As a lily among thorns

       — Чайльд.        Тарталья вздрогнул, очнувшись от полудрёмы. Пытаясь стряхнуть с себя сон, он слегка потянулся на кровати.        — М? — он перевернулся, чтобы встретиться взглядом с Чжунли, который лежал на боку и смотрел на него с каким-то необъяснимым выражением лица и особой пронзительностью в глазах. Чайльд потянулся пальцами к падающей на его лицо тёмной чёлке, аккуратно уводя её за ухо.        В комнате было темно. Мутный лунный свет, проникающий через шторы, мягко ложился на лицо брюнета. Его глаза, едва освященные, казались в тот момент как никогда выразительными, ждущими, решительными.        — Я люблю тебя.        — …Ч-чего? — рука Тартальи вздрогнула, а лицо застыло. На несколько секунд лёгкие забыли, как дышать, и на единственном оставшемся выдохе он спросил:        — Погоди, что?        — Я люблю тебя, — Чжунли смотрел всё с той же решительностью, но в том, как сильно его пальцы сжимали край подушки, угадывался надрыв.        — Нет, я… — плавая в своей растерянности, предвестник пытался ухватиться за какую-нибудь рациональную мысль, но в вакууме разума повторялись только односложные восклицания. — …Стой, ты серьёзно? Чжунли, ты не… Но зачем? Почему?        Решительность сменилась непониманием и едва уловимым смущением, Чжунли сдвинул брови в замешательстве.        — Я не уверен, что понимаю. В каком смысле «почему»?        — Чжунли, ты же… — глубокий, неровный вздох, под неотрывным взглядом брюнета, он опустил глаза — Слушай, я ведь обычный человек, более того, я один из предвестников, я убиваю людей, пытаю и обманываю, я пытался разрушить Лиюэ, у меня сомнительный моральный компас, и… Много других вещей, а ты…        Тарталья вернулся взглядом к Чжунли. Тот недоверчиво поднял бровь.        — Я?        — Ты ведь бог.        По лицу бога в свою очередь скользнула тень эмоции, похожая то ли на усталость, то ли на обиду, Чайльд не смог разгадать. Чжунли вздохнул, прикрыв глаза.        — …За всю свою долгую жизнь, одна из вещей, которую я заметил, наблюдая за людьми, — это то, что зачастую они любят не за что-то, а вопреки.        — Но ты не человек.        — Ты хочешь сказать, что я не могу любить, как люди?        — Я хочу сказать, что ты не должен. Тебе следует… Быть выше таких вещей, — предвестник чувствовал, как кровь стучала в висках вместе с сердцем в груди, громко, стремительно. Он сел на кровати, пытаясь избавиться от душного кома, подступающего к горлу.        — Чайльд, ты действительно пытаешься сейчас разубедить меня в моих чувствах? — обида. Этой эмоцией была обида. Сейчас Тарталья был в этом уверен.        Он понимал, что это не то, как такие разговоры обычно проходят. Обычно люди, признавшись в чувствах, бросаются друг другу в объятья и купаются в своей любви, нежности, страсти, но в тот момент Чайльд чувствовал какой-то невыразимый мокрый трепет, который напомнил ему… Страх?        — Ты делаешь это, потому что не можешь ответить мне или потому что считаешь, что не достоин, чтобы тебя любили? — не дождавшись ответа, продолжил Чжунли.        — Нет, — Чайльд попытался вынырнуть из волн своего смятения, — я не считаю, что не заслуживаю любви вообще, я просто… Думаю, что я не заслуживаю твоей любви.        Чжунли молчал несколько секунд, Чайльд чувствовал, как взгляд бывшего архонта вонзился в него и не отступал ни на секунду, ожидая, что предвестник встретит его, но Тарталья не мог поднять глаза. Тогда Чжунли снова вздохнул, тихо и с едва уловимой досадой.        — Тебе не кажется, что это решение, которое должно приниматься мной? Я выбираю, достоин ты моей любви или нет.        — Нет, ты не понимаешь, ты–        На мгновение Чайльд почувствовал укол раздражения за то, что Чжунли не понимает. Всё в нём дышит божественностью и превосходством. После всей этой крайне унизительной истории с сердцем бога Чайльд, злясь на бывшего гео-архонта, злился и на себя, не понимая, как он мог не замечать всех этих божественных проявлений. Теперь они казались ему очевидными.        Тогда ему думалось, что, возможно, загадочный консультант похоронного бюро — адепт, а возможно, он просто человек с некоторыми странностями. Но сейчас предвестник понимает, что каждая снисходительная улыбка, каждый знающий благоумильный взгляд — это очередное напоминание о скоротечности его собственной жизни, его ничтожность в долгих тысячах лет, прожитых Чжунли, который видел всё, знает всё, ничему не удивляется и мало что удостаивает своим интересом.        — Ты могущественное, вечное божество, тебе поклонялся целый народ, ты высшая степень совершенства, то, как ты говоришь, смотришь, выглядишь, ты–        — Чайльд, — Чжунли аккуратно положил ему руку на плечо, требуя внимания, их взгляды снова встретились, — я живу на этой земле больше 6000 лет. Ты думаешь, что я всегда был тем, кого ты сейчас видишь перед собой?        Чайльд промолчал.        — Думаешь, все поступки, совершённые мной, имели благое намерение и великий смысл? Представляешь, скольких людей, богов и других существ я убил? Не думаешь ли ты, что все, погибшие от моей руки, умерли справедливой и милосердной смертью?        Чжунли был прав, но этого было недостаточно.        Потому что Чайльда волновало не то, каким богом он был, милосердным, жестоким, справедливым, властным… Все эти эпитеты меркли перед самим фактом, что он был самым настоящим богом.        Думал ли об этом Чайльд раньше? Больше, чем пошло бы ему на пользу. Но человеческая жадность и любопытство брали верх над всеми доводами разума каждый раз, когда Чжунли смотрел в его сторону.        — Если это была попытка напугать меня или заставить тебя ненавидеть, то она бессмысленна. Также замечу, что, в таком случае, ты сильно заблуждаешься насчёт моей сущности.        — Нет, я прекрасно знаю, кто ты, — глаза предвестника скользнули по его лицу, которое под луной выглядело почти мраморным, вниз от подбородка, к ключицам. Теперь Чайльду стало немного стыдно, когда взгляд упал на чёткие следы укусов. Его укусов. Это показалось богохульством. Осквернением всеобщей святыни.        — …Это не так-то легко забыть и игнорировать. Я хочу… Быть достойным тебя, но это невозможно. Я никогда не смогу к тебе приблизиться, каким бы сильным или мудрым я не стал, чего бы я не достиг–        — Не нужно, — резко прервал его брюнет, — тебе не нужно заслуживать мою любовь силой или достижениями, я уже люблю тебя. Я уже решил, что ты достоин этих чувств, и твои слова этого не изменят. После этого он слегка притупил взгляд, затем отвёл в сторону почти в смущении.        — Чайльд, ты… Не должен отвечать мне взаимностью, ты можешь просто сказать мне честно.        Его голос в конце лишь только слегка дрогнул, но это проявление уязвимости, заставило сердце предвестника сжаться.        — Нет, Чжунли, дело не в этом, я… — Чайльд чувствовал, что не должен этого делать, но его тело не слушалось его под навязчивым желанием прикоснуться к брюнету, — я просто с ума по тебе схожу, ты как будто бы залез мне под кожу, я не могу избавиться от тебя ни во снах, ни в мыслях, и это пугает.        Его руки сами потянулись к лицу бывшего архонта, заставляя их взгляды снова столкнуться, Тарталья чувствовал дрожь под кончиками пальцев, Чжунли как будто бы настолько боялся пошевелиться, что едва дышал.        — Раньше всё было просто и понятно, но теперь я ничего не понимаю ни про себя, ни про эту жизнь, и как будто бы без тебя я больше не чувствую себя собой.        «Зря» — звучало хором в голове. Но было уже поздно останавливаться. Поток слов и мыслей уже сорвался с языка, и предвестник чувствовал жар, подступающий к лицу, и мокрый холод, пробегающий вниз по позвоночнику.        — То есть, ты.? — почти шёпотом, боясь спугнуть.        — Я не то, чтобы очень хорошо это скрываю, но, — Чайльд чувствовал, что Чжунли должен знать, но его нутро сводило в агонии, — всё это взаимно.        Точка невозврата. Чайльд давно перестал скрывать проявления своей симпатии, но говорить об этом, прямо, вслух, глаза в глаза, значит, подвести черту, разделить на «тогда» и «сейчас», признаться самому себе, что это всё — правда, и его сердце уже потеряно для Царицы.        Проводить время вместе за прогулками, ужинами, спать вместе — это одно. Секс живёт и умирает в настоящем, здесь и сейчас. Но любовь — другое. Любовь — про будущее, любовь — про вечность и воздушные замки.        На секунду Тарталья подумал: как долго он пытался играть в эту игру с самим собой? Называть очевидные вещи чужими именами?        — Разве этого недостаточно?        — М?        Вопрос Чжунли выхватил предвестника из своих мыслей.        — Я люблю тебя, а ты любишь меня, разве этого недостаточно?        Чайльд оторвал свои глаза от Чжунли, он отстранился, и расстояние источало холод. Взгляд брюнета был таким открытым и хрупким, что предвестник не мог его выдержать. Не в тот момент, когда он собирался разбить сердце и ему, и себе.        — Это… Плохо кончится. Для тебя, и для меня. Я предвестник, для меня невозможна тихая жизнь где-то в домике в горах. Я могу уехать в любой момент на неопределённый срок, я буду творить ужасные вещи и разрушать жизни, и я не смогу это делать, если мы… — он на секунду замолчал, не зная, стоит ли продолжать. — Ты не мой архонт.        «Ты не мой и никогда не будешь моим» — вертелось в голове. Несмотря на то, как бы сильно Тарталье этого не хотелось, он просто не мог дотянуться.        Даже сейчас, когда между ними меньше метра, и стоит только протянуть руку… Это ничего не изменит. Чжунли выглядит как мечта, как вознесение прямо в Селестию, как самый идеальный нефрит, как самая яркая звезда на небе. Его взгляд, наполненный жидким золотом, смотрит прямо в душу, как будто бы он знает всё о мире, всё о тебе.        Даже если бы Чайльд мог посадить его в золотую клетку и спрятать под подушку ключ, Чжунли бы никогда не принадлежал ему. Он принадлежит всем. И никому.        Его статуи разбросаны по всему Лиюэ, он в мыслях каждого торговца, каждого ребёнка в гавани, его настоящее имя на устах у каждого миллелита, патрулирующего царство бога контрактов. Всё, что происходит между ними, — это фарс, притворство, игра, которой Властелин Камня сейчас увлечен. У него ненастоящее имя, ненастоящий глаз Бога, ненастоящая биография, и эта любовь, которая, может, и кажется такой реальной, скорее всего, тоже.        Я поклялся отдать жизнь за Царицу. Всё во мне служит ей. Принадлежит ей.        Они оба знали, что всё придёт к этому. Оба понимали, что всё кончится именно так.        Чайльд злился на себя из-за того, что позволил себе эту слабость и увяз в ней настолько, что теперь, сидя на кровати в тёмной чужой комнате, он чувствовал себя так, будто его сдавливают тонны воды, не позволяя дышать или двигаться.        — Я понимаю, — голос брюнета звучал тихо. И между этим, в нём как будто бы слышалась натянутая струна. И ещё что-то. Разочарование? Усталость? Бессилие? Скорее, смирение, впитавшее в себя утрату всех надежд на иной исход.        — Прости.        Он сидел лицом к окну, повернув спину к Чжунли, потому что чувствовал, что его верность Царице, уже надломленная, могла окончательно обрушиться, если он посмотрит на Чжунли. В глубине души он верил, что этого бы не произошло ни при каких обстоятельствах. Но ещё глубже он до леденящей крови боялся, что, вдруг, так и случится.        — Нам лучше прекратить это, — голос бывшего архонта спокоен, но внутри он пытался бороться со стыдом, подбирающимся к горлу. Он чувствовал, как оно сжимается, и выдавливать слова становится всё сложнее.        На что он вообще рассчитывал? Зачем это всё было? Он разлил перед Чайльдом все свои чувства, а теперь пытается спрятать их обратно, хотя они утекают сквозь пальцы, и, кажется, больше никому не нужны. От них неловко, от них горько, от них стыдно и больно.        — Да.        — Я не могу больше продолжать встречаться с тобой таким образом, это больше не то, чего я хочу.        — Да, я… Я тоже.        Это ложь. Всё это ложь. Они оба знали, на что шли, когда впервые оказались в одной кровати. И каждый раз, когда это повторялось, они оба надеялись, что это никогда не закончится и знали, что это закончится в любую секунду.        Чайльд злился на себя из-за того, что миллионы раз повторял как молитву — ввязываться в близкие отношения, значит, добровольно идти в зыбучие пески. Теперь он сам не может распутать клубок из своих чувств, когда единственное, что должно быть важно в его жизни — это его предназначение, его миссия.        Ему нравилось притворяться, что всё это реально. Что они по-настоящему влюблены, что он имеет своё место и значение в тысячах и тысячах прожитых Чжунли лет. Ему нравилось думать, что он особенный, что это внимание со стороны экс-архонта — это не случайность, не внезапная прихоть, не вспышка желания, а что-то большее, что эта любовь имеет какой-то сакральный смысл во вселенной.        Но наступало утро, и каждый раз он понимал, что ему просто повезло. Что он может прижимать ещё спящего Чжунли к своей груди не потому, что ему предназначено быть с ним, а потому что когда-то он оказался в нужное время в нужном месте. Потому что Властелин камня любит собирать красивые вещицы, потому что он любопытен, его интерес льстит и интригует. Но сколько же красивых вещиц видел гео-архонт за всю свою долгую жизнь.        Тарталья верил — он рождён, чтобы быть орудием Царицы. Это его предназначение, его миссия. Он идеальный инструмент для достижения её целей. Его чёрная, тянущая, рождённая в Бездне сущность призвана нести хаос и погибель.        Но теперь, зная, что боль от этой сосущей пустоты внутри может ослабевать, когда Чжунли прикасается к нему, как ему жить дальше?