось, так будет продолжаться… пока Владимир не будет полностью обескровлен. Не теряя времени, Онегин разорвал рубашку Ленского — расстегнуть её из-за обилия крови уже не представлялось возможным; при выдохе из отверстия раны пузырилась окровавленная жидкость, а при каждом вдохе в том месте был слышен странный звук. По затруднённому дыханию раненого было ясно, что ему сильно не хватает воздуха, казалось, он задыхается. Онегин взял Ленского за руку — она была холодной, ногти приобрели такой же, как и губы, синеватый оттенок. Юноша был без сознания, но его жалобные стоны и хаотичные движения головы выдавали, что он сильно мучается от боли. При разгульном образе жизни Онегина он имел довольно обширный опыт в дуэлях — как правило, чаще в качестве участника, а не секунданта. Доселе он не раз сталкивался с подобными случаями — на его памяти почти все, получившие такого рода ранения, в конце концов умирали от потери крови и удушения… К сожалению, он слишком хорошо знал, как это может быть. Однако сейчас, когда на его глазах истекал кровью Владимир Ленский, Евгений запретил себе думать о чём-то, кроме того, как облегчить страдания несчастного. Как помочь ему продержаться до приезда доктора. Как выиграть у жизни драгоценные минуты. Онегин знал, что в подобном случае необходимо было предпринять прежде всего. Подняв с земли плащи, что они сбросили перед дуэлью, Онегин накинул один на себя, а другим, как мог, укутал Владимира, чтобы тот не замёрз лёжа на снегу. В первую очередь он быстро накрыл рукой рану — перчатка почти тут же намокла от крови. Нужно было срочно перекрыть доступ воздуха в место ранения, в том числе, и выходное отверстие, поскольку пуля прошла насквозь. На обе стороны следовало положить любой, не пропускающий воздух материал, и затем прямо поверх него — давящую повязку, которую можно было бы зафиксировать вокруг грудной клетки. С последним было туго, однако Онегин по возможности закрыл оба отверстия, используя в качестве пресса их с Ленским перчатки и шейные платки. Опустившись на землю подле Владимира, он положил его голову себе на колени и постарался устроить его в устойчивое положение на боку, что было немаловажно при его состоянии. Теперь оставалось ждать… и надеяться. На чудо. Видеть неимоверные страдания Ленского и быть не в силах оказать ему существенную помощь, кроме той, что он уже оказывал, причиняло Онегину почти физическую боль. Покоящаяся на его коленях голова Владимира металась из стороны в сторону, он то и дело бредил. Из невнятных обрывков фраз на русском, французском и немецком языке Евгению удалось вычленить лишь: «Прошу… нет… слишком больно… сердце… не надо… только не это… не покидайте… ведь я так сильно… за что… нет… нет… умоляю, останьтесь… я же вас…». Сложно было сказать, кого и о чём умолял находящийся в беспамятстве тяжело раненый юноша. Ясно было одно: сейчас страдало не только его тело, но и душа. В бессилии Онегин кусал губы в кровь и лишь шептал, гладя Ленского по влажным от снега волосам: — Володенька, держись, прошу тебя, родной, не уходи теперь… я не желаю тебя отпускать… я не смогу жить дальше с виной на сердце… Держись, хороший мой… только держись, ещё чуть-чуть, мой мальчик… родной мой… прошу… умоляю… Онегина никак не оставляла в покое мысль, что этой глупой дуэли вообще не должно было состояться, ведь он намеренно нарушил все мыслимые и немыслимые правила — раз уж отказать в силу нелепых светских условностей изначально не представлялось возможным. Он явился на встречу значительно позже условленного времени; в секунданты взял слугу, человека неблагородного происхождения; в конце концов, секунданты не попытались, как положено, помирить противников перед дуэлью. Всё это были существенные нарушения, кои сами по себе уже являлись веским основанием для отмены поединка. Но… судьба не дала ему шанса. И вот теперь Онегин — возможный убийца своего возлюбленного, прелестного юноши в самом расцвете лет, единственная вина которого заключалась лишь в том, что он стал первым, кто растопил лёд, сковавший было сердце законченного циника, и в итоге его безумная жажда обладания привела к этой страшной трагедии. Какая ирония судьбы! Евгений пробовал молиться — однако все слова как назло вылетели у него из головы, и он раз за разом твердил лишь одно: — Господи, молю тебя, если ты меня слышишь, спаси Володеньку, не дай ему погибнуть, умоляю… только не сейчас… Я один во всём виноват, и лишь мне нести ответ — если надо, покарай меня, Господи, но не забирай его… не отнимай у меня единственного, кто… кого я… Онегин так и не смог толком закончить свою мысль: он увидел, как издалека прямо к нему во весь опор мчатся два всадника на лошадях, а мгновение спустя уже можно было разглядеть запряжённый резвой тройкой экипаж. Во всадниках нетрудно было узнать Зарецкого и Гильо. У Евгения невольно вырвался вздох облегчения: наконец-то! Ожидание показалось Онегину вечностью — впрочем, пожалуй, даже вечность ничто по сравнению с тем, что он испытал, пока терзаемый болью Ленский истекал кровью у него на коленях; и никогда, никакими словами не сумеет описать он эти страшные мгновения — ибо нет таких слов в человеческом языке. Но вот помощь уже рядом. Совсем скоро они с Ленским будут мчаться к нему в Красногорье, а там уж доктор поможет, и, возможно, им будет дарован ещё один шанс… Во всяком случае, Онегин желал этого, как ничего и никогда не желал за всю свою жизнь. Перед тем, как встать, взгляд Евгения случайно упал на какую-то бумажку — вероятно, она выпала из кармана плаща Владимира, когда Онегин накидывал его на Ленского, и сначала он её даже не заметил на снегу. Евгений поднял исписанную знакомым почерком бумажку и сунул в один из карманов — он вернётся к этому позже, сейчас важнее всего было как можно осторожнее перенести Владимира в экипаж. Внезапно снег, который до этого робко кружил над старой мельницей, начал валить крупными частыми хлопьями. Заметая кровавые следы. Переписывая всё набело. *** Дальнейшее осталось в памяти Онегина лишь в виде разрозненных фрагментов. Вот всадники спешились и со всех ног бросились к ним, как и выпрыгнувший из кареты доктор. Его образ отчего-то особенно отчётливо врезался в память Евгению: сухопарый, небольшого роста, в тёмном пальто с меховым воротником; очевидно, когда Зарецкий ни свет ни заря ворвался к нему домой, чтобы привезти на мельницу, он ещё вовсю почивал — у него было заспанное лицо, однако его выражение было спокойным и сосредоточенным, все его жесты были точны и сдержанны. Доктор этот слыл настоящим знатоком своего дела и пользовался у местных большим уважением — поговаривали даже, что в своё время он был довольно известен в столице, однако лет десять назад отчего-то решил уехать на постоянное жительство сюда, в провинцию. Каковы бы там ни были истинные причины, Онегин был рад, что сейчас рядом оказался столь опытный специалист, и возлагал на него все свои надежды. Доктору хватило беглого взгляда на раненого и краткого осмотра, чтобы сделать верный вывод о его состоянии. Как издалека доносились до Онегина обрывки слов: «сдавливающий пневмоторакс… недостаточность дыхания… падение кровяного давления…». Он что-то влил Ленскому в рот, наложил временную повязку на рану и велел немедленно, соблюдая огромную осторожность, перенести юношу в карету. Наспех вытерев испачканную в крови руку протянутым доктором платком, Онегин вместе с сохранявшим невозмутимость Зарецким и Гильо, который, напротив, оторопело смотрел на страшное зрелище, перенесли находящегося в глубоком обмороке Владимира в экипаж. Онегин сел рядом, придерживая Ленского, которого по приказу доктора устроили в полусидящем положении таким образом, чтобы тело было склонено в сторону раны. Сам доктор сел напротив и до самого дома Ленского не спускал тревожных глаз с его мертвенно бледного лица. Как только сопровождаемая двумя всадниками карета подкатила к переднему крыльцу усадьбы Владимира Ленского, все слуги высыпали на крыльцо и при виде их ненаглядного барина в окровавленной одежде и с развевающимися на ветру длинными тёмными локонами, которого под руководством доктора в дом на руках заносили Онегин с Зарецким, принялись причитать и голосить на всю округу. От этого безудержного погребального плача Онегина бросило в холодный пот, и он в сердцах прикрикнул на дворню: — А ну-ка, замолчите немедленно, что воете, словно над покойником! Ваш барин ещё жив — вы же своими воплями ему отнюдь не помогаете, а только делаете хуже. Лучше живее готовьте ему комнату, нужно много полотенец, да воды побольше нагрейте… и все зажигайте свечи и усердно молитесь за его здравие. Давайте, пошевеливайтесь, бездельники! Властный тон Онегина — близкого друга барина, который был здесь частым гостем и которого все знали, — незамедлительно возымел нужное действие, и прислуга бросилась выполнять приказ. У самого же Евгения на душе было препаршиво: в ушах всё стоял недавний горестный плач; казалось, Ленскому, который совсем обмяк на их руках и находился без сознания, с каждым мгновением становилось лишь хуже; надежда, что было затеплилась в его сердце с появлением доктора, почти угасла. Владимира наконец занесли в опочивальню и бережно положили на кровать. Доктор, который уже сосредоточенно раскладывал на небольшом прикроватном столике содержимое своего чемоданчика, жестом дал понять, что небходимо как можно скорее раздеть раненого. Вдвоем с Зарецким они избавили Ленского от насквозь пропитавшихся кровью сюртука и рубашки, при этом стараясь ни в коем случае не задеть рану. Прислуга сновала туда-сюда, внося тазы с тёплой водой, полотенца, чистое белье, унося вконец испорченную одежду. Владимира начало трясти, как в лихорадке, все бросились разжигать камин. От толчеи, шума и суеты у Онегина зарябило перед глазам и разболелась голова — он был несказанно благодарен доктору, когда тот наконец выставил всех вон, сказав, что подобная суматоха может пагубно сказаться на и без того тяжелом состоянии юного господина. При этом прислуге было строжайше наказано находиться неподалёку и немедленно являться на каждый зов. Зарецкому было любопытно узнать, чем всё дело закончится, однако, покинув дом ещё до рассвета, он итак уже сильно задержался — ему надо было возвращаться к себе. Он обещал непременно заехать завтра или, в крайнем случае, послать своего человека за последними новостями. Зарецкий откланялся, следом за ним усадьбу покинул и француз Гильо — Онегин приказал ему возвращаться в поместье и предупредить, чтоб его сегодня не ждали. Оставшись подле Ленского вдвоем с доктором, Евгений вздохнул чуть свободнее, хотя на сердце было по-прежнему тяжело. Когда он спросил, чем может помочь, доктор попросил его снять с раненого брюки — они все промокли, пока он лежал на снегу, и если от них как можно скорее не избавиться и не протереть Владимира насухо, это могло быть чревато самыми скверными последствиями. Когда Онегин бросился выполнять просьбу доктора, он не думал, что сделать это будет так трудно. Дело не в том, что снимать брюки было сложно: просто Евгений слишком хорошо знал эти восхитительные ноги, длинные и стройные, бесчисленное число раз в страстном порыве он сам освобождал их от брюк, полностью обнажая, целовал все их прелестные изгибы, ласкал чудесные тонкие икры… И вот теперь он снова снимал брюки с Владимира — правда, повод для раздевания был уже совсем иным. От этой мысли у Онегина сжалось сердце и предательски защекотало в носу; ему казалось, ещё чуть-чуть — и, наплевав на всё, он разрыдается в голос, как ранее слуги на крыльце. Но его глаза оставались сухими, и от этого почему-то было ещё больнее. Евгений тщательно обтер ноги Ленского, невольно задержавшись на икрах, укрыл его до бёдер, а затем присел рядом с ним на край кровати и взял за руку. Она была холодной, почти ледяной, хотя у Владимира и начался жар — его лоб пылал, словно в огне, он вновь начал бредить. Онегин вопросительно посмотрел на доктора, который привычными движениями быстро и тщательно что-то смешивал в небольшой ёмкости. Продолжая готовить смесь, доктор бросил на Онегина внимательный взгляд из-под очков и после небольшой паузы промолвил: — Нынешнее состояние вашего друга, господин Онегин, крайне тяжёлое, не стану этого скрывать. Пуля, которой вы выстрелили ему в грудь, задела наружные и внутренние перегородки легкого, вследствие чего сейчас воздух проникает в плевру легкого, заполняя ее, и сжимает само легкое. У господина Ленского сильно набухли шейные вены, пульс частый и слабый, губы и ногти посинели — верный признак сердечной недостаточности. Взгляните — кажется, будто правая и левая стороны грудной клетки двигаются не одновременно, а словно сами по себе. Всё перечисленное даёт мне веское основание предположить, что у раненого возник пневмоторакс, если это вам о чём-то говорит. Не вдаваясь в подробности, скажу лишь, что подобное состояние является опасным для жизни — прежде всего, поскольку раненому угрожает удушье. Продолжая говорить, доктор жестом попросил Онегина, который сидел в каком-то полузабытьи, вцепившись в руку Ленского, освободить ему место подле раненого и, убрав пропитавшиеся кровью повязки, принялся наносить на место ранения с обеих сторон какую-то смесь со странным запахом. Кровь из раны почти уже не текла — вероятно, это было связано с тем, что до этого, ещё на мельнице, доктор, перед тем как перевязать Владимира, чем-то смазал его. Онегин решил, что, скорее всего, это было некое кровоостанавливающее средство по особому рецепту самого доктора. Затем лекарь каким-то хитроумным способом ловко перевязал своего пациента вокруг груди, то и дело прибегая к помощи Онегина, когда Ленского следовало перевернуть. Тем временем, сам Евгений чувствовал себя совершенно бесполезным и молча страдал от собственного бессилия. Ему оставалось лишь наблюдать за тем, как доктор спокойно и методично одно за другим применяет самые разные средства: от припарок и холодных компрессов — до касторки, опиума, белладонны и ещё чего-то. В глазах Онегина этот уверенный в себе, невысокий человек в очках и с густыми, тронутыми благородной сединой волосами выглядел настоящим кудесником, сказочным волшебником, и молодой человек был готов поклоняться ему, молиться на него… если понадобится, даже принести жертву — лишь бы это помогло спасти его бедного мальчика. Провозившись с раненым почти до вечера, доктор в конце концов объявил Онегину, что сделал всё от него зависящее — дальнейшее отныне находится уже не в его власти. Онегину стало как никогда страшно — он вдруг почувствовал себя маленьким беспомощным ребёнком, который заблудился ночью в лесу, в грозу, и вот над ним сверкают молнии, ему хочется кричать и плакать, звать на помощь, но, оцепенев от ужаса, он просто стоит и молча хватает ртом воздух. С трудом Евгений наконец выдавил: — А если без вас с ним что-то случится… и никто не сможет помочь… не будет знать, как… и тогда он… тогда он может… — Ночью с господином Ленским будете вы? — деловито спросил доктор, защелкивая чемоданчик и беря свои брошенные на кресло пальто и шляпу. Онегин молча кивнул. — Ежели случится что-то серьёзное — жар никак не будет снижаться, начнётся агония… одним словом, то, что вас по-настоящему встревожит, немедленно посылайтесь за мной. На все остальные случаи я оставляю вам эти средства — сейчас поясню, как и когда именно полагается давать их раненому. Необходимо также, чтобы он как можно больше пил, если что, хотя бы регулярно смачивайте ему губы мокрым полотенцем или губкой. Кроме того, позаботьтесь о том, чтобы его время от времени протирали насухо и меняли белье, как только оно станет влажным от пота, — учитывая сильные жаропонижающие средства, которые я дал больному, необходимость в этом вот-вот возникнет. Дав Онегину самые подробные инструкции по уходу за Ленским и пообещав непременно приехать проведать его наутро, — разумеется, если необходимость в его присутствии не возникнет ещё до этого — достопочтенный доктор направился к выходу. Однако перед тем, как покинуть комнату больного, он обернулся и, пристально взглянув на Онегина, сказал: — Нынче волею судьбы на долю юного господина Ленского выпали нелегкие испытания. Я не берусь судить, ради чего двум умным состоятельным дворянам в расцвете лет понадобилось решать какие бы то ни было разногласия при помощи пистолетов — хотя лично мне, разумеется, не по душе столь варварские, и, очевидно, крайне опасные способы выяснения отношений. Скажу лишь одно: шансов на успешный исход у несчастного юноши не так много. Но они есть. И именно предстоящая ночь будет решающей. Если его организм, юный и сильный, всё-таки справится, и кризис минует, — в дальнейшем при правильном уходе и тщательно подобранном лечении, с большой долей вероятности молодой человек пойдёт на поправку и быстро восстановится — в данном случае возраст на его стороне. Однако должен предупредить, что шансы на выживание сейчас, помимо прочего, напрямую зависят от его собственного желания жить. Хорошо, если у господина Ленского найдётся причина, достаточно веская и значительная, чтобы он захотел остаться на этой земле. Не поймите меня превратно, юноша, — я гораздо старше вас и в силу своего рода деятельности многое повидал в жизни. Поверьте, я знаю, о чём говорю. На этих словах, что глубоко врезались в сознание Онегина, доктор откланялся, оставив его наедине с Ленским. В дверь постучали — Евгений открыл. На пороге стояла девушка с подносом и испуганно глядела на Онегина. Только сейчас, увидев страх в её глазах, он подумал, что, пожалуй, и правда представляет собой то ещё зрелище: обычно идеально уложенные волосы его теперь были в беспорядке, глаза блестели странным блеском — день, полный переживаний, не мог не оставить свой след на его лице; к тому же его сюртук и кружевные манжеты рубашки были сильно испачканы кровью Ленского, а переодеться у Онегина до сих пор не было возможности. — Господин доктор попросил как можно скорее подать вам горячее и напитки, он сказал, вам понадобятся силы… много сил, чтобы ухаживать за молодым господином… вы весь день ничего не ели, а ведь ещё вся ночь впереди… Онегин молча кивнул и указал глазами на стол, куда служанка поспешила поставить поднос. Уходя, она чуть помедлила в дверях и, словно наконец решившись, обернулась и едва слышно сказала: — Спасибо вам, что заботитесь о нашем барине… мы неустанно молимся за его здравие и готовы делать всё, что необходимо, по первому вашему зову. Пожалуйста, помогите ему, ведь он сущий ангел — такой юный, такой красивый… он не может вот так внезапно уйти… Мы ведь все его так любим… так сильно любим… — Знаю… Знаю… я тоже… Девушка всхлипнула и, поклонившись, быстро вышла, по дороге утирая передником красные от слёз глаза. Онегин же… … Онегин остался стоять посреди комнаты как громом поражённый. Внезапно он понял то, что до этого всё ускользало и ускользало от него. Как если бы он сам намеренно отталкивал это от себя. Новые, непрошеные чувства полностью захватили его — и он был к ним совсем не готов. Ибо до сих пор никогда ничего подобного не испытывал. Евгений Онегин ещё никогда не был влюблён. Так вот как называется то щемящее грудь чувство, томление, что так мучило его последнее время. Не давало дышать. Жить прежней понятной, размеренной жизнью… Как же поздно он это осознал! В прошлом он вступал в связи — в большинстве случаев, мимолётные — с самыми разными людьми. Иные из них были гораздо опытнее его и даже гораздо более знатные — настолько, что их имена даже сейчас, спустя долгое время, он бы не осмелился назвать вслух без веского на то основания. Другие были совсем юными и невинными — он становился их первым любовником, и затем они долго не могли забыть его, страдали от неразделенных чувств, мучая и себя, и его. Были среди тех, с кем он всласть удовлетворял свою похоть, продажные и развращенные, алчущие лишь плотских удовольствий, — наутро им было совершенно наплевать друг на друга, они становились чужими людьми. В юности сам Евгений тоже был жертвой заблуждений и необузданных страстей. Он был, что называется, избалован привычкой жизни. Одно его ненадолго забавляло, другое — разочаровывало; он был медленно томим желанием, ветреным успехом, душа его вечно металась, роптала — и, пытаясь унять это тревожное томление, Онегин то и дело пускался во все тяжкие, хандрил, смертельно скучал, подавляя зевоту деланным смехом. Он никогда ни кем слишком не увлекался, — а о влюбленностях вообще речи и быть не могло — как-нибудь волочился, ежели получал отказ, что случалось крайне редко, — мигом утешался, если узнавал об измене — нисколько не страдал, напротив, был рад отдохнуть от опостылевшей связи. Возлюбленных Онегин искал без упоения — а когда надоедало, без малейшего сожаления расставался с ними навсегда и после более никогда не вспоминал. Ко всем и ко всему он был равнодушен; его сердце ничто не тревожило. Таким образом Евгений провёл почти восемь лет. Пока не встретил Владимира Ленского… … И влюбился… Как мальчишка. И, не имея смелости признаться в этом самому себе, в тот злосчастный вечер повёл себя ничуть не лучше — будто зелёный юнец, а не зрелый, искушённый в жизни мужчина. Господи, ну почему, почему вместо того, чтобы искренне поделиться с Володенькой своими чувствами, признаться любимому, наплевав на глупую гордость, на им же самим созданные запреты и страхи, — он предпочёл причинить боль тому, кто неожиданно стал самым близким, самым желанным для него человеком на всём белом свете! Отчего он увидел угрозу там, где её и в помине не было? Зачем приревновал к Ольге Лариной и спровоцировал Ленского — ведь все его, Онегина, действия на именинах были одним сплошным оскорблением… пощечиной, которую он дал тому, кого, оказывается, желал больше всего… больше жизни… Нет, нет, он не может потерять своего синеглазого мальчика — только не теперь, когда его бестолковая жизнь начала приобретать смысл! Как только Евгений наконец, спустя столько времени, смог признать свои чувства, сумел дать им единственное верное определение, ему захотелось на всю комнату — нет, на весь мир, прокричать о своей нежданной, прекрасной, безграничной любви. Но болезненный стон Владимира вернул его к пугающей реальности… Следующие несколько часов у Онегина не то, чтобы присесть и подумать не было времени — ему даже вздохнуть-то было некогда. У Владимира усилился жар, он метался, бессвязно бредил. Всё своё внимание, всю заботу Евгений направил на несчастного страдальца. Он не позволял себе расслабиться ни на секунду, ни на одно короткое мгновение, чтобы не пропустить критический момент, когда необходимо будет немедленно послать за доктором. Он был строг и беспощаден как к себе, так и к прислуге; за короткое время он сумел завоевать беспрекословный авторитет у людей Ленского, и они подчинялись малейшему его слову, споро и безукоризненно выполняя каждую просьбу, — больше, впрочем, походившую на приказ. Под чутким руководством Евгения слуги неустанно сновали туда-сюда, принося воду, меняя промокшее от пота, который градом стекал с Владимира, постельное бельё. Вместе они приподнимали юношу, чтобы вливать в сухие, потрескавшиеся губы воду и необходимые лекарства. Лишь только его самого протирать Онегин категорически не позволял никому — делал это сам, стараясь каждым своим прикосновением к любимому телу передать Володеньке часть своих сил, своей воли к жизни. А ведь она появилась у Онегина лишь сейчас, когда он поклялся себе во что бы то ни стало поднять Ленского на ноги. Чего бы это ему не стоило. Ведь если он проиграет — его руки до конца жизни будут испачканы в крови невинного юноши. А значит, уже больше ни в чем не будет смысла… Не чувствуя ни голода, ни усталости, Онегин всю ночь, как за малым дитем, ухаживал за Володенькой. Даже прислуга за ним уже не поспевала — измотанные люди падали с ног, засыпая на ходу. И лишь когда жар начал спадать, и раненый почти перестал бредить, Евгений понял, что кризис миновал, — и это значило, что, как обещал доктор, Ленский будет жить. И несмотря на то, что впереди была лишь неизвестность, и молодому человеку предстоял долгий восстановительный период, Онегин всё равно чувствовал, что на этот раз удалось одержать победу над злым роком. Пожалуй, впервые в жизни, Бог действительно услышал его молитвы. Хотя он этого и не заслуживал. Как только опасность миновала, Евгений отпустил слуг отдыхать — самое страшное осталось позади, однако ничего ещё не кончилось, им всем понадобится ещё немало сил и терпения, чтобы их ненаглядный синеглазый барин вновь стал самим собой — каким все они его помнили и любили. Каким сам Онегин его любил. Только сейчас, оставшись наедине с Владимиром, Онегин почувствовал, что даже не может пошевелиться — не то, что встать. Он осмотрел комнату — его взгляд остановился на подносе, который для него, по просьбе доктора, принесли ещё несколько часов назад. Есть он до сих пор не хотел, хоть с тех пор, как он ел в последний раз, прошли уже сутки. А вот наличие бутылки коньяка Евгения действительно порадовало — после всего пережитого ему не помешает выпить что-нибудь покрепче, чем любимые шампанское или красное вино. Еле добравшись до стола и плеснув себе коньяка, он залпом осушил бокал — терпкая, с приятной горчинкой, жидкость обожгла горло и тут же растеклась по венам. Следом Онегин налил ещё и тут же выпил напиток до дна. Наконец он почувствовал, как невероятное напряжение, в котором он находился всё это время, постепенно начинает отступать. Он ощутил приятную расслабленность во всём теле. Наполнив до краев очередной бокал, Евгений медленно направился к кровати, на которой лежал Ленский. Он с трудом передвигал ноги — он вовсе не был пьян, сознание было как никогда ясным, но тело плохо слушалось его, оно стало как ватное. С бокалом в руках Онегин сел на край кровати. Он не отрываясь смотрел на Ленского — и его сердце сжималось от того, каким бледным и отрешённым тот выглядел. Вокруг глаз юноши залегли тёмные круги; очаровательно округлые щёки, которые совсем недавно покрывал нежный румянец, сейчас впали, отчего все черты дорогого лица заострились. Алые спелые губы, что он столько раз целовал самым непристойным образом, теперь были сухими и бледными. И лишь ресницы, отбрасывающие продолговатые тени на лицо, по-прежнему оставались густыми и длинными. Онегину то и дело казалось, что Ленский вдруг перестал дышать: его руки покоились поверх одеяла, он лежал совсем неподвижно и грудная клетка едва вздымалась — его и правда можно было принять за… усопшего. Осушив бокал, Евгений отставил его и, склонившись, припал губами к бледным устам Владимира. Почувствовав слабое дыхание, Онегин вздохнул с облегчением. Запустив пальцы в разметавшиеся по подушкам тёмные, растрёпанные волосы, он вновь поцеловал Ленского в губы — только на сей раз уже по-настоящему, разомкнув их языком, долго, глубоко, чувственно. С трудом оторвавшись от столь желанных им уст, Онегин вновь посмотрел на Володеньку. Он провёл по его лицу рукой, ласково обводя кончиками пальцев каждую черту. В горле его встал ком. Отчего-то именно в этот момент Евгений вдруг вспомнил, как, когда в детстве он в очередной раз делал ошибки в спряжениях французских глаголов и из-за этого жутко, до слёз, злился на самого себя, гувернёр-француз мягко убеждал его, говоря такие нужные, ласкающие слух слова утешения на знакомом с рождения языке: — Eugéne, vous savez tous, vous réussirez certainement — il suffit d'y croire et de continuer à essayer. Surtout, n'abandonnez pas, mon garçon, et tout ira bien. Très bien И он, Евгений Онегин, будет пытаться — чего бы ему это ни стоило… Будет верить… Он, который до сих пор никогда ни о ком по-настоящему не не заботился, кроме себя самого, приложит все усилия, чтобы вернуть к жизни своего любимого — вернуть к жизни Владимира Ленского. Снова услышать его задорный смех, увидеть его обезоруживающую улыбку с самыми очаровательными на свете ямочками. И пусть эта улыбка уже больше никогда не будет обращена к нему, пусть Ленский накажет его вечным холодом и презрением. Но Онегин непременно должен знать, что сделал всё от него зависящее, чтобы Ленский вновь стал самим собой — таким, каким он был до всего этого кошмара. И пускай ради этого ему навсегда придется отказаться от самого Володеньки — отныне ради счастья любимого он был готов пойти на любые жертвы. Готов. Даже понимая, что без Ленского его жизнь навсегда утратит краски… … Ибо солнце — яркое, тёплое, единственное и неповторимое, уйдёт из неё, а значит, впереди его будут ожидать лишь мрак и прозябание… в полном одиночестве. Ему никто не был нужен, никто — один лишь Ленский. В нём одном отныне была вся его жизнь. Теперь Евгений понял это. И уже совсем неважно, что он сделал и чего не сделал — в любом случае, он уже не в силах был что-либо изменить. Оставалось смириться и принять всё, что он получит от судьбы — плохое или хорошее. Точно так же, как Онегин принял своё нежданное чувство к Владимиру. Свою запоздалую — но такую прекрасную, такую настоящую… … Любовь. От выпитого коньяка и дышащего жаром камина Онегину стало нестерпимо душно. Только сейчас он осознал, что всё это время был в запятнанном кровью сюртуке. Снимая его, он почувствовал, как что-то зашуршало в кармане. В недоумении Евгений запустил туда руку и извлёк уже изрядно помятый лист бумаги. Онегин разгладил его и, увидев почерк Ленского, только сейчас вспомнил, что поднял его с земли перед тем, как перенести раненого в карету. Текст был поделён на строфы — очевидно, это было стихотворение, написанное Ленским. Но зачем Владимир взял его с собой? Возможно, он написал его незадолго до дуэли… Евгений принялся читать и с каждой строчкой, написанной до боли знакомым почерком, выражение его лица менялось: Ich liebe Sie. Теперь признаться Вам не страшусь в грехе своём. Наутро будем мы стреляться - И может поздно быть потом. К чему слова, к чему терзания - Я знаю, мне уж не помочь; Как вероломно на страданья Вы обрекли меня в ту ночь. Явились мне, как искуситель, Не повернуть уж время вспять; Увы, коварный соблазнитель, - Не в силах я Вас не желать. Что будет так — мне было ясно. В душе своей я это знал! Теперь уж вижу, что напрасно Я гласу разума не внял… Зачем моё ласкали тело Вы от заката до зари, Когда Вам не было и дела… Я Вас любил! Как Вы могли! Ах, сам себя я презираю, Что не могу Вас не любить. Но я отныне не желаю У Вас в руках игрушкой быть. Я не смогу убить Вас — скверно, Но не поднимется рука. Молю, чтоб выстрелили первым, И в сердце — чтоб наверняка. Мой милый, пусть я кану в Лету И не услышу слов любви - Но ведь я жил, я был поэтом И я любил… Ich liebe Sie. Дочитав до конца, Онегин с застывшим выражением лица медленно перевёл взгляд в сторону окна: его так и не занавесили — всем было не до того, и сейчас сквозь него Евгений видел, как снег валит крупными пушистыми хлопьями, а ветер подхватывает их и разносит далеко вокруг. Внезапно Онегин почувствовал, как внутри него, где-то очень глубоко, что-то изменилось, — словно ослабла пружина, которая долгое время была туго натянута. И тут, к своему удивлению, он ощутил, как по его щекам что-то течёт. Он поднёс руку и машинально вытер лицо — ладонь сразу же стала мокрой. Неужели он… Не может этого быть… Но это и правда происходило наяву — Евгений плакал. Слёзы бесконечным потоком текли и текли из его глаз. И он уже был не в силах остановить это. Его плечи тряслись. Он просто не мог сдерживаться — больше нет. Онегин уронил голову на руки и зарыдал навзрыд. А снег всё падал и падал. Чистый. Белый. Невозможно красивый. Как чудо. Как нежданный подарок с небес… Шанс… … Начать всё сначала… ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​ ​

~ Fin ~