Привет, заяц

      

III

Всю ночь

                           Огненный танец одинокого синего пламени на газовой конфорке и запах только что затушенной спички. Какой-то несчастный в доме напротив, как и я, вскочил в пять утра и зажёг свет на кухне. Мерцал в окошке туда-сюда своим сонным силуэтом. Дворник впустую скрёб рыхлый снег старой лопатой, через час опять наметёт, к чему старания?       На кухне холодно, дрожь спину лупила. Пряный чай с лимоном чуть-чуть согревал. Я вскочил со стула и полез в сумку проверить документы. Тесты по английскому, анкеты, выписки с оценками из школы — всё на месте. Нашёл тоже из-за чего переживать, весь день же вчера собирался, раз пять всё перепроверил.       Решил никому не рассказывать об этой своей затее со Стэнфордом. А то ещё не получится и начнётся: «Ну вот, Артём, мы уж думали, ты поедешь, магнитиков нам с Калифорнией привезёшь». Слышать этот скрытый яд злорадства в их голосе, когда у меня в очередной раз что-то не получится… А с этим поступлением шансов у меня вообще почти не было, так, просто, впустую пробовал свои силы ради интереса. Пусть лучше узнают, когда всё получится. Если получится.       Сам-то даже не верю.       — Артём, — бабушка окликнула меня в коридоре.       Не успел даже ботинки надеть. Хотел под шумок смыться.       — Да, чего? — я ответил ей.       — Всё, что ли, взял? Бумажки никакие не забыл?       — Не забыл.       Рука машинально потянулась к сумке с документами.       — Давай тогда, с богом, ладно, сынок?       Я подошёл к двери и схватился за ручку.       — Только вот летом приехал, опять уезжаешь, — тихо сказала бабушка. — С дедом что без тебя делать будем?       Громкий беспомощный вздох. Моя рука схватилась за деревянный дверной косяк.       — Никто ещё никуда не уезжает, бабуль, — я ответил. — Я просто пробую. Пожалуйста. Хватит про это.              

***

             Верхнекамские улицы холодно просыпались и зевали морозом. Ноги барахтались в снежном болоте, пушистые белые звёздочки надоедливо липли к лицу.       Семьдесят седьмая школа.       С бумажками я быстро расправился, занёс документы организаторам программы обмена, ещё перед этим разок всё проверил, перекрестился на всякий случай.       — Мурзин? — тётенька в очках спросила меня и взяла папку с бумагами.       — Да, Мурзин, — я ответил ей и громко шмыгнул.       — В какой раз уже участвуете?       Странно так. Не вопрос задала, а будто по башке меня чем-то шарахнула.       — Не понял? — переспросил я.       — Ты ведь уже в прошлом году ездил куда-то?       Я тяжело вздохнул.       — Это другая программа была. Для школьников. Для восьмых, девятых, десятых классов. А эта уже для студентов. Или для будущих студентов.       — Ладно, спасибо. — Она пробежалась пальцами по стопке моих бумажек. — Анкету мы вашу приняли. До свидания.       — До свидания.       Не услышала. Дверью передо мной хлопнула. Хорошо, что не она решения принимает, хорошо, что остальные учителя из её кодлы ничего сделать не могут. Список финалистов составляется неподкупно, составляется не здесь, не у нас, а в Вашингтоне. Проверяющие даже не знают, чью анкету они читают, когда засчитывают количество баллов. Никаких взяток, панибратства, никаких связей и прочего постсоветского колдовства.       Всё по-настоящему. Как и моё желание победить.       

***

      — Мурзин, ты где? — в наушниках раздался голос какого-то паренька. — Где ты, говорю, мы тебя только ждём.       Я отлип от окошка и прильнул к экрану компьютера.       — Здесь я, тут, — я ответил и громко зевнул.       — Здесь — где?       — В Златоземье ошиваюсь. Щас прибегу.       Самый обычный домашний вечер. Уют моей комнаты, зима за окном, ситком по телевизору и Варкрафт на компьютере.       Счастье.       В коридоре зазвенел домофон. Я глянул на часы и поморщился. Девять вечера. Кто там ещё?       — Это к тебе, что ли, Артём? — бабушка спросила меня и выглянула в коридор.       — Не знаю я. Сиди, отвечу.       Ответил. Пластиковая трубка обожгла ладонь вечерним холодом.       Раздался знакомый голос:       — Курить со мной выйдешь?       Витька пришёл.       Так поздно. Ещё и в дверь внаглую позвонил, а если бы у меня дома все спали? Не надо было ему номер квартиры говорить. Ещё и курить меня звал, знал ведь, что я не курю, что буду глупо стоять рядом и хлопать глазами.       — Ты там у подъезда стоишь, что ли? — я спросил его.       — Нет, едрить, из дома тебе звоню! Выходи давай, чего там гасишься?       Я накинул куртку, надел ботинки, спустился на первый этаж и выскочил из подъезда. Витька стоял и ждал меня в свете лампы под козырьком. Красивый такой, статный, в камуфляжном тёмно-зелёном наряде, в пушистой чёрной шапке. Значит, домой после школы ещё не заходил, иначе бы переоделся. Неужто по улице всё это время шатался?       Руку мне пожал. Непонятно только, перед кем разыгрывал спектакль о двух друзьях. Нет вокруг никого, не перед кем кривляться.       — Ты чего так поздно? — я сердито набросился на него.       Он глянул на экран телефона и сказал:       — Девять часов. Поздно? Ты чего это?       — Ничего. Что хотел?       Витька замялся, чуть потоптался на скрипучем снегу и спросил:       — Хочешь, погуляем?       — Прямо сейчас, что ли?       — Да, сейчас. Я с Олегом и Стасяном хотел, а они… — Он махнул рукой и тихонечко цокнул. — Хрен с ними, не могут и не могут. Домой неохота совсем. Можем хоть до утра гулять. Хочешь?       — Совсем ошалел? Гулять? Всю ночь?       — Всю ночь.       — А не задубеем?       — Да не ссы ты, найдём уж, где согреться. Термобельё сходи надень. Есть у тебя?       Я глянул на свои тёплые зимние джинсы и громко шмыгнул.       — Нет, нету, — я ответил ему.       — Ну трико тогда какое-нибудь нацепи.              

***

             Никогда я так поздно ни с кем не гулял. Всё время старался возвращаться пораньше, чтобы мама, бабушка и дед не волновались. А тут Витька со своим «погуляем всю ночь» ко мне пристал. Сам не заметил, как уже стоял посреди комнаты и натягивал тёплые трико под джинсы, чтобы выдержать с ним все эти наши похождения.       Всю ночь.       Околеем все, заболеем, как пить дать. А сам иду к двери, выдумываю на ходу для бабушки с дедом что-то про срочный монтаж на студии, мол, Вадим позвонил, и собираюсь спускаться на первый этаж.       — Сынок, ты куда так поздно, батюшки? — бабушка выскочила в коридор в своём зелёном халате.       — Там это… — в голове у меня запестрили строчки с заготовленным текстом. — У Вадима на студии ролик для министерства образования горит. Надо помочь.       — Ба, поздно ведь так, Артём.       — Да знаю, знаю я. У них завтра с утра мероприятие, надо ролик показывать. Я на такси поеду, не переживай, ладно?       Она положила очки возле старого телефона с круглым циферблатом и сказала:       — Да я за это не переживаю, я просто хочу, чтобы ты спал нормально.       — Высплюсь. Ладно, я побежал.       И побежал. Выскочил на улицу к Витьке и громко захрустел сверкающим снегом возле подъезда.       — Готов, что ли? — он задорно спросил меня и полез в карман за сигаретами.       — Пошли уже. Гулёна.       Мы дошли до остановки и запрыгнули в старую автобусную буханку. Поплыли с ним в старом жужжащем корыте по улицам родного нашего Верхнекамска. Держались за холодные поручни, жались к дребезжащей печке на задней площадке и в затянутом инеем окошке наблюдали за танцующими размытыми переливами уличных огней, красных светофоров, зелёных аптечных вывесок и жёлтых фонарей.       — И часто ты так шараёхаешься по ночам? — я спросил Витьку.       — Бывает иногда. Дома-то чё делать? А ты? Часто?       — Нет. Не часто.       Врал ведь ему. Совсем никогда. Никогда я так по улицам по ночам не болтался и на автобусе по Верхнекамску не рассекал.       Чёрное месиво талой грязи с наших ботинок мотало по салону туда-сюда. Иногда этот мутный ручеёк подпрыгивал вслед за автобусом и разбивался об железный пол на тысячи грязнющих брызг. И ни души в салоне, только мы с Витькой и несчастный, косо поглядывающий на нас водитель-полуночник. От треска старого двигателя уши закладывало. Я достал телефон с наушниками, один отдал Витьке, а второй оставил себе.       — Это что за песня такая? — спросил он. — Что-то знакомое. Откуда?       — Ледниковый Период, — объяснил я. — Помнишь, когда идут возвращать ребёнка, гуляют, путешествуют?       — А-а-а, точно, — довольно протянул Витька и закивал. — Он там ещё так непонятно эти строчки пропел. Какой уж там текст? Не разобрать. Да я и английский особо не знаю.       — Он там поёт, — я чуть прокашлялся и постарался проговорить строчку так же быстро, как в песне: — Nobody safe, nobody on.       — Ого, как у тебя похоже получилось! — Витька заулыбался и хлопнул в ладоши. — Молоток. А если помедленнее? Чего он там поёт?       — Ноубади сэйф, ноубади он, — проговорил я и посмеялся. — Вот это поёт. Никто, мол, не в безопасности.       — Понятно. Вот бы мне так в детстве кто объяснил, а. Это ведь кавер, да? В мультике как-то по-другому было.       — Да, кавер. Более душевный. Просто подумал, мы ведь тоже гуляем, путешествуем, вокруг зима, снег, лёд. И у них там тоже в мультике зима, снег, лёд. Поэтому…       Он засмеялся и перебил меня:       — Да, понял я, понял. Чего ты мне всё разжёвываешь, а? Момент не порти, ушастый.       

***

             Минут двадцать мы тряслись с Витькой в автобусе. Вывалились с ним из тёплого уютного салона в холодную городскую окраину на остановке Вторая заводская. Где была первая и была ли вообще, я понятия не имел. Синий, давно уже проржавевший насквозь дорожный указатель покачивался на тихом ветру и приветливо нам поскрипывал.       Добро пожаловать, мол, на Вторую заводскую, будьте как дома.       Кругом темень, хоть глаз вырви, пустынные дебри облезлых чёрных деревьев, огни нашего города где-то вдали, один сплошной снежный океан и лишь ярко-оранжевое небо с его заводскими переливами чуть озаряло кусочек нашего мира. А до ближайшего источника света — фонарного столба у следующей остановки — пилить минуты три, не меньше. Куда это он меня привёз?       Витька сказал мне:       — Под ноги только смотри, ладно? А то напорешься ещё на арматурину.       — Так не видно же ничего, — я жалобно проскулил.       — Не боись. Нечего тут смотреть. Скоро всё увидишь. За мной иди. Как в Ледниковом периоде, да, Тёмыч? Они ведь там тоже чёрт знает где шатались.       И я побрёл за ним по невысоким сугробам через уродливую лесопосадку, один в один из тупых американских ужастиков. Ноги в зимних ботинках наступали в холодный песок, голова по-своему радовалась, что ни гвоздя, ни ямы в снежной кучке не оказалось. Так страшно вокруг, лишь тихий шелест трассы позади нас напоминал, что мы ещё не совсем потерялись.       — Почти пришли, не бойся, — Витька сказал мне.       — Ты прям мои мысли услышал, — признался я. — Смотри, если ещё долго идти, плюну, развернусь и домой поеду.       — Всё, не ворчи давай.       Он приподнял рваную секцию ржавого сетчатого забора и пропустил меня вперёд. Я пригнулся, пролез в дырку и чуть не зацепился своей вязаной серой шапкой. А Витька прошмыгнул вслед за мной и громыхнул кусочком забора, когда отпустил его пружинистую конструкцию.       — Ой, сколько шума, а! — я громко цокнул и прикрыл лицо ладонью в болоньевой перчатке.       — Сказал же тебе, не ворчи.       Я поднял голову и глянул на самую вершину крутого заснеженного холма. Небо за ним полыхало ярким оранжевым маревом. Что-то громко шипело вдали. Раз в пару секунд.       П-ш-ш-ш. И тишина.       Опять п-ш-ш-ш. И опять тишина.       Как будто кто-то выпускал под давлением воздух из старого огнетушителя.       — Осторожно, здесь скользко, — Витька предупредил меня и стал карабкаться вверх по холму. — За ветки всякие хватайся, ладно?       Один раз рука соскользнула с ветки, и я чуть не скатился вниз по крутой снежной горке. Кое-как на ногах удержался, Витька меня вовремя ухватил.       — Держишься? — он спросил меня.       — Держусь, — я ответил ему.       Я глянул назад и чуть в обморок не упал. Так высоко, мамочки!       Мы вскарабкались с Витькой на холм, я присел на корточки и отряхнулся.       — И чего, и куда мы пришли? — спросил я и поднялся на ноги.       — А ты поменьше там в штанах своих ковыряйся и всё увидишь.       И я увидел. Увидел всё, ради чего он меня сюда притащил.       Перед глазами раскинулся бесноватый вид на нескончаемую заводскую долину, мирно спящую под одеялом полыхающего ярким пламенем неба. Такой этот вид был и завораживающий, и пугающий. Закололо в кончиках пальцев. Я разинул рот и глянул на Витьку. А он всё хитро улыбался и следил за моей реакцией.       — Камский Химсорбент, — сказал он. — Был здесь когда-нибудь?       — Нет. Никогда не был. Издалека только видел.       Две огромные красно-бежевые трубы, словно исполинские сигареты, взмывали в небо. Ночные облака вдалеке пульсировали оранжево-розовым пожаром. Пушистые клубочки белого дыма уплывали в неизвестность, сухой морозный воздух наполнялся вонью, запахом гнилой тухлятины, серы и чёрт знает чего ещё.       Красотища какая. Железное величественное уродство.       — Едрить твою за ногу… — я прошептал еле слышно. — Вот куда надо экскурсии устраивать, а не по музеям нашим замшелым.       — Вот, вот, и я то же самое говорю, — посмеялся Витька и одобрительно мне кивнул.       Металлическая паутина тоненьких труб, проводов и всяких коммуникаций была усыпана бисером разноцветных сияющих огоньков: и тёплых жёлтых, и холодных синеватых, и ярко-красных, ядовито-зелёных — будто все цвета радуги собрались в этом унылом месте и безуспешно пытались наполнить эти серые коробки хоть какой-то жизнью и светом.       — Мы здесь вообще на законных основаниях? — я с опаской спросил его.       — А чёрт его знает. Да. Наверное. Какая разница?       — Понятно. Так я и думал.       — Не ссы, я на шухере стою.       Пылающее рыжее небо. Бледный фонарь луны запутался в уродливых металлических скелетах заводских построек и робко выглядывал между холодными балками, будто напоминая, что благодаря ему этой ночью можно любоваться всем этим индустриальным великолепием. То тут, то там шустро полыхали яркие вспышки огня из факельных труб. Они тихо шипели газом и орошали сиянием сахарную вату ядовитых облаков.       — Ты знаешь, на что это похоже? — я спросил Витьку.       — Нет. На что?       — В фильме Бегущий по лезвию, в самом начале показывают город. Там тоже куча всяких построек, заводы какие-то, яркие огни, трубы горят.       Витька громко расхохотался.       — Чего? — спросил я. — Чего ты ржёшь?       — Трубы у него горят! Ну пригуби маленько, если горят. Ха, ну ты и сказанул.       — Как ты вообще это место нашёл?       А он пожал плечами и ответил:       — Да с пацанами гуляли в детстве. Так и нашли. Они сюда летом иногда приходят с бабами своими, типа на свидание. Кальян покурить, посидеть, пообжиматься.       — И даже у гоблина девушка есть?       Он засмеялся.       — Есть, есть. Всегда при нём.       Кулак мне свой показал и захохотал.       Заводу этому конца и края не видно. Бесконечные зигзаги ярких огней, словно новогодние гирлянды, переливались и петляли между постройками, уносились куда-то далеко-далеко, исчезали за здоровенными градирнями. Из их разбухшего брюха прямо в небо вырывались столбы невесомого белого пара, и пар этот травил наш несчастный город убийственной мерзкой гадостью.       — Вот поэтому в Моторострое по утрам и воняет тухлыми яйцами, — сказал я.       — Из-за завода, что ли?       — А из-за чего ещё? Из-за завода, конечно.       Одинокая берёза неподалёку от нас застыла в ледяной невесомости на фоне ярко-зелёного марева и будто любовалась этим искусственным северным сиянием. Море мёртвой холодной стали и химии напоминало мне новенький детский конструктор, безвкусно утыканный донельзя крохотными светодиодными лампочками с рынка. Настоящий безжизненный город скорби и индустриальной печали на контрасте с нашим родным и душевным районом с его тёплыми панельными башнями, что светили в ночи всем прохожим нежным домашним уютом.       — Не завидую я тем, у кого тут рядышком дача, — сказал я. — Или ещё хуже, кто здесь живёт рядом.       — Почему это?       — Почему, почему. Рак, вот почему. Химоза такая, будь здоров.       — А, ты про это. Ну, да. Да у нас весь город этим химсорбентом дышит, чего уж теперь.       — Всё равно, когда живёшь рядом или работаешь тут, то риск увеличивается. Вот у меня двоюродный брат есть, Женька, у него мама, тётя Алла, в том году от рака лёгких умерла. Угадай, где работала?       Витька призадумался и ответил:       — В цветочном магазине?       — Чего?       — Да шучу я. Понял я всё. И что, думаешь, она тут рак подхватила, на этом заводе?       — А где ещё-то? Ужас какой.       Он недовольно цокнул и посмеялся:       — Что ты всё гундишь и гундишь, а? Привели тебя вид показать, а ты ноешь, ноешь. Бандит ушастый.       — Нет, вид красивый, ничего не говорю.       — Вот и не говори. Наслаждайся. А потом дальше пойдём.       Я удивлённо посмотрел на него.       — Куда? На завод, что ли?       Он ткнул пальцем в сторону уходящей вдаль железной дороги, туда, где огромный тепличный комбинат разжигал небо на окраине Верхнекамска ядовито-рыжим огнём. Облака будто дышали и пульсировали ярким пламенем. И пламя это разливалось по ночному небу речушками лавы, обжигало глаза одним своим видом и заставляло щуриться.       — Не замёрз? — спросил Витька.       — Не замёрз.       — Подштанники греют?       — Греют, греют.       Всем снегом нашего городка не потушить этот вечный пожар человеческой инженерной мысли. Клочки чёрных безмолвных деревьев вокруг аккуратно обступали это пламя, словно боясь приблизиться к нему, чтобы не вспыхнуть и не сгореть навсегда в оранжевом океане света.       — А тебе в этой шапке тепло? — я хитро спросил его. — Уши-то в ней открыты.       — Ты за мои уши не переживай. Меня вон, — он показал мне сигарету, зажатую между пальцами, — курево греет. Понял?       Голова его в этой пушистой шапке с кокардой переливалась нежным желтоватым сиянием на фоне мёртвого неба. Витька на меня глянул радостным улыбчивым взглядом, будто с гордостью являя мне этот мрачный, но такой по-своему прекрасный пейзаж. Будто он сам и был автором этого железного полотнища в бескрайнем снежном море. Я лишь молча кивал ему в ответ. Пускай знает, пускай поймёт, что я по-странному наслаждался этим видом и благодарил его за то, что он мне его подарил.       — Ладно, двинули дальше, — сказал Витька, и в воздухе промелькнул янтарёк докуренной сигареты. — А то задубеем тут стоять. На ходу ещё насмотришься.       Он махнул мне рукой, и я зашагал рядышком по утонувшей в тонком слое снега железной дороге. Долго мы с ним брели вдоль завода, вдоль металлической безжизненной долины, пока вид не скрылся от нас за холмом. Железная дорога побежала куда-то вниз, в сторону города и его ярких уютных огней.       Я спросил его:       — Не боитесь здесь по ночам гулять?       — Не боимся. Я один даже иногда сюда прихожу. Вон на ту вышку даже забирался, чай там пил сидел, — он ткнул пальцем в сторону невысокой радиовышки с лестницей. — Потом меня сторож местный увидел, сказал, ещё раз я туда полезу, в школу маляву накатает.       — Ты в форме своей, что ли, лазил?       — А что? — он удивился.       — Да ничего. Кто у нас тут ещё такой зелёный по городу так вот гоняет? Только вы с Натановского переулка, больше некому. А меня если бы увидел, так и не понял бы, из какой я школы. Может, я вообще нигде не учусь? Кому тогда стучать на меня будет?       Витька замолчал и негромко шмыгнул. Едва заметная обида сверкнула в его глазах. Понял, видимо, что я был прав и продумал все детали этой вылазки лучше него.       — В следующий раз тогда тебя с собой возьму. — Он хлопнул меня по плечу. — Будешь меня консультировать по поводу маскировки. Умник.              

***

             Старый железнодорожный мост рассекал старушку Каму ржавым металлом и переправлял поезда на другую часть города. Какой-то по-особенному холодный ноябрь выдался в этом году. Речка ещё неделю назад покрылась непробиваемым белым панцирем и превратилась в настоящую заснеженную пустыню.       Мы шли по вершине холма, шагали по самой высокой части берега, глядели свысока на застывший во времени пейзаж, слушали, как зловеще завывал ветер, как вдалеке позади нас шипели заводские трубы, заставляя небо над нами пульсировать ядовитым оранжевым светом.       Витька жалобно вздохнул и сказал:       — Знаешь, а я вот иногда немножко даже завидую тем, кто в красивых городах живёт.       — Да? Это в каких таких красивых городах, например? В Москве в этой несчастной? В Питере?       — Да чего сразу в Москве, в Питере? В Казани, например, в Йошкар-Оле какой-нибудь, в Волгограде.       — В Волгограде? — переспросил я и чуть посмеялся. — А чего там, в Волгограде, красивого?       — Ну уж всё красивее, чем у нас тут, в Верхнекамске. Хоть на эту тётку с мечом посмотреть можно. А тут у нас чего? Вон.       Он ткнул пальцем в сторону берега. Мало там интересного. Одни девятиэтажки серые, блеклые, зловещие. Светят на нас мраком своих окон, вороньи стайки взмывают в небо и испаряются в пылающем мареве. Посерёдке этого вида затерялось высоченное и пугающее своим видом здание верхнекамского зернового элеватора.       — Вон, единственная достопримечательность, — сказал Витька и безразлично махнул рукой. — Смотреть больше нечего. Элеватор вот и химсорбентный завод.       Элеватор у нас и вправду достопримечательность. Серый безоконный замок. Изъеденная временем и разводами кислотных дождей сплошная стена глухого бетона с редкими геометрическими изгибами. Высоченная коробка тупорылой и бесполезной архитектурной «мысли», затерявшаяся в прекрасном и таком по-своему органичном ландшафте набережной нашего города.       Витька чего-то совсем загрустил.       Я его поспешил успокоить:       — В красивых городах не всегда интересно, Вить. Ну, посмотришь ты на эту красоту, и чего? Дальше-то что? Одной красотой всю жизнь сыт не будешь.       — О, слушай, а ты же в Америке был, Тёмыч, да?       — Был, да. Летом вот приехал.       — Слушай, а чё там, как? Красивые города? Машины, наверно, крутые ездят, да?       — Смотря где, — я пожал плечами и посмотрел на него. — Где-то красиво, где-то как у нас в Верхнекамске или похлеще.       — Да ну? Это где это там похлеще?       — В Модесто в каком-нибудь или в Стоктоне. Не города, а помойка. Бомжей всяких полно, наркоманов, улицы грязные, гулять негде, летом жарища сорок градусов. Ходить там опасно. Но это такие уж, мелкие города.       — А ты в больших был? В Нью-Йорк ездил?       Я посмеялся:       — Не ездил. В Лос-Анджелесе был. В Сан-Франциско был. Всё. Самые большие города за всё моё путешествие. А жил в маленьком, в Лэйквью. Там пять тыщ человек живёт. Но…       Я остановился и громко втянул носом морозный ноябрьский воздух.       — Но такого там нет.       — Такого? — удивился Витька. — Какого такого?       — Вот такого!       Я театрально развёл руками и кивнул в сторону элеваторной горы. Витька надо мной посмеялся и поправил козырёк своей пушистой шапки.       Я показал пальцем на соседний берег и сказал:       — Кстати, мы в этом году с ребятами в Киносдвиге снимали ролик к юбилею нашего элеватора. Брали интервью у одной тётки. Такая злая бабуська, всё куда-то торопилась, не могла даже пять минут на камеру потрещать. Почётный гражданин города ещё. Материлась направо-налево, а как «мотор» слышит, чешет краше Пушкина, какая она вся патриотка, как свою родную элеваторную гору любит.       Он засмеялся:       — Элеваторную гору? Это так называется?       — Да, холмик вон тот.       — Ну и скинули бы её с Вадимом с этой горы прямо в Каму к едрене фене.       — Не, нельзя.       — Почему это?       — Интервью тогда кто будет давать?       Он всё смотрел на обледеневшую речку мечтательным взглядом, вставал иногда на цыпочки, всё пытался что-то разглядеть, вертел головой туда-сюда.       — Пойдёшь со мной на рыбалку? — Витька спросил меня.       — Уже можно?       — Конечно, можно, самое то. Пойдёшь, нет?       Я еле слышно замямлил:       — Не знаю. Не был я зимой никогда на рыбалке. Сюда, что ли? На Каму?       — Нет, ты чего? Помрёшь от такой рыбы. К нам туда, на Зелёное Озеро.       — А, туда. Прям уж большая разница, здесь или на Зелёном. Тоже ведь рядом с городом. Какая там ещё рыба?       — Нормальная рыба, — он ответил с какой-то обидой в голосе, опустил голову, глядя под ноги, и пробубнил еле слышно: — Не хочешь, так один пойду.       — Да сходим, сходим. Хорошо?       Он оживился, довольно заулыбался и сказал:       — Хорошо.       — А ты сегодня хотел с Олегом и Стасом так вот шататься по улицам?       — Наверно, — Витька пожал плечами. — Не знаю, мы обычно на ходу соображаем.       — А я ведь тебя тоже хотел позвать погулять как-нибудь на днях. После студии. Смотрю, а тебя уже нет нигде, Вадим сказал, что ты домой убежал.       — Ну вот, видишь, как всё сложилось. Гуляем же.       — Да. Гуляем.       Он посмотрел на меня и уточнил:       — Всю ночь, да? Или домой сейчас побежишь, лапки застудишь?       Я недовольно цокнул:       — Не застужу. Всю ночь, да.              

***

             Железнодорожная станция. Непонятно только какая, названия нет, вывески тоже. Поезд жалобно свистнул в морозной дали. Мы с Витькой обернулись и глянули на бесконечные полоски чёрной железной дороги, уползающей далеко за линию горизонта. Лёгкий снежный туман рассеивали холодные огни вокзальных софитов, они светили нам прямо в глаза и не давали споткнуться на острых камнях.       — Счастливы вместе смотрел? — спросил я.       — Ой, давно, когда по телику показывали, смотрел. А что?       — Помнишь, там была Светка Букина? Всё шутили над ней, какая она тупая.       — Ну? И чего?       — Да там в одной серии, — я подавился смешинкой и тихонько прокашлялся. — Там в одной серии, короче, она думала, что чипсы делают из картошки, которую кладут на рельсы. Понял, да?       — Нет, — он непонимающе хлопнул глазами и помотал головой. — Не понял. Погоди, она типа думала, что поезд проезжается по картошке, давит её, и типа так получаются чипсы? Правильно?       — Да, да! — вся моя грудина заполнилась дурным громким смехом. — Тупица какая, да?       — Мгм… Это тебя с этой шутки, значит, так прёт?       Я махнул рукой в его сторону и проворчал:       — Всё, ладно. Не буду тебе больше ничего такого рассказывать.       — Да рассказывай ты, рассказывай. Постарайся только, чтобы смешно было.       — А мне вот смешно.       — Ну и слава тебе господи. Смейся, кто ж тебе не даёт?       Мимо нас лениво проползла металлическая гусеница состава. Она заглохла и презрительно плюнула в нашу сторону клубами пара из-под колёс. Я всё высматривал впереди вокзального сторожа, какой-нибудь техперсонал или даже полицейского. Почему-то всё думал, что до нас обязательно докопаются, спросят, чего это мы бродим среди ночи по станции?       Никого.       Сплошная тишина холодной ноябрьской ночи, ни души вокруг, лишь обледенелые вереницы металлических товарных вагонов, поезда, поезда и бесконечные, сверкающие в свете софитов чёрные ленточки железной дороги.       Витька достал из внутреннего кармана пустую пачку сигарет, потряс её, выронил оттуда две малюсенькие табачные крошки и проворчал:       — Бляха. У тебя не будет?       Я с важным видом засунул руки в карманы и хитро улыбнулся:       — Нет.       Он смял коробку и швырнул её в мусорный бак.       — Давно куришь? — я поинтересовался у него.       — А чего тебе?       — Да ладно, скажи уж. Давно?       Он призадумался и ответил:       — Не знаю, лет с двенадцати, может.       — Ну ты даёшь. Леща от родителей получал?       — Получал.       Он вдруг заметил на моём лице странную довольную улыбку и занервничал:       — Чего ты лыбишься, а? Не будешь тут курить с такой-то жизнью, ага. У нас в ку́брике все пыхтят. Ну, почти все.       — Вам бегать-то из-за этого не трудно?       — Пока нет. Молодые ещё… Ларёк или магаз если увидишь, скажи, ладно?       Я молча кивнул. Впереди из снежной дымки вдали выплывала решётчатая полусфера исполинского вагонного ангара. Поезда не спеша заползали в его беззубый рот, надрывно свистели и мигали красными огоньками в голубовато-зелёном тумане. А дым, непонятный разноцветный пар, всё клубился над станцией, сбивался в невесомые прозрачные облака, застилал своей пушистостью небо и окрашивал его в цвета зелёных и синих вокзальных софитов.       — Погоди, как ты сказал? — я уточнил у него. — Где у вас там все пыхтят? В кубрике?       — В кубрике, да, — ответил Витька и поправил на голове пушистую шапку. — Что, слова такого не слышал?       — Нет, не слышал. А что это такое?       — Ну как что, Тёмыч? Казарма это. Где спим, ночуем, жрём, срём. Кадетство смотрел?       — Так, мельком. Ранетки мне больше нравились.       — Господи, боже ж ты мой, — он тихонечко цокнул и тяжело вздохнул. — Там всё время показывали, как они спят, где у них кровати с тумбочками стоят. Помнишь?       — Помню.       — Вот. Это и есть кубрик.       — Я думал, это казарма. А, я понял. Это ваш внутряковый сленг какой-то, да?       — Да, да, сленг. Иди давай, шагай, а то на пути ещё свалишься.       В двухэтажном здании, обшитом пошарпанными пластиковыми панелями, в окне вдруг погас одинокий огонёк: последний обитатель станции покидал это ледяное, провонявшее насквозь креозотом пепелище бесконечных рельсов и шпал. Одних нас оставил шататься в снежном тумане среди красных огней на железных столбах.       Витька сказал мне:       — Нет, у вас же реально на студии все курят как черти. И бухают. А ты-то чего не куришь?       — Не знаю. Жду, когда ты научишь.       — До ларька дойдём, обязательно научу.       Белые снежные искорки, словно безмозглые мошки, сбивались в стайки в хаотичном танце вокруг вокзальных софитов, тянулись к земле и надоедливо прилипали к нашим лицам. Красно-серые составы с яркими фонарями на лбу неспешно проплывали под сводами прямоугольных станционных арок, задевая рогами искрящиеся паутинки контактных линий.       Где-то совсем-совсем далеко, где уже заканчивался город, виднелись исполинские вышки ЛЭПов. Провода их паутинились в лёгкой метели, а их серые жирафьи скелеты тянулись к самому небу.       — Чем вот тебе не Франция? — спросил Витька и ткнул пальцем в сторону линий электропередач. — Или Лос-Анджелес какой-нибудь. Да?       — ЛЭПы — это, конечно, красиво, — согласился я. — Высокие такие, большие. Аккуратно так стоят, строго по линеечке.       — В Америке есть такие?       — Есть, наверно. Там, где я жил, я такие не видел. Думаю, где-то уж точно есть. Везде есть.       — Обратно в Америку поедешь, что ли?       Я глянул на него и непонимающе скорчился.       — Обратно поеду? Ты чего это? Я уже дома.       — В-о-о-т… — протянул Витька и хлопнул меня по спине. — Это я и хотел от тебя услышать. Молоток.              

***

             Мы спустились с пригорка и двинулись в сторону пятиэтажных грядок старых хрущёвок, что росли на самом краю города. Здесь и начинается Верхнекамск, мой родной Моторостроительный район.       Витька будто знал, куда меня тащил, петлял в этих дворах так ловко и уверенно, словно шёл по какому-то таинственному навигатору у себя в голове. Привёл меня к тёплому свету старого обшарпанного ларька посреди унылого мрачного дворика.       — Обалдеть, — прошептал я и подошёл поближе к ларьку, всё никак не мог поверить, что видел его наяву. — Я и не знал, что у нас есть такие.       — Есть, есть. Знать надо, где искать. Будешь со мной гулять, все ларьки тебе покажу.       — Как ты красиво умеешь завлекать, молодец.       До последнего мне не верилось, что в нашем районе ещё оставались такие ларьки. Один так точно был. Вот же он, передо мной.       Голубая металлическая коробка с мутными стёклами, рассечёнными ржавыми решётками, стояла посреди холодного бетонного леса и светила тёплой надеждой заблудшим ночным скитальцам. Витрина хвастливо переливалась всякой гадостью — сигаретами, выцветшими пивными банками, пакетиками с чипсами, разноцветными упаковками жвачек, сухариков и шоколадок. И казалось бы, всё там было в этом ларьке, что душе угодно, но только ничего горячего и согревающего, кроме разве что Витькиных любимых сигарет.       Толстая тётка показала в окошке своё заплывшее бородавчатое лицо, брезгливо взяла у него сторублёвую купюру и, кряхтя, достала откуда-то сверху белую пачку в сверкающей плёнке.       Он с таким упоением разворачивал эту плёнку, каждый момент смаковал.       Достал сигарету, закурил и с улыбкой спросил меня:       — Чего? Сейчас учить тебя будем, да?       Протянул мне свою папироску и кивнул, мол, на, держи. Я помотал головой и шагнул в сторонку.       — Да чего ты? — он посмеялся. — Брезгуешь, что ли? Я ещё даже не пригубил. На, я тебе новую достану.       — Нет, отстань. Ты чего?       — Как хочешь.       Стоял так рядом во тьме этого тихого дворика, косился на меня, пускал серые облачка и смотрел, как я тихонько дрожал от холода.       — Задубел, да? — он спросил меня.       — Ну так. Немного. Где погреемся?       Он бросил докуренную сигарету, выпустил дым из носа и сказал:       — Шаурму будешь? Тут есть одна рядышком.       Я достал из кармана телефон и зажёг экран. Полдвенадцатого.       — Так время-то уже?       — Они круглые сутки работают. Пошли.       Вот ведь пижон. Живёт на другом конце города, километрах в двадцати отсюда, а мой родной район лучше меня знает! Я вот в жизни не видел этого ларька, который стоял тут, судя по всему, ещё задолго до моего рождения, и про круглосуточную шаурму я тоже ничего не слыхал. Кому в голову придёт у нас на районе жрать посреди ночи?       Глупый вопрос. Нам с Витькой, кому же ещё?       Только мы здесь были, и никого больше не было.       

***

             У слова «Шаурма» на вывеске у входа в кафешку была выбита буква «ш». Помещение маленькое, вонючее, парочка красных пластиковых столиков из летней пивнушки и сонный повар-кассир в уголке. Зато тепло и под крышей.       Запах такой интересный. Вроде воротит от него, а с другой стороны, если не смотреть, как там всё это голыми руками готовят и соскребают грязными лопатками, то совсем даже ничего. Приятный аромат, пряный, едкий, уксусный, с лёгким дымком.       В этот раз я нас шаурмой угостил, не хотел торчать ему за прошлые два раза. Витька расселся напротив, вцепился в еду зубами и сочно забрызгал оранжево-розовыми каплями во все стороны.       — А, точно, — он вдруг что-то вспомнил и вылез из-за стола.       Он достал из рюкзака свой термос, подошёл к мужику за кассой и попросил его налить нам кипятка. Зачем? Пёс его знает. Потом вернулся, засунул термос обратно и продолжил есть.       Я громко хрустнул ядрёной капустой и спросил его:       — И как тебе?       — Пойдёт. У вас на птичьем лучше, — он ответил и оторвал зубами здоровенный кусок. — Жалко, что там закрыто.       Повар на нас так косился, будто и не рад был, что мы вообще пришли к нему посреди ночи, две глупые и несчастные заблудшие души.       — Дома сидел, чем занимался? — Витька спросил меня. — Перед прогулкой.       — Да ничем. В Варкрафт играл.       Он одобрительно закивал и продолжил жевать.       — Но знаешь, — я вдруг сказал, — я уже потом в Варкрафт играл, прямо перед тем, как ты пришёл. А вообще я весь вечер сидел, писал.       Витька вдруг замер и непонимающе на меня уставился. Глаза его задумчиво бегали, а жир с шаурмы капал прямо на белоснежную пластиковую тарелку.       Он спросил меня:       — Ну… Круто. Кому писал-то?       — Никому. Втихушку в стол графоманил.       — Не понял. Стихи, что ли, писал?       — Нет, книжку свою несчастную.       — Так бы сразу и сказал, какие-то ребусы тут наяриваешь сидишь. И про что?       Я поковырял вилкой пупырчатую пластиковую тарелку и нехотя произнёс:       — Ни про что.       — Нет, раз уж сам начал, то расскажи, — он усмехнулся.       — Про двух репликантов, — сказал я.       Он вытянул шею и удивлённо посмотрел на меня.       — Про кого?       — Про репликантов. Помнишь, я тебе сегодня рассказывал про фильм Бегущий по лезвию?       Он кивнул.       — Никогда не смотрел?       — Нет, не смотрел. Там про что?       — А Индиану Джонса смотрел?       — Смотрел, конечно.       — Ну вот. В Бегущем по лезвию тоже Харрисон Форд играет главного героя, детектива. У них там уже будущее, всякие роботы, андроиды, машины летают. И короче, есть такие андроиды, они называются репликантами.       Видно было, как Витька тужился, как хмурил брови, как задумчиво кивал и пытался вникнуть в повествование.       — Так, — сказал он и отложил в сторону шаурму. — Это уже ближе к делу. И чего там эти репликанты?       — Они там, в фильме, выглядят как люди, дышат как люди, живут как люди. А Рик Декард, главный герой, он за ними охотится. Там много кто за ними охотится. И я просто как-то всё думал… Когда говоришь про людей, ну, про таких, как мы с тобой… — я дёрнул бровью и неловко заулыбался. — Понял, да?       — Понял, понял.       — Когда разговариваешь про людей, про таких, как мы с тобой, нужно же как-то это всё называть? Правильно? А вдруг кто рядом будет сидеть и услышит? Сразу внимание, сразу глазеть начнёт. Это в лучшем случае. А как тогда быть? Непонятно. Вот я и придумал людей, таких, как мы с тобой, называть репликантами. Их там в фильме тоже особо не любили, как и нас. Понимаешь, да?       — Мгм.       Витька поковырялся в зубах и обтёр кончики пальцев об свою камуфляжную куртку.       — А там, в твоей этой книге, — сказал он, — про репликантов, значит?       — Да. Любовь там, всё такое.       — Да тише ты, чего орёшь? — он чуть дёрнулся и опасливо оглянулся. — Дашь хоть потом почитать?       — Дам, дам. Когда закончу. Если вообще закончу.       — Фильм-то хоть интересный? — он посмеялся. — Бегущий по лезвию. Жиллетт, что ли, проспонсировал?       — Нормальный фильм. Скучный немного, но кому как. Главное, режиссёрскую версию две тысячи четвёртого года смотреть, а не всё остальное, что там навыпускали. Знаешь, сколько там версий? Штук двадцать точно. Некоторые вообще только шрифтом в названии отличаются.       Витька молча кивнул, едва заметно улыбнулся, будто пытаясь сдержать смех, и спросил меня:       — Понятно. А ты нормальное что-нибудь вообще смотришь?       Я обиженно вздохнул и опустил взгляд.       Он засмеялся и сказал мне:       — Да молодец, молодец, похвастался. Чего ты прям весь обиделся? Что ещё сказать? Я вот никогда ничего не писал. Письма только если всякие. Одно, точнее.       — Кому?       — Да в одну организацию. «Дети—404». Слышал?       — Слышал.       — Ну вот. Писал туда, выкладывал на публику. Как в этих, в журналах с голыми бабами, типа, «Елена, подскажите, пожалуйста, у меня с моей девушкой пропала искра в отношениях, как Вы думаете, поможет ли третий партнёр разнообразить нашу половую жизнь?»       И засмеялся, чуть шаурмой не подавился.       — Погоди, — сказал я. — В «Дети—404» по такому поводу не пишут.       — Да шучу я. Ба, ты посмотри, какой зануда. С кем связался, а?       — А о чём ты тогда писал?       Он растерялся, отвлечённо посмотрел в сторону, стал пальцами перебирать пакет с остатками шаурмы.       — Ладно тебе допрашивать, — буркнул Витька. — Писал и писал, забыли.       — Ты же сам начал.       — Я? Ты же тут про писанину свою начал рассказывать. Хочешь, чтобы я тебя похвалил? Молодец, хвалю. Чего ещё?       Он весь вдруг насупился, набросился на меня, как волчица, отчаянно защищавшая своё потомство.       — Про то самое писал, — он сказал мне. — Я тебе на рынке тогда рассказывал.       Мой виноватый взгляд застыл на его лице. Дурак, сразу-то не мог догадаться! Нет же, надо было мне больную мозоль ковырять.       — Извини, — я тихо сказал ему. — Я понял.       — Понял он… — проворчал Витька, швырнул на тарелку остатки недоеденной шаурмы и вытер морду салфеткой. — Согрелся?       Я кивнул.       — Давай, пошли.              

***

             Витькина пушистая шапка переливалась в свете магазинных и аптечных вывесок. Густой туман от его сигареты зажигался самыми разными цветами и растворялся в сухом морозном воздухе.       Всем нутром ощущалось его тяжёлое молчание. Обиделся на мою глупость и длиннющий язык. Любой бы обиделся. Какой же дурак я всё-таки.       Всё шёл и думал, как же перед ним извиниться, как же дать ему понять, что я ни в коем случае не хотел его расстраивать и по-крысиному пролезать в самые потаённые уголки его души? Он шагал рядом и больше не смотрел на меня улыбчивой украдкой, с доброй хитрецой в зелёных глазах, не хлопал меня лишний раз по плечу.       Нет.       Совсем на меня рассердился. Мы уже с ним и не гуляли как будто.       Точно. Он до дома меня провожал. За плохое моё поведение. Вот и нагулялись. Какой же я дурак всё-таки.       Ушастый тупой бандит.       — Погоди, — он холодно сказал мне. — В магаз зайдём.       Мы с ним зашли в круглосуточный магазин. Витька остановился на скользком грязном полу посреди спящих рядов и стал искать что-то взглядом. Потом вдруг двинулся в сторону молочного отдела, а я — хвостиком за ним. Я замер перед полкой с кефирами и сметаной, стал его ждать, а он пролетел мимо и зашагал дальше, вглубь торгового зала. Дошёл до рядов с лапшой быстрого приготовления и так там и застыл.       Спросил меня:       — Какую будешь?       — Я? Не понял.       — Зелёную, красную? Вкус какой?       Совсем меня ошарашил.       Я щёлкнул пальцами по пластиковому чану с лапшой и сказал:       — Не знаю я. А зачем? Где есть-то будем?       — Думал нам в подъезд взять, погреемся немножко. Ты же мёрзнешь.       — А вода?       Он хлопнул по рюкзаку, отчего тот еле слышно булькнул. Точно. Он же попросил продавца в шаурмечной набрать в термос кипятка. Как всё продумал, молодец.       Я схватил с полки красную лапшу, вручил ему и глянул на него жалобными глазёнками. Ничего мне не ответил, стрельнул короткой улыбкой и взял с полки зелёную миску.       По дороге на кассу Витька схватил со стойки с овощами грязную сухую морковь и бросил её вместе с лапшой на ленту. Кассирши нигде не видать, куда-то ушла или, может, заснула.       Я повертел в руках морковку и спросил его:       — А это зачем?       — Ты же заяц, — ответил Витька.       — Как это заяц? Какой я тебе ещё заяц?       — А кто ещё? На уши-то свои посмотри, вон.       Взял и щёлкнул меня холодным мозолистым пальцем по правому уху.       — Ай! — я чуть взвизгнул и схватился за мочку. — Больно как, ты чего?       — Заяц ты, заяц. Понял?       — Ничего себе. Первый день, точнее… первую ночь только ещё гуляем, и на тебе. Заяц. Правда, что ли? Уже заяц?       — Ну если я так говорю, значит, заяц. — Он засмеялся и помотал головой. — Спорить будешь со мной, да?       — Не буду.       Какая же красивая улыбка была у него на лице. В жизни такую не видел. Такая родная, домашняя, добрая. Весь лёд обиды между нами вмиг растопила.       На улице уже дышалось свободней, спокойней. Мороз уже так не жёгся, а приятно щипал щёки холодными пальцами. Главное, что Витька больше на меня не дулся из-за дурацких вопросов про это его письмо.       — Пошли посидим в подъезде? — он вдруг предложил мне.       — Ключ-вездеход с собой?       — С собой, с собой. Есть тут один более-менее приличный.       — Веди, чего я тебе ещё скажу? Я в подъездах особо не разбираюсь.       — Конечно. — Он потрепал меня по голове в тугой зимней шапке. — Ты же у нас калифорнийский мальчик. У вас там подъездов-то и нет, да ведь?       — Не-а. Нету.              

***

             Весь дом смолк до самого утра. Мы с Витькой растворились в его тишине. Шептались с ним и смеялись, как дураки, над всякой ерундой, не могли и шага сделать, чтобы не подавиться непонятно откуда взявшимся весельем. Потом сами себя одёргивали, прикладывали к губам указательные пальцы, шипели друг на друга, а смешинка всё никуда не уходила и своими острыми клыками только сильнее впивалась в наши несчастные головы.       Я прошептал ему:       — Шкеримся тут с тобой по подъездам, как быдло какое-нибудь.       А потом не вытерпел и взорвался смехом. Витька прикрыл мне рот ладонью, а сам еле сдерживался.       — Тихо! — он строго сказал мне.       — У меня в таком вот подъезде Настя Ткачёва из нашего класса залетела два года назад, — сказал я, а сам чуть ли не зарыдал от накатывающей волны глупого хохота.       — Ничего себе. Нормальные тут соседи, наверно, да? — И сам засмеялся, раскраснелся как рак. — Твою мать, чё такое, а? Хорош, ну-ка не ржать!       Доехали с ним на лифте до седьмого этажа, вывалились из него и как кони затопали на всю лестничную клетку. Я чуть не грохнулся, когда он вдруг решил меня защекотать.       Он увидел около мусоропровода одинокую детскую коляску и спросил меня:       — Одноклассница твоя забыла, да?       Последнее слово не успел договорить — захлебнулся и расхохотался. А я, как дурак, вместе с ним. И ведь нашли тоже над чем смеяться! Два околевших идиота.       — Как, говоришь, её звали? — он уточнил.       — Настя Ткачёва.       Он подошёл к перилам, облокотился, согнул ногу, как путана на трассе, и натужно запищал, изображая комичный женский голос:       — Я Настя Ткачёва, я Настя Ткачёва. Я уже целую минуту в подъезде, а ещё не родила, к кому тут на кукурузину прыгнуть можно?       Воздух в груди весь куда-то вмиг подевался. Я открыл рот, чтобы вдохнуть, но не смог. Не получилось. Голова утопала в заливистом хохоте. Слёзы заструились в раскрасневшихся глупых глазах.       — Господи, Тёмыч! — прошептал Витька. — А чего мы её так гасим, а? Чего она сделала?       — Да ничего не сделала, — я кое-как ответил ему. — Дура она просто, и всё.       — Ну ладно, раз ты так говоришь!        Он прикрывал лицо руками и старался не басить своим смехом на весь подъезд.       — Ладно, давай потише, — он прошипел мне. — Пошли.       Мы провалились в самую глубь подъезда и дошли с ним до двери общего балкона. Витька не унимался, всё расщекотать меня хотел, под куртку ко мне залезал, шпарил меня своими ледянющими руками. Трудно было нащупать тонюсенькую незримую грань между «не шуми, не смейся, иначе людей разбудишь» и «нужно срочно посмеяться, иначе я сейчас умру».       Он достал из рюкзака лапшу, залил её кипятком из термоса, прикрыл всё это дело и поставил на подоконник. Подъезд в секунду провонял ядовитым пряным запахом раковызывающих специй, раздирающим нос перцем, удушающим ароматом соевой говядины. Он глянул в мою сторону и опять на меня набросился, опять попытался расщекотать.       — Всё, всё, Вить, тише, ну!       Он прижал меня к стенке, завис надо мной и хитро спросил:       — А что такое?       — Шумим ведь. По ушам нам с тобой надают.       — Ничего страшного, они у тебя большие, потерпишь.       И снова полез меня щекотать, чуть куртку мне не порвал. Давил на меня и плотно прижимал к стене, не оставив мне путей для отступления. Потом резко замер и прильнул вплотную, коснулся носом моего носа и томительно задышал.       Только бы нас с ним никто не застукал. На всё остальное плевать.       Тепло его губ ошпарило шею. Тело всё съёжилось и потонуло в шуршащей куртке. приятнейшая пряная сладость разлилась по спине. Шея неестественно выгнулась.       Взрыв его чувств загромыхал на губах.       Сладко. Вкусно. Много.       Витя…       Тихий шёпот нашего поцелуя отозвался эхом в светло-зелёных подъездных стенах. Лишь бы только никто не увидел. Лишь бы только этот мёд не заканчивался.       Он тихо-тихо спросил меня:       — Согрелся, что ли, заяц? Доволен, что в подъезд зашли?       — Немножко, — прошептал я.       — Ути батюшки, а чтобы множко было, что надо сделать?       — Не знаю, — я пожал плечами и хитро улыбнулся. — Настю Ткачёву бы встретить, конечно.       Он опять засмеялся:       — Да ну хорош ты со своей Настей, заколебал уже!       Витька глянул в сторону коляски и тихо хихикнул.       — Чего? — я спросил его.       — Ничего. Если адрес этой своей Ткачёвой помнишь, можем ей потом занести. По-любому она ведь забыла.              

***

             Лапша приятно согревала ядрёным теплом, жарила каждую клеточку. Воняло только на весь подъезд. Зато вкусно, зато не холодно.       Мы вышли на общий балкон. Витька с сигаретой в руках развалился на холодных каменных перилах и утонул в ночной тишине Моторостроительного района. Вид отсюда красивый. Редкие островки частного сектора посреди высоких бетонных стен, тёплые фонарные переливы света вдоль заснеженных дорожек. Чернющая линия горизонта вдалеке впивалась в розоватое ночное небо.       — Красиво, блин, здесь, — прошептал я. — Я ведь особо нигде не гуляю. Так высоко не забираюсь.       — Нравится, что ли? — он спросил аккуратно. — Правда?       — Да. Нравится. Зачем мне тебе врать?       — Да кто тебя знает? Ты же у нас бандит.       Чёрный овчинный пух на его пышной шапке развевался на ветру на фоне наспех нарисованной на стене уродливой цифры семь. Белая стена была вся обсыпана чёрными маркерными художествами, всякими свастиками, значками уличных банд, названиями каких-то андеграундных групп, дурацкими стишками про жизнь, смерть и любовь.       — Я в детстве любил всякую вот такую дурь на стенах читать, — сказал Витька и поскрёб ногтем по облупившейся краске на стене. — Про сиськи, про письки. Да? Тоже такое читал?       Я засмущался:       — Не знаю я, чего ты там такое читал. Я другие вещи читал.       — Про сиськи, про письки не читал?       — Нет, не читал. Хватит, а.       — А про что читал? — он всё надо мной издевался. — Толстоевского своего, наверно, да?       — В гости ко мне придёшь как-нибудь, покажу тебе, чего я читаю.       — Заинтриговал прям.       Глубоко в подъездной тишине иногда завывала шахта лифта, потом смолкала на мгновение, и наши сердца отмирали, слыша каждый раз, как двери распахивались на каком угодно этаже, но только не на седьмом. Холодная лампа надоедливо моргала, светила и будто бы даже грела. Только нам и светила, иначе совсем заплутаем во тьме, в этих толстенных каменных стенах.       Вдруг звонко лязгнула дверь. Эхо глухого металлического удара шлёпнуло нас по ушам. Витька небрежно глянул из-за плеча в сторону коридора, мол, ну кто там ещё? Из подъездного полумрака возникла сгорбленная старушка в платке и с потрескавшейся палочкой.       — Чего курите тут стоите, на весь подъезд воняете? — она проскрипела нам. — Из этого дома?       — Из этого, — уверенно ответил Витька, пыхнул дымом разок и будто из уважения к старушке выкинул недокуренную сигарету с балкона.       — С какой квартиры? — она всё не унималась.       Я виновато опустил голову и тихо пробубнил:       — Не из этого мы дома.       — Вот, вот. Нечего тут шастать по ночам, давайте, уходите.       Я хотел было двинуться в сторону лестницы, как вдруг Витька забасил на неё:       — Да ладно, вам жалко, что ли? Постоим тут, да пойдём.       Бабушка чуть повысила голос:       — Вот дома у себя стойте, обстойтесь, хоть всю ночь.       — Вы не кричите, люди-то спят, — он сказал ей вежливо.       Она вдруг замахнулась на нас своей палкой и взорвалась на весь подъезд:       — Я не ясно сказала, что ли? Пошли нахуй отсюда, палкой щас как ёбну только по хребту!       Витька громко расхохотался и зашуршал своими штанами в сторону лестницы, а я следом за ним.       А бабка всё ворчала нам вслед:       — Ой, бессовестный, ба, бессовестный. Ещё солдат ведь!       Мы с ним выбрались из подъезда на трескучий мороз. Так смешно было от её этого голоса. Долго ещё по коридорам гуляло эхо её надрывных криков.       Совсем не хотелось возвращаться с ним в уличный холод. Так я за эти полчасика привык к уютному теплу, к чувству домашности. Как же это всё дело продолжить? Не хочу, чтоб заканчивалось.       И ведь знаю, как продолжить. Знаю, хочу, но не могу. Страшно.       Плевать.       Я набрал воздуха в грудь и сказал ему:       — Пошли ко мне?