Сны на журавлином пике

Лю Цингэ мог винить в случившемся только самого себя. Он ушел в пещеры один, надолго, запретив кому-либо мешать его медитации, так что заподозрить неладное было просто некому. Конечно, он был умен и опытен, зрел и силен… конечно, он был владыкой пика, который, по-хорошему, должен был уже кое-чему научиться… Конечно. Но Лю Цингэ был еще и горяч на голову и страшно, беспощадно строг к самому себе. Он не прощал себе слабости ни на тренировке, ни в бою. И, когда он столкнулся с препятствием на пути своего совершенствования, он не раздумывал ни мига. Нет такой преграды, такой стены, которую он не мог бы пробить исключительно грубой силой и слепым упрямством – или, по крайней мере, ему таких еще не встречалось. Он был обязан снести и эту стену. Поэтому он добился разрешения, вошел в пещеры и углубился в медитацию. Конечно, конечно, риск есть всегда, но… Конечно. На деле Лю Цингэ был излишне рассержен этой неожиданной проблемой с самого начала – а когда преграда еще и оказалась неожиданно серьезной, он вспылил окончательно. Сжимая зубы до боли в скулах, стискивая кулаки до красных пятен на ладонях – он не замечал, как подспудно в его груди растет напряжение, как за ширмой выверенного дыхания и нарочно замедленного тока ци в нем разрастается темный, тяжелый гнев. Заметил он слишком поздно – когда его вдруг скрутило от боли. Одна трещинка, одно крохотное послабление контроля – и его ци разом, вспенившись, выкипела из берегов; и только тогда он ощутил предостерегающую слабость и муть перед глазами. Ночная жемчужина, которую он принес с собой, вспыхнула и лопнула от напора энергии, и пещера погрузилась во тьму. Лю Цингэ не успел ни рассердиться, ни испугаться. Он просто сразу ухнул в темную, жаркую, мутную глубину лихорадочного полузабытья. Искажение отняло его разум милосердно быстро и надолго. Сколько он барахтался в этом бреду? Полшичэня? Шичэнь? Целый день? Или дольше? Он не знал, не мог сказать. Потом сквозь толщу бреда начали проскальзывать мутные блики, почти сразу же снова утекающие сквозь пальцы. Боль проступала сквозь пелену первой и отзывалась гулом во всем его изможденном теле; вспышки непонятного света резали глаза; какое-то чувство внутри Цингэ отмечало, что тело его резко меняет свое положение, качается, рывками кидает само себя в разные стороны – но разум его, сонный, замутненный, не успевал ничего осознать перед тем, как снова соскользнуть и скатиться во тьму. Потом сквозь темноту снова проступила боль, но теперь в ней была какая-то новая нота; Цингэ отдаленно этому удивился и только потом осознал, что снова может мыслить. Агония туманила его разум, и мысли бежали от него, как юркие рыбки, которых он ребенком пытался ловить руками, но он все же впервые за долгое – долгое? – время смог понять, что происходит. Первым он увидел свет; бледное, холодное свечение заставляло его глаза слезиться. Он лежал на земле, скрючившись на боку в неудобной позе, и собственное тело казалось ему сплошным комком перекрученных меридианов и искореженных нервов. Он необыкновенно остро ощущал и боль, и холод, и какую-то странную тяжесть на его спине, и движение воздуха, и даже неожиданно раздражающую щекотку одежд на коже. Потом Цингэ разобрал странный, жалкий хрип, который казался ему до этого всего лишь далеким шумом; еще через миг он ощутил ноющую боль в горле и понял, что слышит самого себя. Потом он услышал чужой голос. - Живи, сволочь, - выплюнул тот едко и знакомо; Лю Цингэ пришлось изрядно напрячься, чтобы осознать слова. - Живи! Не смей подыхать вот так просто! Лю Цингэ сморгнул слезы. Новое странное ощущение вернулось: что-то будто подавляло его боль, успокаивало немного жар в груди. Он невольно выдавил из себя какой-то совсем уж жалкий писк, пытаясь податься навстречу этому чувству. Этой… энергии? Точно, у него… у него было искажение. Мысли ворочались медленно и неохотно. У него было искажение ци, и… и теперь кто-то вливал в него свою энергию. Кто-то со знакомым голосом… Он снова моргнул, пытаясь сфокусировать слезящиеся глаза, и повернул голову. Свет, резавший ему зрачки, оказался свечением духовного меча, брошенного на пол; он еле-еле освещал пятачок земли вокруг него, почти не доставая даже до стен – но зато он выделял фигуру, нависшую над ним. Растрепавшиеся в схватке черные волосы; бледная кожа ученого, не вылезающего из своих покоев. Смятые одежды, в тусклом сиянии духовного клинка кажущиеся покровом призрака. Льдисто-зеленые глаза. Вечный оскал, на этот раз не скрытый за веером. Шэнь Цинцю. Лю Цингэ вновь невольно издал полухрип-полустон, заставивший его глотку сжаться в спазме. Он попытался выдавить из себя кашель, но его грудная клетка была плотно придавлена к земле весом Цинцю, и даже это мимолетное бесплодное усилие отбросило его обратно в темноту на несколько шагов. Лю Цингэ забарахтался там, жалко и слабо, как обычный смертный, которого течением затащило под лед: каждый рывок наружу, отнимающий все силы его усталого, онемевшего тела, почти не приближал его к цели. Но он должен был. Он обязан был вернуться. Когда он через силу вновь вытолкнул себя на поверхность, он услышал: - …скотина, сын вшивой дворовой суки, слышишь?! Не смей умирать! - И дальше, спустя миг, такое невероятное ругательство, совершенно не подходящее для тонких губ бессмертного мужа, что Лю Цингэ даже не сразу его понял. - …Живи, сволочь. Живи! Лю Цингэ снова смутно ощутил всплеск прохлады в меридианах, на мгновение унявшей боль и прояснившей его мысли, и в это мгновение он, наконец, удивился. Само по себе присутствие Цинцю его не удивляло – в конце концов, он не единственный пользовался пещерами для совершенствования, и даже в таком полуобморочном состоянии у владыки Байчжаня хватило ума об этом вспомнить. А вот растрепанный вид вечно приглаженного ученого почему-то заставил Цингэ чуть сморщить брови. Неужели подрался с кем-то?.. Сияние Сюя, лежащего в шаге от Цинцю, блеснуло на лезвии воткнутого в стену Чэнлуаня. Верно… искажение. Перед тем, как снова провалиться в темноту, Лю Цингэ выдохнул от укола вины. Успел даже мимолетно подумать: зацепил ли он Цинцю? Будь он в здравом уме, он бы, наверное, раздумывал над этой мыслью чуть дольше, терзаясь между нежеланием серьезно ранить собрата – и гордостью, требующей от него хотя бы задеть противника. Сейчас же он снова начал, все с тем же тупым, безжизненным упрямством умирающего от холода человека, выцарапывать себе путь к пробуждению. Новая вспышка прохлады будто подтолкнула его наружу, и он всем своим существом уцепился за эту мимолетную передышку. И удивился снова. Думать ему было все еще сложно, но даже так – Лю Цингэ не понимал, почему Шэнь Цинцю, встрепанный и, возможно, раненый, прижимает его к земле коленом, держит его за плечи и пытается влить в его меридианы свою ци. Цинцю не должен был. Верно? Сейчас Цингэ не мог вспомнить причины, но он чувствовал, что Цинцю совершенно не должен был так поступать. Не должен был в одиночку сражаться с ним – мастером физического совершенствования в состоянии искажения ци. Не должен был рисковать своей шкурой по непонятной причине и без какой-либо для себя выгоды. Не должен был… помогать. - Живи, - вновь потребовал Цинцю, и его лицо перекосилось в яростной гримасе. - Живи! Цингэ попробовал было сказать что-то, но вышло у него только бессмысленное мычание – да и вопрос ускользнул из его памяти куда быстрее, чем он успел бы его задать. Он не знал, не понимал, что происходит, но боль и холод были сильнее любопытства. Однако он все же шевельнулся, пытаясь поймать взгляд Цинцю – сам не зная, зачем. Тот зло выдохнул, морща брови и скалясь на собственные руки, но потом поднял взгляд – и замер, глядя собрату в глаза. На мгновение его лицо дрогнуло, и вес на плечах Цингэ как будто стал легче – но потом Цинцю, вновь зарычав, надавил опять и через силу выплеснул в меридианы Цингэ новый толчок ци, перекосившись, как от боли. Мало. Так мало ци… Цингэ вскинулся ей навстречу, невольно застонав снова. Прошу, прошу, еще немного этой прохлады, всего чуть-чуть, чтобы утишить боль… - Лежи! - приказал Цинцю зло и жестко, будто из мести придавливая Цингэ к земле всем весом. - Я делаю все, что могу, понятно?! Цингэ не успел проглотить жалкий полувсхлип, выдавленный из его легких толчком Цинцю. Тот снова замер. Через несколько мгновений он сгорбился сильнее, и его черные волосы неприятно мазнули Цингэ по щекам. Цингэ, отчаянно борющийся с забытьем, почувствовал, как ему на лицо упала холодная, тяжелая капля. Потом еще одна. Он с усилием снова скосил глаза и увидел, что Цинцю скалится на него, как загнанный в угол зверь – как мальчишка, которого он когда-то вываливал в песке на спаррингах: яростно, отчаянно и с какой-то странной, упрямой безысходностью. Будто заранее осознает, что проиграет, но все же готовится вцепиться тебе в глотку. Цингэ не знал, с кем собирается сражаться Цинцю здесь и сейчас, потому что его самого он мог бы убить безо всяких усилий. И еще он не знал, почему Цинцю плачет. - Живи, - выплюнул его лживый, ненавистный собрат. Змеиным шипением, с каждым словом все сильнее вдавливая ладони ему в плечи: - Живи, слышишь?! Живи! Живи! Живи! Цингэ не понимал – но ему хватило ума, чтобы даже через боль и растерянность осознать: ему пытаются помочь. Вытащить из этой удушливой темноты, из которой он хочет и не может выбраться самостоятельно. Эти слезы, эти капли ци, которые как будто приходится выжимать из иссушенных меридианов – и которых так страшно, безжалостно мало… Лю Цингэ не мог говорить, не мог двигаться, но все, что он хотел сделать, – это сказать нависшему над ним человеку, что он, Цингэ, очень старается. Он страшно старается, этот Лю Цингэ, он страшно не хочет умирать, но как же ему тяжело. Он делает все, что может, он словно карабкается по ледяной стене вверх, одними ногтями цепляясь за отвратительно гладкую поверхность; и он все время срывается обратно вниз, и каждый раз ему приходится бороться все сильнее и отчаяннее, чтобы вернуться из забытья, но он продолжает бороться. Он очень старается, – слышишь, Шэнь Цинцю? Этот Цингэ делает все, что может, но ему тяжело, холодно и больно, и ему очень хочется спать, и темнота с каждым разом проглатывает его все быстрее и глубже. - Живи, - почти беспомощным полушепотом попросил его Цинцю и устало, безнадежно зажмурил глаза, но не прекратил попыток. Ци все так же лилась толчками. Ладони на плечах Цингэ держали его все так же цепко. ...Лю Цингэ устал. Он очень устал, ему было очень больно, и темнота сна маячила за его плечами так приветливо – однако он сжал зубы и уцепился за эти ладони, за эту ци. Он уцепился за них, как за крохотные уступы в ледяной стене, как за кинутую с берега веревку – беспощадный к себе как в жизни, так и в смерти – он схватился за них, чтобы держаться столько, сколько может. - Живи, - отчаянно и беспомощно приказал ему Шэнь Цинцю. Лю Цингэ выжил.