As a lily among thorns

      Чайльд открывает дверь на размеренный стук. Он точно знает, кто там, подсознательно пытается подготовить себя к тому, что увидит, но при первом же взгляде на Чжунли, сердце разрывает грудную клетку, а пульс бьёт по вискам так быстро и шумно, что он не слышит ничего другого, кроме беспорядочного стука.       Чжунли заходит внутрь, и ему неосознанно хочется съёжиться, сжаться в комок, когда он видит пустые комнаты, собранные сумки, запечатанные коробки. Он мысленно повторяет себе, что это должно было случиться, и он прекрасно это знал, но просто предпочёл сделать вид, что на миг забыл.       На первый взгляд бывший архонт всё также неизменно спокоен, но Чайльд чувствует, что он стоит у последнего предела отчаяния, и понимает, что они стоят там вместе.       — Когда ты собирался мне сказать? — взгляд Чжунли, такой хрупкий, смотрящий с надеждой и неверием, как будто бы он хочет, чтобы Чайльд солгал ему.       И он, конечно, выполнит это желание.       — О, я отправил тебе записку в бюро, ты не получил? Понимаешь, тут просто всё в спешке решалось, я не смог зайти к тебе лично, но подумал–       Чжунли опустил голову. Чайльд замолчал.       На комоде стоял маленький светильник с расписным бумажным плафоном, он служил единственным источником света в коридоре. Чжунли стоял, глядя в пол, на щеках дрожали тёплые тени от его ресниц. Он выглядел так же прекрасно, как и в их первую встречу, и сердце предвестника трепетало точно так же.       Они всё равно не смогли бы расстаться так, как им хотелось. Даже благодушное прощание не сгладило бы шторм. Этот последний акт стыда и трусости немного добавляет к беспорядку их отношений, но, в целом, полностью ему соответствует.       — Ты не собирался мне говорить, — не вопрос, утверждение. В его голосе смиренная обречённость.       — Нет, — отозвался Чайльд.       — Почему? — Чжунли не поднимает головы.       Тарталья сам не уверен, что понимает. В голове всплывает множество причин, но все они не имеют значения. Тогда он решает попробовать сказать правду.       — Я боялся..?       — Чего? — брюнет смотрит на предвестника, наверное, это единственный раз, когда он слышит от него эти слова. — Моей реакции?       — Нет. Моей, — ему хочется отвести глаза, но Чжунли смотрит горячо и пристально, не позволяя. — Я должен вернуться в Снежную, но если бы ты–       — Ты же знаешь, я бы не посмел.       Чжунли вздыхает и всё-таки уводит взгляд куда-то вниз, но Чайльд хватает его ладонь, возвращая его внимание.       — Но мне хотелось бы, — он сжимает его ладонь в своей, и Чжунли ощущает, как щёки опаляет жар. Он аккуратно пытается высвободить свою руку из хватки Чайльда.       — Мне не стоило приходить, — только его рука выскользнула из ладоней предвестника, как тот схватил его за запястье.       — Чжунли, стой! Прости, я не должен был этого говорить, я–       — Я не могу нести на себе ответственность за это решение, ты знаешь это, — Чжунли резко вырвал своё запястье, яростно сверкнув глазами.       — Я не прошу тебя решать за меня, я прошу тебя сказать, что ты хочешь.       Чжунли хотел всего. Он бы взял всё, что Чайльд дал. Он бы не смел просить большего, он бы довольствовался предложенным и был бы самым счастливым человеком.       — Почему ты просто не останешься? Чего ты так боишься?       Царицы? Нет, Чжунли знал, что дело не в ней, и Чайльд тоже это понимал. Они бы нашли выход, они бы преодолели всё. Без сердца бога или с ним, на земле Властелина камня никто не смог бы навредить предвестнику или его семье.       — Ты хочешь, чтобы я остался? — снова попытался Чайльд.       — Если бы ты решил остаться, я был бы очень рад.       Чайльд закрыл лицо руками, издав измученный стон.       — Иногда я тебя ненавижу.       — Я не представлял, что ты, в итоге, окажешься таким трусом, — Чжунли знал, что, скорее всего, перегибает палку, но надежд на бескровное прощание у него уже не было. Нарастающую злость было всё сложнее успокоить.       — Трусость тут не причём. Ты не понимаешь.       Здесь Чжунли почувствовал острый укол раздражения и еле сдержался, чтобы не закатить глаза. Он скрестил руки на груди и сдержанно ответил:       — Конечно.       Чайльд, уже распалившись, даже не пытался подобрать слова:       — Вся моя жизнь, наверное, кажется тебе каплей в океане, а мои проблемы просто мизерными, но–       — Это неправда, — жёстко вставил Чжунли, повышая голос, — время действительно ощущается по-другому, но это не делает меня бесчувственным или невосприимчивым к переживаниям и трудностям людей!       — Что ж, твои действия говорят абсолютно об обратном! — Тарталья вскинул руки, почти срываясь на крик. — Ты не воспринимаешь нас и близко как живых существ, только как средства для достижения своих целей!       Чжунли ответил не сразу, и Чайльд почти виновато отвёл взгляд.       — Я полагал, мы уже всё друг другу сказали по этому поводу, — в голосе бывшего архонта проступил холодок. Предвестник только фыркнул в ответ.       — Но ты всё равно не понимаешь, и меня раздражает, что ты никогда не сможешь понять.       — Я и не смогу даже попытаться, если ты будешь меня избегать, — он сделал паузу прежде, чем продолжить. — Хотя, это уже не имеет значения.       Чайльд устало приложил руку ко лбу, как будто бы пытаясь справиться с головной болью.       — Ты называешь меня трусом, но сам даже не можешь сказать, что ты хочешь от меня, — он начал спокойно, но взволнованно, и с каждым словом он говорил всё громче. — Ты оставляешь мне принятие самого важного решения, как будто бы тебе всё равно, уеду я или останусь, а ты здесь просто наблюдатель! Хотя прекрасно знаешь, что я сделаю для тебя всё, что угодно!       — Это и есть причина! — воскликнул Чжунли, не заботясь о том, что соседи, скорее всего, прекрасно слышат последние несколько минут их перепалки. Гнев неукротимо бурлил в груди.       — Чжунли, почему ты здесь? — предвестник подошёл к брюнету почти вплотную. — Чего ты хочешь?       Больше всего на свете Чжунли хотел заткнуть его поганый рот, чтобы он больше не мог произнести ни слова, ни звука. И когда, посмотрев в глаза Чайльда, он увидел в них отражение своих мыслей, в голове что-то щёлкнуло.       Сложно сказать, кто начал это первым. Поцелуй больше был похож на драку, чем проявление любви и ласки. Никаких прелюдий, Тарталья с вызовом раздвинул языком губы бывшего архонта, проникая внутрь, и чувствуя, как тот прикусывает его язык, отказываясь сдаваться так легко. Чжунли отчаянно тянул на себя воротник рубашки предвестника, Чайльд грубо толкнул его к стене.       Воздух был раскалён настолько, что, казалось, если коснуться любой вещи поблизости, она просто расплавится.       Чжунли почувствовал, как руки Чайльда подхватили его под бёдра, и он инстинктивно обвил ноги вокруг талии предвестника. Тот лёгким, но ничуть не нежным движением приподнял его и прижал к стене ещё сильнее. От нехватки воздуха голова начинала кружиться, но Чайльд подумал, что он лучше задохнётся, чем остановится.       Это было словно… Бессилие перед заведомо проигрышем боем. Словно страх потери. Расставание перед нескончаемой разлукой. Отчаяние перед неизменной судьбой. Словно одиночество, обречённое на вечность.       Чжунли опустил руку на грудь предвестника, чувствуя, как бешено бьётся его сердце, тяжело, но быстро ударяясь о рёбра. Под ладонью бывшего гео-архонта были тугие, напряжённые мышцы, он еле сдерживался, чтобы не сжать. Но, конечно, не сдержался, заставляя Чайльда сдавленно застонать.       Как будто бы в отместку, предвестник оторвался от губ Чжунли, переключившись вместо этого на его шею, но это не был засос. Это был укус на грани клейма, и брюнет схватил Чайльда за волосы на затылке, резко оттягивая от своей ноющей шеи. Их губы снова встретились.       Словно злость перед неизбежным. Пляска смерти. Проигрыш в самой важной битве. Свободное падение без страховки и планера. Тоска по недостижимому.       — Чайльд… — Чжунли коснулся своим лбом его лба, и Чайльд поднял на него взгляд.       Словно       любовь.       По всему телу предвестника пронеслась волна беспокойных мурашек. Туман жадности и возбуждения как будто бы сразу спал, когда он почувствовал, как в глазах горячо защищало, а горло как будто бы свело колючей проволокой.       Отстраняясь, Тарталья аккуратно опустил брюнета на пол. Тот опёрся рукой о стену, отворачиваясь от предвестника.       Чайльд ощущал, как всё его тело тянулось к Чжунли. Он ощущал, как всё внутри пульсировало в агонии, оплакивая отсутствие его прикосновений.       Он знал, что это больше не повторится.       Чжунли уйдёт, и он обрушится пеплом на пол. Чжунли уйдёт, и ему придётся разрушить весь мир, потому что в нём больше не будет смысла. Он не понимал, как он вообще сможет привыкнуть к этим чувствам.       Ему больше никогда не будет хватать. Ему всегда будет недостаточно. Он никогда не сможет приблизиться к полноте счастья и покоя, теперь, когда он знает, как ощущается его прикосновение. Он всю жизнь будет испытывать боль от его отсутствия и будет бесконечно стремиться её преодолеть.       — Эта любовь разрушает нас, — наконец произнёс Чайльд.       — Только потому, что мы позволяем этому случиться, — в голосе бывшего архонта была глухая пустота. — Ложь была с нами с самого начала, но вместо того, чтобы избавиться от неё, мы её культивируем.       — Возможно, мы были обречены с самого начала.       Повисла тишина. Оба молчали. Ощущение густой безысходности пронизывало насквозь, всё вокруг отяжелело, и Чайльд чувствовал, будто бы он погрузился куда-то глубоко, а со всех сторон жмут тонны воды, выдавливая из лёгких воздух.       — Это так не похоже на всё, что я знаю о любви… — тихо сказал Чжунли. — Это не похоже на любовь.       — Не все истории имеют счастливый конец.       — Я знаю это. Я прочитал огромное количество историй с несчастливым концом, но… Любовь объединяет людей, делает их лучше, но я… — брюнет посмотрел на Чайльда. — С той самой ночи мы как будто бы разговариваем через стену.       Он не знал, как это выразить. Их любовь как будто бы больна и бьётся в лихорадке. Она не светлая, не лёгкая, не исцеляющая и не творящая, от неё бабочки не взмывают высоко в рай, они остаются на земле и мечутся, поражённые свирепым безумием. Она тёмная, тяжёлая, тягучая. Она разрушает и обнажает худшее. Она не приносит комфорта и успокоения. Она проклята, испорчена и отравлена. И хотя многие оттенки человеческих чувств пока оставались для Чжунли загадкой, он отчётливо ощущал всю обречённость и гибельность их отношений.       Зёрна лжи, недоверия, сомнений и притворства проросли.       — Прости меня, я знаю, что я не заслуживаю твоего прощения и, тем более, твоей–       — Чайльд… — предвестник поднял голову, услышав своё имя, и Чжунли аккуратно дотронулся до его руки, чувствуя, как она слегка дрогнула под его пальцами. — Я люблю тебя. Но ты не веришь в это.       Тарталья видел в глазах архонта сожаление и бессилие, он чувствовал в горле едкую горечь от слёз, которые он не мог позволить себе пролить. Чжунли был прав, и Чайльд знал, что он не смог бы его переубедить. В словах брюнета не было сомнения, он точно знал, он смотрел сквозь предвестника, он понимал всё о мире и всё о нём. Он продолжал:       — Мы оба знаем, чего хотим, но я не смогу попросить, а ты не сможешь решиться. Потому что ты мне не веришь.       Чайльд не верил. Чайльд не мог поверить, не мог ухватиться за реальность этих чувств. Они витали где-то в пространстве, растворяясь в своей покойной нежности. Чжунли сказал, что любит его, но Чайльд не мог нащупать жизни в этой любви, не мог в абстрактности её существа разглядеть её всю, он мог уловить только контуры и лёгкие очертания, и этого было недостаточно.       Его любовь снисходила, она не просила и не требовала. Она соглашалась, она принимала, она смирялась. Когда Чайльд желал, чтобы она цеплялась за его одежду, пытаясь задержать, молила его остаться, действовала и боролась, его любовь сложила руки на коленях и с грустью наблюдала за тем, как он покидает её.       — Попроси, — он упал на колени к ногам Чжунли, отчаянно цепляясь за его руки покрывая их поцелуями. — Попроси, я сделаю всё, что ты скажешь.       Бывший архонт мягко улыбнулся, но в его тусклом взгляде была только тяжёлая тоска.       Я останусь, я забуду обо всём, я буду служить тебе всю свою жизнь. Посмотри, я на коленях, молюсь тебе и о тебе.       Скажи, что всё это реально. Что это не игра, не манипуляция, не выдумка. Я должен знать точно. Мне нужно знать. Я умру, если не узнаю. Я никогда не смогу тебя отпустить, если не узнаю.       — Ты сделал свой выбор. Я не имею права просить тебя разрушить свою жизнь ради меня, — бывший архонт невесомо коснулся его щеки. — Прости, Аякс.       — Я орудие Царицы, но моё сердце – твоё.       По щекам Чайльда текли слёзы, но глаза Чжунли с печальной нежностью смеялись. «Я знаю, я знаю» — повторяли они.

***

      На рассвете одиннадцатый предвестник Фатуи взошёл на корабль, отправляющийся в Снежную.       Утро было влажное и холодное, на причале было пусто, только несколько торговцев и рыбаков занимались своими делами перед началом трудового дня. Чайльд искал глазами знакомое лицо среди собравшихся на пристани провожающих и сотрудников порта, понимая, что это было бессмысленно. Слова Чжунли были своей непоколебимостью высечены в камне, как заповеди на священной скрижали. Он знал это и всё равно искал его лицо, даже когда покрывало воды между ним и пристанью становилось всё больше и больше, и не находил.       Чайльд плохо помнил, как он добрался до Снежной, пребывая в состоянии между сном, реальностью и каким-то трансом. Он не мог понять, ел ли он, разговаривал ли с кем-то, сколько был в пути. Беспорядок в мыслях как будто бы расчистился, уступая меланхоличной апатии и зудящему в груди ощущению неправильности происходящего.       Это было даже абсурдно, насколько его разум всё ещё пытался убедить себя, что он принял единственно верное решение, и насколько всё его нутро настаивало на том, что он совершил ошибку. Он ощущал это так глубоко, что, казалось, каждая клетка его тела рвалась вскочить с места, броситься в море и плыть обратно.       Тарталья думал, о том, как же нелепо было пытаться обмануть себя, пристыдить за чувства, которые были так естественны. Каждую секунду, проведённую с Чжунли, он ощущал, что он должен быть именно в тот момент, именно там, именно с ним. Но сейчас, ступив на берег родной, занесённой снегом и заточённой в лёд земли, Чайльд чувствовал только глухую пустоту, близкую к беспамятству. «Губы твои имеют такой горький вкус. Не вкус ли это крови?... А может быть, вкус любви?... Говорят, у любви горький вкус… Ну и что из того, что горький? Что из того? Я всё же поцеловала тебя в уста, Иоканаан». Оскар Уальд, Саломея