Be your little spoon.

«У меня нет родителей.» 16:35 Сообщение, ставшее вишенкой на торте. Он готов был броситься в окно, утилизировать телефон в миксере , да что, чёрт тебя побери, угодно, лишь бы не оставаться в одной вселенной вместе с Комаэдой. Кажется, он начинает понимать, что и к чему. Поведение Нагито стало более очевидным, хотя, по-прежнему действия абсолютно не предсказуемы. Этот парень, кажись, и сам себя не шибко понимает, не заводя разговора и о других. Как ни спросишь, всё у него хорошо. А как только начинаешь копать глубже — хорошего в его жизни, откровенно говоря, мало. Да что там мало, вообще нет.

***

Очередной нудный учебный день подошёл к долгожданному концу. Лучи тёплого солнца пробивались из под серых облаков, хоть как-то согревая одинокую студенческую тушку. В левом кармане навороченных черных брюк беспорядочно валялись забытые богом потёртые, измятые купюры, пережившие точно не одну стирку и не один ливень. Тёплые черные ботинки были, как обычно, вылизаны до блеска. Рубашка без единого пятнышка, даже от часто встречаемой и уже порядком надоевшей шариковой ручки. Новомодные наручные часы, что стоят наверняка несколько зарплат пенсионеров. Но ничто из этого, как ни странно, не приносило мне ни счастья, ни дофамина, ни даже простой, людской гордости. Рядом со мной, с совершенно поникшей и нелюбопытной ни в чём физиономией, прётся Комаэда, что так и ни разу не посмотрел на меня за время совместной дороги до дома. Я не знаю почему, но жду от него хотя бы словечка. Не важно, тёплого или злющего, просто отклика. Но, бьюсь об заклад, он молчит потому, что я тогда проигнорировал его сообщение. Чувство вины сжирало меня изнутри. Человек, кажется, пытался мне открыться, а я даже не отозвался. До боли неловко сейчас находиться с ним, вроде бы, рядом, но одновременно так далеко и отстраненно, будто бы между нами обрыв, обреченный бесконечной бездной. —Ты так и будешь молчать всю дорогу? — рявкнул я, раздраженный собственной терпимостью, — Будто воды в рот набрал, честное слово. Меня безумно сильно бесил тот факт, что именно рядом с этой особой я включаю терпилу, предпочитая умалчивать, если что-то мне не нравится. Это, черт возьми, вообще не про меня! —А? — и снова ты включаешь этот проклятый «режим дурачка», — А что говорить-то? — Я уже понял, что ты любишь заставать людей врасплох, — вновь съязвил, — можно не делать этого хотя бы тогда, когда мы возвращаемся домой после лекции по филологии? Сам же их не особо любишь. — С чего это ты взял, что я собираюсь туда возвращаться? С этого вопроса я (не)слегка «выпал», потому что звучит вычурно резко. Страшно слышать принятие таких гештальтов от кого-то, вроде нынешнего собеседника. — Наверное, с того, что ты всегда идёшь туда после учёбы? — недовольным тоном укоренил несуразный вопрос я, вскинув бровь. — Выходит, этот раз исключение. —Ну и.. Куда теперь держишь путь? Где остановишься? — копаться в чужом нижнем белье мне, откровенно говоря, не хотелось. Мало ли что у этого чудака в жизни происходит. Но поинтересоваться стоило, «из вежливости». Честно говоря, было безумно интересно, но, возможно, я ещё не скоро признаюсь себе в этом. —На произвол судьбы, хах, — отчеканил «беженец», ухмыляясь собственным выводам, — или ты можешь предложить варианты получше? —…Ну, знаешь, — Хаджиме определённо чувствует, как слова норовят вылезти из горла, не желая больше задерживаться в нём комом, — я думаю, ты бы мог.. Ненадолго остаться у меня. И, чёрт возьми, он не понимает, что вообще несёт. В голове Хаус, одна мысль не успевает сформироваться и показать себя, как тут же врезается в другую и ломается вдребезги. Складывается ощущение, словно он не вкусная похлёбка, которую пытались съесть, но как бы не заставляли себя — просто размазали по тарелке. Парень, взявшись за переносицу, всё так же не поднимая глаз на собеседника, уже примерно представлял это недоумевающее лицо, беспорядочно обрамлённое седыми прядями, серьёзные серовато-зелёные глаза и ярко выраженные напряжённые скулы. —Хината-кун?... Спустя долгое время я соизволил поднять на него взгляд, встречаясь с выцвевшим свинцом его радужек, видя в них отчуждающее беспокойствие. Тонкие губы слегка подрагивали, белёсые густые ресницы наливались каплями горячих слёз, пачкаясь и купаясь в них. Я не сразу понял, что делать. А если быть точнее, изначально я вообще ничего не понял. Внезапно льющий слёзы Нагито стоит напротив меня. Ну, серьёзно, кто-то вообще когда-то видел его слёзы? Ответ, если честно, напрашивается на «нет». —Ненадолго. Он чувствует между собой и Комаэдой невероятную пропасть, которую не способен ничем перекрыть. Он и понятия не имеет, с чего начать прокладывать мост. Голова гудит. Хаджиме в первые в такой ситуации. Чуждое ему до этого желание избегать диалога, не держать контроль и внезапная, слишком слащавая лояльность к однокурснику нарастала, всё больше удивляя не только самого себя, но и собеседника, что дрожал, словно осиновый лист, с горечью давя ему лыбу. Нагито, в общем-то, тоже показал свои «отличительные» черты: никогда невиданная от него Хинатой тревожность, бездоминантность и незащищённость сейчас была весьма и весьма очевидной. Каждое действие сопровождалось мокреющими ресницами, бледное, припорошенное снегом и румяностью от холода лицо побелело ещё пуще прежнего, тонкие, обкусанные губы посинели от холода, то-ли от физического, то-ли от морального. Этот момент безумно хотелось продлить, потому что парень, стоящий напротив, выглядел как никогда хрупким, стеклянным. И с каждой секундой, проведённой вместе с ним, он боялся уронить его. Боялся разбить этот драгостоящий хрусталь. Потому что знал: разбив его однажды, вновь собрать, склеить, сшить уже не получится. Он не будет столь же красивым и приятным, как прежде. И, поддаваясь дьявольскому соблазну, Хината словно в трансе приближается к Комаэде, судорожно тая в глубине его металлически-серых глаз, прижимая к себе обмякшее и до некоторой мерзости холодное тело, что всё больше напоминало мертвечину, когда затаивало дыхание. Его выдавал лишь учащенный ритмичный стук сердца, готового выпрыгнуть из груди, с треском разламывая лёд, покрывавший его всё это длительное время. Наступает мёртвая тишина. Слышны только постукивания сердец, всхлипы, умеренное дыхание и шум леденящего насквозь ветра. На плечо приятно давил чужой маленький носик, а рубашка намокла от чужих горячих слёз.

***

Спустя некоторые мгновения я очень нехотя соизволил выпустить свой нос из копны седых волос Комаэды, уставившись на него сверху вниз. Он весь изогнулся, сутуля спину и вжимаясь в меня, будто в последний раз. И только в тот момент я понял, что мы стоим посреди оживлённой, ночной улицы Токио, вот так, в обнимку, плачась друг дружке дружке в плечо. Но меня это абсолютно не смутило. Нет, смутило конечно, но мне стало так плевать, как только вспомнил о том, что этот момент может быть последним в своём роде, и, что, больше, возможно, я не увижу Нагито таким. Потому что, зная этого плутовца, на следующий же день он начнёт игнорировать меня, избегая любого контакта, делая вид, что ничего не было и мы вовсе даже не знакомы. Но холод отрезвлял, настолько щекотя и пробирая костяшки, что даже душевный покой и теплота не помогали согреться. Уже, очевидно, пора было идти домой. Поэтому я перевёл свою руку со спины одногруппника ему на шевелюру, зарываясь в неё пальцами, делая лёгкие массажные движения, заставляя взглянуть на себя. И сие действие не заставило себя ждать. Бледная мордашка уставилась на меня, морщась, словно спящий ёжик после пробуждения. Сонные глаза разглядывали моё очень по-глупому, но искренне улыбающееся лицо, в попытках прийти в себя. —Уже холодно. Думаю, пора домой, — не знаю почему, но я старался говорить так тихо, как мог. Будто пытаясь не спугнуть Нагито, боясь, что он вот-вот растворится, растает, убежит. А может, всё это — просто сон? Может, я сейчас проснусь в холодной кровати и пойму, что всё, что произошло — лишь плод моей по детски влюблённой фантазии? —…Да, ты прав — промямлил он, отстраняясь от меня. В этот момент стало ещё холоднее, чем было прежде. Я недовольно потирал ладони друг о друга, — Мы сейчас идём к тебе? Взгляд Нагито был полон тревоги и недоверия. Да что там, я и сам не до конца понимал, что это происходит со мной, но это странное, сладко теплящее чувство руководило мной, словно марионеткой в кукольном театре, из-за чего я охотно согласился и быстрым движением подхватил Комаэду за руку, ведя в нужную сторону. Я не задумывался о том, что будет дальше. Мне некогда было думать о своём положении, потому что всё, что я тогда хотел — видеть эту бледную, холодную гримасу чаще, чем «каждый день». Огромное желание отогреть, вырвать из его рутинного болота Комаэду охватило моё сердце и мой разум, заворожило меня. И ничего не остаётся, кроме того, как покорить следовать своим мыслям и зову сердца.

***

Мне стало настолько интересно рассматривать натуру Нагито, что я начал вести дневник, записывая свои заметки, яркие события, проведённые рядом с ним и прочее. На самом деле, это очень трудно и геморно. Но, быть может, мне станет больше понятен внутренний мир этого странного парня. И всё же, приходя уставший после работы и учёбы, хочешь нормального отдыха, а тебе, в придачу ко всему, нужно сидеть с сгорбив и без того уже кривую спину и писать о том, как часто хороший настрой Комаэды сегодня прощался со мной. Что чувствовал, какие мысли рядом с ним меня посещали, как в целом было моё состояние после времяпровождения с ним и вся эта суматоха, которой так трепетно интересуются специалисты, чьи умелые ручонки любят лезть в чужие мозги. Ну, по крайней мере, теперь моему животному интересу к белобрысому чудаку есть хоть какое-то лихое, умирающее оправдание. Хотя и оно звучит абсурдно: заселять к себе человека, проводить время, тактильничать и общаться лишь ради того, чтобы лучше его понять — такая себе причина, если быть честным с собой.

***

22.02.23. Запись первая.

«Я начал замечать то, как Комаэда обожает безразмерные, вязаные и очевидно не первой свежести, потому что все в затяжках, свитера. А ещё, он практически не ест нормально. Вчера мы ужинали вместе. Честно, я бы пошутил про романтический ужин, но романтикой здесь и близко не пахло: он просто внимательно рассматривал мои черты лица, явно нервничая, постукивая ногой по полу, но стараясь выглядеть максимально равнодушно. Ел он без особого энтузиазма, хотя уверял меня, что мисо-суп получился «отдельным искусством», и что он ел его с превеликим аппетитом, судорожно благодаря меня за мою «доброту и внимание». Но, по-моему, это должно быть в порядке вещей, угощать человека, который буквально живёт с тобой. На слова ему было поверить трудно, в частности, такому человеку — как Нагито. Никогда не знаешь, что может быть на уме у этого типа. Он часто ведёт себя максимально странно. У него иногда, будто петух в задницу клюнул, просыпается режим «мамочки», когда он начинает интересоваться всем, чем только можно: спрашивает, поел ли я вовремя, устали ли после универа. У Комаэды есть привычка спрашивать о том, есть ли у меня планы на вечер, на завтра, или вообще на неделю, но этот диалог остаётся бессмысленным, абсолютно ненужным. Потому что такие вопросы, обычно, возникают у тех людей, которые назначают встречу — а этот чудак меня ещё ни разу даже прогуляться не позвал. Больше всего я удивляюсь этому только потому, что в другое время он настроен ко мне даже ничуть не дружески, о какой заботе может идти речь? Мои догадки о его отношении ко мне после <i>того вечера оказались верны. Да, он каждый час извиняется за предоставленные неудобства, благодарит, будто бога, но в тоже время беспощадно холоден. Я уже привык к тому, что Нагито возвращается под самый вечер. И, кажется, он даже не собирается объясняться, где пропадает. Впрочем, мне плевать. Главное чтобы мой сон не беспокоил. Мне действительно всё равно. Это ведь не моя жизнь, я не должен беспокоиться. Но так ли это? Чем больше я думаю об этом, тем больше захожу в тупик, с мыслью о том, что я не равнодушен к этому парню; что мне больно видеть его холод; что я хочу нащупать эту сердечную теплоту внутри него вновь. Я невольно сравниваю его с другими: потому что в глубине своей черствой, как хлеб в школьной столовой души, я понимаю, что будь на месте Комаэды кто-то другой, я бы ни за что не отогрел этого человека. Слишком уж много чести будет к нему от меня. Такая правда пугает. И чем больше я убегаю от неё, тем больше чувствую себя ничтожно.