Curst Lover

       Полотно аккуратных снежинок ровным слоем искрилось в лучах желтоватого свечения редких фонарей, равномерно рассредоточенных вдоль линии дороги, мелькая, словно телевизионный шум. Звенящие порывы холодного ветра кружили по полупустой парковке бизнес-центра скопления рассыпчатого снега вперемешку с остатками праздничной атрибутики в виде составных частей отработанной пиротехники и одиноких веточек мишуры.        Тихо кашлянув, Федя облизнул потрескавшиеся губы. Колючий мороз неприятно впивался в не защищенные тканью перчаток ладони, окрашивая их в насыщенно розовый цвет, а несколько маленьких белых кристалликов налипло на ресницы, частично закрывая обзор. Волосы от посягательств замерзшей воды защищала белая пушистая шапка, контрастно выделяющаяся на фоне остального, абсолютно черного гардероба. Безразлично озираясь на безумца, что вздумал дрожать в облаке табачного дыма, редкие сгорбленные фигуры быстрым шагом следовали в сторону центрального входа, над которым по-прежнему висела, раздражающе мигая, праздничная гирлянда.        Изменяя себе в почтительном соблюдении излюбленного ритуала утреннего курения, Федя прикладывался посиневшими губами к фильтру спешно и торопливо, думая лишь о том, как бы поскорее оказаться в тепле, ощутить жгучую боль от оттаивания онемевших пальцев и щек и наполнить чайную кружку кипятком.        Первая рабочая неделя близилась к своему логическому завершению, о чем Феде уже потрудились заботливо напомнить около часа назад путем присланной в общий чат фотографии котят с букетом роз, поздравляющей с пятницей. Коля никогда не упускал возможности кого-нибудь с чем-нибудь поздравить, даже если поводом служили дни бетонного блока или маринованного огурца.        Впрочем, даже приятные мысли не могли прогнать острое ощущение физического дискомфорта, которое, казалось, плотно вросло в кожу, распустилось в крови широкой корневой системой и опутало сетью внутренние органы. Нос заложило примерно в тот момент, когда под нажимом замерзшего пальца чиркнуло колесико зажигалки, однако Достоевский, не имея ни малейшего желания копаться в рюкзаке в поисках капель на таком холоде, здраво рассудил, что дышать ему, в целом, не обязательно.        Сконцентрировавшись на скором согревании, Федя сделал последнюю, особенно глубокую затяжку, при этом явно переоценив возможности своих легких, отчего тотчас сильно закашлялся. И стоило ему только задуматься о том, насколько нежелательным было бы сейчас встретить знакомое лицо, как из-за припаркованного возле скамейки с висящей над ней табличкой «курение запрещено» автомобиля вынырнул сверток объемного серого пуховика в лице Вани. Тот счел необходимым задержаться возле охваченного процессом выплевывания органов дыхания Достоевского и несильно похлопал его по плечу.        — Мне звонить в тубдиспансер? — беззлобно, с неким беспокойством сказал Иван, отнимая от ледяных пальцев тлеющий сигаретный фильтр и бросая его в урну, — Почему без перчаток?        Не без труда восстановивший дыхание Федя поморщился, зарываясь красным носом в шарф, и направился в сторону входа уже в компании коллеги.        — Ну давай, добей меня, — хрипло выдохнул брюнет, минуя турникет проходной.        — Ты и сам с этим хорошо справляешься. А здоровье надо беречь!        В ответ Достоевский лишь сдавленно фыркнул, бросив беглый взгляд на ведущие к их кабинетам мокрые следы и анализируя полученные данные: вот этот, вроде, Колин, значит, лучше обойти, иначе отсутствие у него перчаток на руках рискует стать центральной темой обсуждения на весь последующий день, а сам Федя — и вовсе получить по шее.        Спровадив Ваню готовить очередные отчеты к традиционному пятничному совещанию, Федя, то и дело преступно озираясь, проскользнул по коридору до холла, обогнул коричневую кляксу посередине — Брэм все праздники поливал искусственную ель, и под нее прилично так натекло — и наконец добрался до дальнего темного угла, являющегося по совместительству его рабочим местом.        Ближе к обеду, когда дневной свет уже вовсю лился в помещение через незашторенное окно и плотные заросли фикусов, пришедший с пачкой отчетов и чашкой горячего чая Ваня бесцеремонно оторвал Достоевского от процесса — нет, не работы, — разглядывания украшавшей его стол фотографии с четырьмя счастливыми лицами, запечатленными на ней. Глянец плотной бумаги обрамляла золотистая рамочка с незатейливым геометрическим узором. Сделанная в разгар той самой праздничной поездки, она так сильно зацепила Колю, что на обратном пути он настоял на целенаправленном заезде в типографию, потратил, без малого, двадцать минут на выбор рамочки и еще столько же на согласование ретуши.        На фоне небольшого двухэтажного дома, покрытого снегом кустарника и довольно криво слепленного снеговика сияли немного смазанные улыбки и искрящиеся светом глаза. В центре композиции расположился Сигма, которому всего двумя минутами ранее Гончаров засыпал щедрую горсть снега за шиворот из-за слишком уж затянувшегося монолога о глобальном потеплении. Справа от него довольно ухмылялся сам Ваня, предусмотрительно спрятавший руки за спиной, дабы минимизировать подозрения, а слева — застывший в чрезмерно восторженной позе Коля, чья лучезарная улыбка занимала не меньше половины кадра. Одна ладонь в красной перчатке была направлена к небу, а пальцы второй слегка оттягивали Федю, который всеми силами старался изобразить недовольство, за щеку.        Так почему же эта фотография, в компании купленного Гоголем там же в порыве благоговейного восторга миниатюрного кактуса, стояла на столе у Феди? Дело в том, что на Колином столе стоять ничего не могло по определению, ибо вещи приходят туда исключительно умирать болезненной, мучительной смертью, мгновенно растворяясь в пучине всеобъемлющего хаоса.        — Чтоб ты знал, Гоголь за неделю не закрыл ни одной задачи, — опуская объемную папку на стол, раздраженно бросил Иван. — Не хочу поднимать этот вопрос на совещании, поэтому сделай с ним что-нибудь, пожалуйста.        Приняв кружку с чаем лично в руки, Достоевский откинулся на стуле, устало прикрывая глаза. До этих новогодних каникул у Гоголя, фактически, был полный карт-бланш на разного рода выходки, так как Брэм относился безразлично абсолютно ко всему, а Федя был слишком занят игрой в прятки, чтобы найти в себе силы делать замечания и проводить разъяснительные беседы. Однако, несмотря на то, что теперь ситуация переменилась, Коля отчего-то стал отлынивать от работы гораздо более старательно.        В глубине души Достоевский понимал, что беспокоиться не о чем, ибо из созданных собственноручно проблем Гоголь по обыкновению выпутывался так же виртуозно, как и попадал в них, а порой следствие его визуально абсурдных решений имело очевидную пользу. Но, как негласный руководитель, Федор не мог позволить себе проявлять беспечность, поэтому с тихим вздохом взял на себя обязательство разобраться в данном вопросе. Отставив в сторону чай, он приступил к изучению отчетов, то и дело прерываясь на компульсивное потирание переносицы: от неудобных разговоров о Коле у него неизменно начиналась мигрень.        Вскоре за спиной раздался механический женский голос, каким обычно вещает зачитывающий текст переводчик. «Спасибо за работу, ты молодец», — монотонно, без расстановки повторилось несколько раз. Федя медленно повернулся к стоящему в дверном проеме спиной Гончарову, который, удерживая в руках телефон, нажал на значок динамика в приложении. Демонстративно закатив глаза, Достоевский довольно громко вздохнул.        — Ты молодец, Ваня. Спасибо за работу.        Перед тем, как отправиться на подобие обеда в переговорную, так как благами цивилизации в виде собственной столовой их офис снабжен не был, Достоевский, скрепя сердце, заглянул в соседний кабинет. В светлом помещении друг напротив друга сидели Сигма и стихийное бедствие, по ошибке названное Николаем, занятые увлеченным обсуждением явно не рабочего вопроса.        Завидев в дверном проеме мрачную тучку, окутанную аурой густой черноты, улыбающийся Сигма просиял еще больше, транслируя в атмосферу волны воодушевления, отчего подавленность Федора автоматически возросла в разы. Достоевский искренне смел надеяться, что не застанет разноцветного коллегу на рабочем месте, и ему удастся поговорить с Гоголем наедине, но чуда не случилось, отчего мысль спешно ретироваться в направлении выхода приобрела довольно навязчивый оттенок, вытесняя все прочие.        Устроившийся в компанию незадолго до праздников Сигма вливался в коллектив, словно уксус в марганцовку — легко и непринужденно, однако полностью переиначивая привычный уклад в их неписаной корпоративной культуре.        Все началось с малого: в один из дней Федя, идя по привычному, выработанному до автоматизма маршруту вписался в раскидистые ветви фикуса, установленного Сигмой «для создания атмосферы» далеко не в единственном экземпляре. Через какое-то время в холодильнике появились сразу три пачки растительного молока, в которых Достоевский, разумеется, запутался, по привычке хватая первую попавшуюся емкость, не глядя. Растворимый кофе из жестяной банки и так был ужасен на вкус, а с размешанной в воде овсяной мукой и вовсе превращался в непригодное для дальнейшего употребления пойло, которое полный немой досады Федор моментально вылил аккурат в цветочный горшок. После, к полнейшему ужасу и недоумению, он едва не получил по рукам за попытку выбросить пластиковую бутылку в контейнер со значком алюминия. Нет, у них и раньше стояли эти приспособления для раздельного сбора отходов, но чтобы всерьез ими пользоваться?        А последняя неделя стала самым настоящим испытанием для нервной системы Федора, ибо то, как вел себя Сигма всякий раз, когда они с Колей даже просто стояли рядом, неизменно вгоняло не привыкшего быть в центре внимания Достоевского в депрессивную тоску.        Новость о том, что они с Колей встречаются, отчего-то спровоцировала у Сигмы нескончаемый поток всепоглощающей радости. Для склонного к логическому мышлению и анализу Феди изначально было очевидно, что человек, из-за которого в вендинговом автомате на первом этаже появился веганский ланч-бокс с высокой долей вероятности отнесется к ним позитивно, но не настолько же.        Мысль о том, что его тщательно скрываемая неприязнь к коллеге могла быть вызвана неоднозначными чувствами, опутывающими душу, словно терновые ветви, всякий раз, как Достоевский наблюдал со стороны за их с Колей непринужденным общением, усердно изгонялась прочь из головы. Ну не мог же Федя в самом деле ревновать?        — Опять мне на тебя жалуются, — довольно грубым жестом вынудив Сигму скрыться за монитором, со вздохом обратился к Гоголю Достоевский. Немалых усилий ему стоило спрятать поток звенящих мыслей поглубже в скованную легким шлейфом боли голову и побороть кричащую тягу к побегу. — Когда проект закончишь?        — Даже не знаю, как все успеть. У меня столько задач! — театрально запрокинув голову и коснувшись тыльной стороной ладони своего лба, почти что пропел Коля, — Боюсь, что на разбор правок к предыдущим правкам от Олега мне потребуется не меньше месяца, а то и все два.        — Ты ведь в курсе, что на рабочих компьютерах установлены трекеры? Я знаю, что ты весь день смотришь «улицу Сезам» и читаешь мангу. — приподняв одну бровь, Федя попытался изобразить раздражение на лице. Вышло так себе. Конечно, Коля был в курсе, и его действия носили исключительно показной характер.        Из-за высокой перегородки, разделяющей рабочее пространство на секции, вновь показался разноцветный затылок.        — Я же тебе бумажную приносил, уже всю прочитал? — обведя недоуменным взглядом обоих парней, решился задать вопрос Сигма.        — Мне начинает казаться, что вам двоим лучше работать по отдельности, — с нескрываемым раздражением выдохнул Федя, одаривая Сигму полным ледяного презрения взглядом.        Неизменно улыбающийся Коля усмехнулся и, зарывшись рукой в первый ящик стола, вскоре изъял оттуда пачку прошлогодних имбирных пряников.        — Ну ладно тебе, не злись. Возьми лучше печеньку.        — Здесь тебе не столовая, Коржик, — Федя тихонько цокнул языком, отворачиваясь.        — Ну какой же я Коржик, если делюсь печеньем? — Гоголь сдавленно рассмеялся, — Правильный ответ: никакой. Хотя для тебя готов стать хоть пряничным человечком, — подперев кулаком щеку, Коля удостоил собеседника таинственным подмигиванием.        Со стороны рабочего места Сигмы раздался приглушенный писк. Вмиг зардевшийся всеми оттенками красного цвета Федя с тихим «ебучий случай» грубо ухватил Николая за рукав и фактически выволок из кабинета.        — Как интересно, — восторженно отозвался Коля, ощущая стальную хватку на своей руке, за которую его, словно провинившегося котенка, тащили в сторону, предположительно, чулана.        Спешно миновав стройные ряды зеленеющих фикусов и антуражно вписывающуюся в интерьер коричневую кляксу, под приглушенный смех явно очень довольного собой Николая Достоевский со всей доступной ему силой протолкнул причину своего смятения в узкий дверной проем, забегая следом. Дверь со скрипом закрылась, погружая маленькое помещение в кромешную тьму, и лишь льющаяся снизу полоска света позволяла разглядеть туманные очертания многочисленного уборочного инвентаря. Гоголя ощутимо впечатали в стену спиной, отчего ироничный смех сменился сдавленным шипением.        — Коля, блядь! — громким шепотом выпалил Федя, — Прекрати его провоцировать, пока он про нас фанфики писать не начал.        — То есть, по-твоему, потенциальным началом фанфика станет моя шутка про пряник, а не то, как ты затащил меня в чулан? — игриво произнес Коля, ловко выворачиваясь из цепкой хватки и блокируя ручку двери с помощью длинной швабры.        Сработав на опережение, он ласково обнял готового разразиться новым потоком возмущенного шепота Федора за плечи и оставил короткий поцелуй на вмиг порозовевшей щеке. Достоевский шумно выдохнул, не имея ни возможности, ни желания противостоять пленяющей нежности, смиренно принимая жаркие объятия. Однако, когда ловкие руки сползли ниже к уровню брюк, а сам Гоголь одним движением плавно опустился на колени, Федя снова напрягся, грубо схватив Колю за светлые волосы.        — Ч-что ты делаешь? — переведя смущенный взгляд на полку с санитайзерами, неловко прошептал Федя, когда его естество ощутимо сдавили через ткань.        — Собираюсь извиниться, что же еще? — расстегнув молнию на чужих брюках, Коля с нажимом провел рукой по внутренней стороне бедер, выдыхая в область ширинки.        — Издеваешься? А если Брэм зайдет? — вопреки сказанному, Федя уверенно притянул партнера за волосы к своему паху и сильно закусил первую фалангу указательного пальца, чувствуя, как стремительно плавится поглощенное внезапным возбуждением нутро.        — Брэм уже неделю как на больничном, — недоуменно отмахнулся Коля, жестом прося Достоевского ослабить хватку на своем затылке и помогая тому приспустить штаны.        — В смысле? Я его только сегодня у себя в кабинете видел, — с приглушенным стоном бросил Федя, когда горячее дыхание опалило налитую кровью головку члена.        Проведя языком по длине ствола, Коля уверенно вобрал в себя пульсирующую плоть сразу до середины, дублируя движение рукой. Совершив несколько ритмичных выпадов под аккомпанемент шумного дыхания, отстранился, чтобы ответить:        — Федь, это фикус.        Вновь накрывая горячими губами головку, он мягко обвел языком основание уретры, массируя пальцами плоский живот.        — Хочешь сказать, я всю неделю обедал с фикусом? — растерянно прошептал Достоевский.        Подавившись членом из-за внезапного приступа смеха, Гоголь уткнулся лицом в чужое бедро, безуспешно силясь сдержать внезапный эмоциональный порыв. Федя приглушенно вздохнул, зажмурившись от неприятного ощущения сковавшей дыхание неловкости. Недовольно цокнув и закусив губу, он сполз по стеночке и уже сам уткнулся носом в неопознанную часть николаевского тела. Робкое замечание о том, что через двадцать минут у них должно состояться совещание, растворилось на полуслове в полном восторженного трепета нежном поцелуе.