Curst Lover

       Мелкий дождь отбивал заунывную трель по стеклу, существенно ограничивая видимость в совокупности с легким сумраком и обратной стороной рекламной вывески. Световой день постепенно увеличивался, но тьма по-прежнему наступала рано. Вдобавок последствия традиционной январской оттепели в виде въевшихся в асфальт реагентов и грязного пористого льда отнюдь не прибавляли красок однотонному пейзажу, отчего смотреть в сторону окна совершенно не хотелось. Как, впрочем, и вовсе находиться в этом месте.        Сидя на бежевом диванчике в теплой кофейне и размеренно потягивая чайный напиток с труднопроизносимым названием из подаренного Сигмой многоразового стаканчика, Достоевский старательно изображал некое подобие заинтересованности в беседе, невольным участником которой стал по собственной глупости. Периодически бросал грустные скучающие взгляды в адрес Коли и ловил встречные, мягкие, теплые и активно поддерживающие. После трехчасового просмотра документального фильма про мусорный остров Федя думал, что ему уже ничего не страшно, но то, кажется, было одной из самых больших его ошибок.        — А в следующем месяце будет закрытый показ документалки про китов, от этого же режиссера! — воодушевленно заявил Сигма, на секунду оторвавшись от красочного предметного повествования.        Внезапное осознание того, что Федю непременно туда потащат, разлилось неприятным холодком по спине. Или не потащат, но он все равно пойдет, потому что при мысли о бесконтрольном совместном времяпрепровождении Гоголя и Сигмы у Достоевского всякий раз сводило челюсть. И дергался глаз. Спорная аллегория с двумя стульями отчего-то бегло мелькнула в голове при попытке сообразить на ходу возможные варианты отступления.        — Сигма, возьми мне, пожалуйста, еще одно вот это, чем бы оно ни было, — предвосхищая начало нового монолога, Федя решил взять ситуацию в свои руки и выиграть еще немного времени на подумать. Он пока не желал мириться с вынужденной капитуляцией.        — Конечно, — Сигма мягко улыбнулся, — Раз тебе матча не понравилась, может попробуешь что-то другое? Например…        — Больше никаких экспериментов, — со вздохом оборвал его Федя, скрещивая руки на груди.        Вкус чайного напитка действительно напоминал нечто среднее между отваром из свежескошенной травы и жидким силиконом, однако со второго глотка перестал казаться таковым. На третьем раскрылось весьма приятное ореховое послевкусие и далекие кофейные нотки, а возможность пить кофе без существенного усиления и так довольно выраженной тревожности Достоевского несказанно радовала. В конечном счете японский чай Феде безумно понравился, но признаваться в этом он, разумеется, не спешил, продолжая забавно морщить нос при одном лишь его упоминании на радость Коле.        — Такой он забавный, — задумчиво протянул Гоголь, усмехаясь, когда разноцветный затылок затерялся в глубинах очереди к прилавку кофейни.        — Пожалуй, — с отрешенной улыбкой ответил Федя, мастерски скрывая гнетущее раздражение. Впрочем, его пальцы, с которых все это время старательно сдиралась кожа, были готовы поспорить насчет качества его умений в конспирацию.        — Тебя ведь тошнит от его рассказов, — придвинувшись ближе, Коля достал из под стола Федину руку и промокнул вовсю кровящий большой палец салфеткой. Та принялась стремительно окрашиваться в красный цвет, неприятно прилипая к коже.        — Какой ты проницательный, — с легким шипением съязвил Достоевский, брезгливо рассматривая результат своих трудов.        — Больно?        — Нет, — бессовестно соврал Федя и вновь поморщился, — И меня не тошнит, я просто думаю о том, как было бы здорово, останься мы сегодня дома.        — Если это приглашение, то я с удовольствием его принимаю! — традиционная восторженность вовсю струилась из Николая, и ее, пожалуй, вполне хватало на двоих, ибо Достоевский растекался умиротворением буквально на глазах от каждого сказанного слова.        — Не помню, чтобы тебе хоть раз нужно было мое приглашение.        — Не нужно. Но получить его довольно приятно, — самодовольно улыбнувшись и вплотную придвинув тонкое тело Феди к себе спиной, Коля аккуратно опустил его голову себе на плечо и перехватил руки спереди, дабы сохранить скромные остатки эпителия в сравнительной целости.        Подобное положение казалось более чем удовлетворительным и максимально расслабляющим, настолько, что можно было ненадолго отвлечься от странных мыслей о стульях, навязчиво осевших в голове, и красочных фантазий об убийстве.        В понимании Достоевского хорошо проведенный вечер в компании друзей — это посидеть с ними часок-другой в одном помещении, желательно, где-нибудь в сторонке, поближе к розетке, ибо не слишком новый смартфон плохо держит зарядку, и пару раз удачно прокомментировать ту или иную реплику. И он на самом деле слушал, хотя смотрел в экран почти все время, по-своему испытывая флегматичный интерес не столько к предмету беседы, сколько к людям, ее ведущим. Просто не считал нужным принимать активное участие. В компании Сигмы же расслабиться отчего-то не получалось, а мелькающая то и дело ясность истинной причины такого расклада напрягала вдвойне. Краем сознания Федя понимал, что не должен так реагировать, но все равно раз за разом поддавался противоречивым чувствам.        По возвращении с напитком в руках Сигма сам предложил двигаться к выходу, сославшись на сгущающиеся за окном сумерки, следовательно, в мельчайших деталях продуманный отвлекающий маневр Достоевского сработал идеально. От мысли о теплом домашнем вечере в компании Гоголя становилось донельзя приятно и комфортно, и Федя позволил себе стянуть губы в подобии легкой улыбки. Трудно сказать, в какой конкретно момент что-то пошло не так. И как Федя, по обыкновению выпавший из реальности в пучину красочных размышлений о том, какой фильм они будут смотреть и какую кухню лучше заказать к ужину, умудрился упустить из виду полный волнующего коварства взгляд Николая. По итогу он опять оказался втянут во что-то сомнительное, ведь, к сожалению, в программе сегодняшнего мероприятия у Гоголя было намечено посещение еще одной локации.        В узком коридоре обшарпанного лестничного пролета пахло сыростью, пылью и ацетоном, а каждое неловкое движение отзывалось довольно шумным эхом, разрезая давящую сумеречную тишину. Пол по краям был усыпан различным мусором вроде фантиков, пожелтевших газет, использованных шприцов и прочих неопознанных объектов. Старая деревянная дверь, ведущая на чердак, судя по виду, была способна рассыпаться в прах при одном лишь касании, однако ржавые петли оказались стянуты тяжелым навесным замком довольно внушительных размеров.        — Да ты издеваешься, — сухо констатировал Федя без тени вопросительной интонации, устало хмуря брови.        У Гоголя, по всей видимости, окончательно отшибло отсутствующие мозги, раз он счел хорошей идеей устроить им с Сигмой экскурсию по чердаку дома дореволюционной постройки, коими полнился исторический центр города. О том, что конечной целью Николая было посещение крыши, Достоевский даже думать не смел, ведь та была скатной, наверняка покрытой наледью и откровенно небезопасной.        — Тебе кажется, — подозрительно воодушевленно сказал Коля, будто показной дискомфорт партнера его активно забавлял.        — Давай просто уйдем? — без особой надежды спросил Федя, получая в ответ лишь сдержанное игнорирование, — А я тебе печенье куплю.        — Хорошая попытка, но нет.        — Видишь, закрыто, — аккуратно пнув хлипкую дверь носком ботинка и моля Господа о том, чтобы та не развалилась от этого движения, Достоевский с облегчением выдохнул. Дверь успешно справилась с задачей.        Натянув шарф на нос, дабы въедливый запах не так сильно раздражал чувствительные рецепторы, Федя вовсю косился в сторону лестницы, готовый в любой момент сорваться и спешно отправиться вниз. Однако легкий, едва заметный азарт от предвкушения того, что еще может выкинуть его эксцентричный парень, удерживал его на месте. И он правда был относительно спокоен и почти готов к любому повороту событий, но, черт возьми, сколько можно уже так беспечно ошибаться? Наполовину скрытое шарфом лицо Достоевского исказилось искренним удивлением, когда в один прекрасный момент, добытый невесть из каких закромов, в руках Николая материализовался болторез.        — Преграды существуют лишь в наших головах, — с напускной серьезностью философски изрек Гоголь, одним ловким движением срезая замок.        Федя и Сигма робко переглянулись, словно в попытке убедиться в том, что данный акт чистого вандализма им обоим сейчас не показался.        — Откуда ты, скажи на милость, это сейчас достал? — чуть не подавившись собственным возмущением, задал вполне разумный вопрос Достоевский.        — У меня были кое-какие планы на тебя на этот вечер, — не без труда упаковав громоздкий инструмент обратно в рюкзак, Коля удостоил Федю загадочном подмигиванием и недоброй улыбкой.        Достоевский был искренне уверен, что охуеть еще больше невозможно чисто технически, но то стало его третьей по счету за сегодня огромной ошибкой, ибо в компании Гоголя понятия «невозможно» попросту не существует. И с этим следовало бы смириться как можно скорее, дабы уберечь хрупкие остатки нервных клеток от скорой погибели.        — О нет, я не хочу знать! — впервые подал голос Сигма, смущенно закрываясь руками. А от множественных предположений о том, что он там мог себе подумать, Достоевский довольно скоро в мельчайших подробностях повторил его реакцию.        Тонкие, подозрительно скрипящие от старости доски, уложенные тропой поверх слоя прессованной стекловаты, очерчивали несколько возможных путей для исследования чердачной местности. По большей части, все они вели к шкафам и ящикам с телекоммуникационным оборудованием. Кромешная тьма, разрезаемая лишь белым свечением трех телефонных фонариков, обступала со всех сторон, вызывая в груди жалящие волны подступающей тревоги. Благо, Достоевский давно не курил, не пил кофе сегодня, а также предусмотрительно закинулся двойной дозой “Ново-Пассита” еще дома, прекрасно осознавая, куда и с кем он собирается идти.        — Мы будем воровать медь? — робко поинтересовался Федя, в очередной раз запнувшийся о собственные ноги. Если бы не Гоголь, активно оказывающий поддержку, и Сигма, дежуривший на подхвате, тот давно бы уже слился с колючей поверхностью стекловаты.        — А ты хочешь этого? — с тенью искренней заинтересованности в голосе уточнил Коля. Кажется, ответь Достоевский “да”, они бы действительно пошли красть моток кабеля прямо сейчас.        — Думаю, ты знаешь, чего я хочу, — поежившись от сковавшего тела холода, с нескрываемой досадой ответил Федя. Отсутствие на чердаке даже намека на отопление было еще одной неприятной формальностью, и мороз вцеплялся в кожу даже сквозь пальто, несмотря на плюсовую температуру снаружи. Просто термоустойчивость Достоевского была где-то на уровне лишившейся панциря креветки.        Очередной поворот дощатой тропы привел компанию к небольшому слуховому окну, через которое едва заметно пробирались внутрь кривые лучи уличного освещения и тихие завывания ветра. Обрадованный данным открытием Гоголь заметно ускорил шаг по направлению к цели, утаскивая за собой и Федю, чью руку он наотрез отказался отпускать после четвертой по счету попытки брюнета уйти от него к стекловате. Достоевский подобного энтузиазма не разделял, но и раздражения как такового не испытывал: сложившаяся ситуация с большой натяжкой вписывалась в его специфические представления о прекрасном. Зато распереживавшийся и побледневший Сигма, казалось, успел пожалеть обо всех совершенных им за жизнь ошибках и даже о факте своего рождения.        С узкого оконного проема, подобраться к которому оказалось той еще задачей ввиду не слишком удачного его расположения под самым потолком, открывался чарующий вид на оживленный центральный проспект. По широкой дороге размеренно плыл бесконечный поток машин, сбоку обреченно моргал аварийкой сломавшийся троллейбус, а толпа людей, рассредоточенных по всему тротуару, сливалась в единое темнеющее полотно.        — Красиво, — уделив созерцанию весьма приятной глазу картины около минуты, Достоевский отступил на два шага в сторону. — А теперь пойдем.        Поправив шапку и вновь подтянув шарф ближе к носу, Федя сравнительно мягко посмотрел на Сигму, решительно отказавшегося даже приближаться к окну ближе, чем на три шага, мол, ему и отсюда все прекрасно видно. Подобный расклад был весьма предсказуем и не мог не радовать. Однако поймав в его взгляде смесь еще большего недоумения и растерянности, Достоевский слегка напрягся и вновь обернулся в сторону до боли очевидной причины возможной перемены в настроении Сигмы. По движениям Гоголя его намерения читались без труда.        — Коля, только попробуй, — с чарующей строгостью звонко отчеканил Федя, — Я серьезно.        Но Коля, наполовину высунутый в узкое окошко, уже не слушал. Внешний слой крыши старой постройки был отделан алюминиевой кровлей, звонко отзывающейся характерными акустическими колебаниями на каждое прикосновение к ней, а угол наклона составлял порядка сорока пяти градусов. Сама поверхность была покрыта тонким слоем талого льда, но Гоголь явно был не тем человеком, которого может остановить какая-то там очевидная самоубийственность внезапной затеи. Благо, у Достоевского здравый смысл никуда не девался, поэтому он среагировал без промедлений. Коля удивленно промычал что-то невнятное, когда его одним четким выверенным движением грубо схватили за куртку и рывком опрокинули аккурат в объятия стекловаты. От проникновенного стального взгляда невероятно сердитого Достоевского он был вынужден стушеваться и отставить даже мысль о возможном протесте, хотя прокомментировать тот факт, что осколки стекловаты, вообще-то, довольно сложно вычищать из одежды, очень хотелось.        — В понедельник к десяти оба ко мне на инструктаж по технике безопасности, — с все той же строгостью сказал Достоевский, напряженно сдавив пальцами переносицу.        — Но я же… — начал было Сигма, но его грубо прервали.        — Ничего не хочу слышать.        Самостоятельно поднимаясь на ноги, Гоголь был искренне рад, что надел перчатки, и его ладони не так сильно пострадали от близости с острым материалом. От дьявольского блеска фиолетовых глаз, пророчащего адские муки виновнику его появления, неприятно кололо в боку, и Коля даже был отчасти удивлен не то поразительно зловещим видом Достоевского в ответ на его выходку, не то неоднозначной реакцией собственного организма. Та варьировалась от липкого ужаса до сладко тянущего в паху возбуждения.        — Не волнуйся, Сигма, программу инструктажа составлял я. Будем смотреть “Dumb ways to die” и кушать пряники, — Коля улыбнулся с несвойственной ему совершенно робостью и виновато опустил голову, всеми силами стараясь не встречаться с Федей взглядами.        — А с тобой мы еще дома поговорим, пряник.