Green tea latte

Каждый день становится испытанием сдержанности и прокачкой вежливости. Вокруг Тигнари становится все больше народу студентов, желающих посоветоваться по разным темам, касаемых учебы, или же стремящихся просто побеседовать. Поначалу Тигнари даже нравилась перспектива обсудить интересующий его вопрос по ботанике или лесоведению, да и студенты не выражали явной зависти и враждебности, чистый интерес и вовлеченность в беседу лишь подстегивали на углубление в суть. Но со временем это стало серьезной проблемой. Во-первых, Тигнари все еще не уволился из кофейни. Если беседы в Академии и частые «сходки» со студентами можно было назвать тяжелой студенческой жизнью, то постукивание льда о стекло и гудение холодильника были отрадой и истомой. Однако этот последний оазис в пустыне города у Тигнари простодушно отобрали, как только эти самые «сходки» стали собираться и у него на работе. Во-вторых, толпа, которая образуется вокруг него регулярно и систематично, привлекает еще больше внимания со стороны профессоров, ученых и студентов даже с других даршанов. Не то чтобы у Тигнари были проблемы с социумом, но с непривычки подобный поток интереса к его персоне утомляет. Да и с самооценкой у него с детства все было в порядке, без лишних восхвалений и восхищений его умственными способностями и железобетонными позициями. Ну, и в-третьих.

\\\\

У Сайно, судя по всему, отточенные навыки самообладания. Над закаленной сталью имеют наглость безжалостно и корыстно издеваться, прикасаясь к сакральному. Его рот стал слишком часто издавать недовольные цоканья и фырканья, а волосы беспорядочно путаются от резких разворотов на сто восемьдесят градусов. Это лишь щелки пламени внутри застывшего спящего вулкана. У Сайно помимо самообладания в инвентаре припасен еще один весьма удобный скилл — невидимость. Сайно обращается в тень, когда ему нужно что-то достать, узнать, увидеть. Довольно удобно добывать информацию без лишних вопросов. И этим умением он грешит не только, когда ему нужно раздобыть чуток знаний. Это не слежка, нет, всего лишь сопровождение от Академии до кофейни рядом и от нее до двухэтажного домика торговца на Большом базаре. Прогулка. Никто даже не знает о том, что один маленький зеленоглазый валука шуна всегда добирается до дома в безопасности. Но в последнее время «прогулки» малость раздражающие. От них лишь кипящий ком под коркой черепа, скрипящие зубы и следы от ногтей на ладонях. Чужие люди рядом с Тигнари вызывают в Сайно ярое желание выследить сгусток олухов, напоминающих назойливых мух. Каждого загнать в угол и упомянуть о генерале махаматра, которому Сайно с превеликим удовольствием замолвит о провинившихся словечко. Мальчишку с мятной прядью под руку увести обратно домой, заверить, что все в порядке, в тишине и покое. Хоть это Сайно и нужно больше, чем самому Тигнари. Лишь один дергающийся хвост служит знаком неудовольствия от компании, которая даже после очевидных намеков не оставляет его в одиночестве. Да, отдать Тигнари в лапы вишневому зверю, к которому у Сайно личная внутренняя неприязнь, но гораздо больше доверия, будет блестящим вариантом. У Сайно просто нет сил смотреть на это. Только то самое желание выловить толпу студентов по одиночке и угрожать им до дребезжащих от страха зубов. Но вместо этого у него привычно сжимается кулак и скользят волосы по плечам.

\\\\

— Сайно, ты такой угрюмый. Хочешь конфетку? — Не подходи к нему, иначе тоже будешь вонять раздражением. — Живя с тобой, я уже должен слиться с этим запахом в одно целое. — Возможно, твое пребывание в доме — главная причина преобладания этого чувства во мне. Сайно молча наблюдает за приютившейся на окне птицей, — с интересом выслушивающую беседу парней словно сплетни на Большом базаре, — прикладывается головой к спинке дивана и устраивает ноги на маленьком деревянном столе. — Не ты ли, Кавех, говорил, что я всегда выгляжу угрюмо? — Сайно прикрывает глаза, пытаясь переместиться куда-то во внутренний мир вместо этого диалога. По интерьеру и дизайну дома Аль-Хайтама можно сказать, что в нем живет весьма строгий и верный своим принципам человек, с уважением относящийся к минимализму и комфортной обстановке, не пренебрегающий вещами роскоши и эстетики. В таком доме ожидаемо должна присутствовать тишина и спокойствие, соответствующие холодному разуму хозяина. Однако тишина в этом доме присутствует пожалуй лишь когда в нем нет Кавеха. — Я не беру свои слова назад, но сегодня ты выглядишь ярко угрюмым. Если напрячь зрение, можно увидеть темную ауру, окутывающую тебя с головы до пят, — Кавех делает глоток ароматного чая и перебивает Сайно, не успевшего издать и звука из приоткрытого рта, — Я знаю, что это я тоже говорил. Как бы сказать тебе, родной… — Лучше не углубляйся в размышления, пока не выдал что-то глупее сказанного, — Аль-Хайтам, не смотря на собеседников, раскладывает взятые ранее книги из библиотеки. — Окей, тогда скажу проще, нет, даже спрошу. С тем ушастым мальчиком что-то случилось? Сайно мог бы подавиться слюной в этот момент, но он просто напрягается всем телом, изумленно уставившись на ухмыляющегося Кавеха. Тот самый внутренний мирок, в который он только что пытался сбежать, треснул вдоль неба. — Так и знал, — еще глоток, поясница упирается в столешницу, рука убирает светлые солнечные пряди за ухо, — Все из-за этого чудного студента с Амурта. — Ты о ком? — Аль-Хайтам, разворачивается корпусом, наконец встречаясь с Кавехом взглядами. Окруживший комнату аромат чая с лотосами дарит ей спокойствие и то подлинное ощущение дома, которое старательно придает строгим чертам мягкость и тепло. Без личного домашнего архитектора обитель казалась бы не такой гостеприимной и по атмосфере сдержанно притягивающей, однако на Аль-Хайтама этот эффект не влияет. Некоторые вещи к частям интерьера Кавех добавил вопреки возражениям Хайтама, но после внесения изменений в дизайн, противник сдал позиции, развязав тем самым руки ненасытному художнику. Минимализм не был убит окончательно, но его умело подчеркнули и добавили крупицы индивидуальности и красоты, не соответствующей стандартам. На темном дощатом полу появился мягкий ковер с рисунком на заказ, на стенах светильники в узорчатых подставках и креплениях. Посуда напоминала аристократический сервиз с золотыми завитками и лиственными носиками, на подоконнике неизменно стояла ароматическая свеча корицы, иногда — бергамота. На столе — курильница из черного железа в виде змея дракона с бусинами кор ляписа в глазницах. — Ты пренебрегаешь наблюдательностью за интересными деталями в людях, Хома, — Кавех танцующими движениями приближается к Сайно на диване и с чашкой чая плавно приземляется в рядом стоящее кресло. — Я использую этот навык, когда он приносит пользу. — Быть в курсе актуальных слухов тоже полезно! — возвращает ногу на привычное место и с живым недовольством смотрит Хайтаму в лицо, — Да и следить за людьми, читать их эмоции, видеть, как цветут в них чувства, разве это не чудесно? — глаза блестят, а рука театрально ложится на сердце. Ни Сайно, ни Аль-Хайтам речью не прониклись. — Как я оказался среди этих флегматичных выродков… Вздох, до уха доносятся тихие хлопки маленьких крыльев, высокая штора нежно лижет пол концами, окно пустует.

\\\\

У Кавеха свои методы воздействия на психику занудных студентов со всеми предрасполагающими признаками будущих профессионалов. С Сайно говорить выходит куда проще, чем с Аль-Хайтамом, разница всегда заключалась в том, что у студента Вахумана чувства имели особую специфику, загадку для самого их обладателя. Кавеху легко указать этим чувствам путь, он знает, куда подсолить простых слов и схем, которые помогут разобраться, дать им четкое определение. И применение. Аль-Хайтам же. Иногда (вернее будет сказать — всегда) Кавеху чудится, что у студента Хараватата чувств нет вовсе. Это, конечно, чушь и глупости, Кавех уверен. Но в случае с Хайтамом его уверенность шатается как здание на почве без фундамента. Всегда спокойный тон, подобный автоматическому воспроизведению голоса, четкое расписание, обычное лицо, напоминавшее фарфоровую маску с одними лишь моргающими глазами и открывающимся ртом. Единственным аргументом, доказывающим наличие у Аль-Хайтама чувств, — его выражение лица после возвращения домой менее, чем за шесть часов до сна, и сверху разбитая Кавехом ваза, падшая во имя висящего ныне разрисованного маслом холста в коридоре. На холсте тоже была изображена ваза, и по логике Кавеха, одним больше, одним меньше, но такая, казалось бы, мелочь впервые спровоцировала Аль-Хайтама на что-то большее, чем приподнятая бровь. Приподнятый голос. Довольно-таки приподнятый. В тот вечер Кавех даже не смог достойно оправдать себя и убытки, которых по сути и не было, — Аль-Хайтам отчитал его по первое число. Припомнил все долги, каждую мору чуть ли не на пальце рассчитал, принизил за излишнее употребление алкоголя в их комнате, надругался над его арт-хаусом в комнате. Претензий в тот вечер было так много, что и Кавех не все запомнил. Однако же на утро Хайтам предпочел игнорировать соседа, которого всю прошедшую ночь мучила совесть. И следующие пару дней тоже. До момента, пока Аль-Хайтам не предложил ему поужинать за одним столом. Чувства все-таки есть, он ведь человек. Человек же?

\\\\

До сдачи выпускной работы остаются считанные дни, где-то неделя, пять дней, три дня. Как бы Тигнари ни старался, он не вывозит. Везде снующие студенты, будь они прокляты, вечно жужжащие под ухом и испытывающие Тигнари на его последних нервных клетках. Он уже не разбирает чужих слов, не понимает человеческую речь. Разве не видно, что он занят? Так сложно пройти мимо человека, который явно не настроен на беседу? Сколько сил Тигнари вложил в свою репутацию, столько за нее и отдает. Преференций — ничтожно мало. Стоили ли они всех тех усилий и вкраплений? Черт его знает. Доступ в закрытый архив сам по себе наделяет высоким статусом и ставит наравне с учеными, которые каждый год занимаются секретными исследованиями в лесах и пустыне, служат примером для прилежных студентов, стоят на слуху у жителей Сумеру. А стоит ли это того? Исследования не привлекают со второго курса, быть у всех на слуху Тигнари не имеет уже никакого желания. Да, быть заметным, узнаваемым и признанным это само по себе может показаться прикольно. Только ни черта это не прикольно. У Тигнари нет сил сказать «нет». И это не потому, что он боится показаться грубым или не может отказать. Он давно понял, что его «нет» не слышат. С момента разбега его популярности новые связи давали свои плоды и плюшки, но стоило этой планке достигнуть самих мудрецов, жить Тигнари стало намного труднее. Так, чтобы в нем не усомнились, чтобы доверяли важные дела, чтобы видели в нем стержень, чтобы разносили о нем лишь положительное и полезное. Но все это осточертело. Из-за гонки за статусом Тигнари снова просчитался со своими силами. Он не вывозит. Около трех месяцев он спит, дай Архонт, четыре-шесть часов, подсел на антидепрессанты и рандомную смесь витаминов, чтобы элементарно стоять на ногах. Ему пришлось уволиться из кофейни, а накопленную мору теперь тратит на препараты. Не то чтобы у его накоплений была определенная цель. Просто всегда было приятно знать, что в случае чего, у тебя есть деньги. Есть, на что купить нужную вещь. Или информацию, кто знает, куда заведет эта извилистая дорожка под названием «жизнь». Хотелось еще отправить часть родителям, но все сложилось не так удобно. Библиотека давит на уши. Шум бумаги, разговоров, трения обложки, шагов, открытого окна, стука карандаша, смеха, шепота. Тигнари не помогают затычки, Тигнари никогда ничто не помогало заглушить его обостренных слух. Уши не стоят торчком, хвост безжизненно свисает со стула, ладони упираются в виски. В глазах периодически темнеет, в носу стоит аромат крепкого кофе, кружка от которого который час пустует на столе рядом с бумагами. Темнеет не от сонливости, кружится голова, написанные строки двоятся, троятся. Стискиваются зубы, хмурятся брови и сжимается в кулаке ручка. В глазах влажно… — Тигнари, — справа, словно окунают в холодную воду спокойным и серьезным голосом, — Я вижу, ты не в порядке, — в поле зрения попадает чужое запястье, опирающееся о стол, затем плечи, шея, светлые волосы. Закрывает собой от внешнего мира, защищает. «Правда? Неужели». Сайно такой же красивый, каким и являлся ему раньше. Если бы Тигнари знал, что от бессонных ночей могут появиться галлюцинации, он бы и раньше… Казалось, что видения того не оправдывали. Но стоило Тигнари остаться в комнате одному, снова попасть в архив или оказаться в эпицентре безымянных студентов — он своей шкурой ощущал дрожь и подступающие слезы от безнадежности, тревоги и одиночества. Холод электрическим током пронизывал все его тело, шерсть дыбилась, а мысли топили в одном лишь желании бежать как можно быстрее, как можно дальше. Спрятаться, исчезнуть, забыться, разбиться. И именно тогда к нему стал приходить Сайно, он стал звать Сайно. Он лишь безмолвно присутствовал, сложив руки на груди, как и привык. Лицо фарфоровое, слова тихие, не оставшиеся в памяти. Только громкое и отпечатанное «Тигнари». Его силуэт всегда размыт, стоит отвернуться, моргнуть, и черты становились все мягче, размывались. Он никогда не прикасался, не подходил ближе, чем на три шага. А Тигнари нуждался в его мнимом присутствии. В мнимом чувстве безопасности. Но Сайно перед ним не такой, как в первый день в кофейне, как в день встречи в библиотеке на этом же самом месте. Не такой, как тот размытый силуэт. Волосы стали длиннее, плечи — шире. Он в черной майке, такое явно запрещено в Академии, это не по дресс коду, Тигнари никогда не видел его таким. Взгляд скользит по оголенным предплечьям, смуглым и притягивающим. Свет закатного солнца окрашивает черты чужого тела розовым, персиковым. Выглядит нежно, и хочется прикоснуться, хочется в нем спрятаться. — Сайно… — у Тигнари слабые руки, перо выскальзывает из пальцев, они тянутся к чужим. У Сайно теплая рука, она аккуратно перехватывает холодное запястье. Тигнари пытается взглянуть в его лицо, но глаза снова застилает матовой темнотой, он все еще держит их открытыми, но ничего не видит. Его сознание кутает мрак, заставляет дрожать и бояться, заставляет хвататься за чужое тепло всеми оставшимися силами и немо молить. Кажется, что он никогда больше не сможет видеть, кажется, что от холода сжимаются органы. И внутри все болит-болит-болит. «Не отпускай». — Тигнари, посмотри на меня, — картина словно за стеклом из душевой, рябит и размывается, взгляд не фокусируется, как и слух, будто сквозь воду в аквариуме. Моргает, чувствует нежные ладони на щеках. Снова моргает, он все еще в кресле библиотеки. И еще раз. Лицо Сайно рисуется не сразу, медленно мыльные черты обретают свойственную только одному человеку знакомую остроту. Он смотрит взволнованно, но вместе с тем строго и собранно. Левая щека окрашена ярким оранжевым — солнце на грани заката. Тигнари прикладывает к чужой руке ладонь и наконец чувствует, насколько она у него вспотевшая, едва скользит по теплому запястью. — Видишь? Все нормально, я здесь, — у Сайно в глазах плещется горячий глинтвейн, сверкающий и очаровывающий бликами, но вместе с тем успокаивающий сбившееся дыхание. У Тигнари вымученная улыбка, легкий смешок. — Да, кажется, ты не галлюцинация. — Прости? — даже в его знакомо приподнятой брови читается одно очарование. Тигнари замечает, что Сайно стоит на колене, вопросительно смотрит снизу вверх. Было бы замечательно поддеть его за такой интимный жест, как будущего матра, но. — Любой усомнится в реальности, когда перед ним на коленях — но Тигнари не может отказать себе в таком удовольствии, даже будучи в полуобмороке, — человек, метящий в должность генерала махаматра, — и улыбается глаза в глаза, настолько искренне, насколько только может. Сайно застревает где-то между, идет по линии жизни, а по обе стороны — парадиз и обитель дьявола. У Тигнари бледное лицо нездорового светлого оттенка, его веки приопущены, словно занавес, скрывающий за собой тайны мироздания, пропускающие Сайно через чистилище. Чужие глаза зияют мраком лесов Авидья и млекнут самым входом в чащу Апам. Зеленые пряди выбиваются из-за уха, скользят по смуглым и светлым пальцам прикасающихся рук — Сайно не в силах отвести взгляд от расширившихся зрачков. «Не здесь. И не сейчас». — Думаю, тебе пора домой. Удивление пронзает лицо Тигнари как треснувшая полоса поперек. Он моргает медленно, будто до него не до конца доходит смысл сказанного. — Думаю, мне пора дописать эту работу, — голос обретает твердость, брови приподнимаются, взгляд отрезает пути к компромиссу, — Мои сроки горят. — Эта работа не стоит твоего убитого здоровья, — Сайно аккуратно убирает руку от чужой щеки, скользит пальцами по бледной потной ладошке, встает на ноги, вынуждая теперь Тигнари смотреть снизу вверх. И все же, никакой мягкости в его движениях нет. Он во всем строг и аккуратен. — Давай я сам буду решать, как расставлять приоритеты. — По тому, что я видел, могу сказать, что у тебя напрочь отсутствует подобный навык, — снова складывает руки перед собой, смотрит с вызовом, испытывает. — Каким еще наблюдениям? Пару раз увидел меня до ночи сидящим в библиотеке и поставил диагноз? — откуда-то берутся силы на сопротивление, откуда-то появляется злость, — Распишись в моей медицинской карте, выпиши таблетки и проваливай, — Тигнари не старается фильтровать, не то состояние, — разворачивается к столу и снова берется за перо. И пишет. Пишет, пишет, пишет. Перечитывает учебник, который уже выучил по разделам и главам, включает Акашу, сверяет информацию, полностью игнорирует чужое присутствие. От бурлящей злости и раздражительности организм взбодрился, немая благодарность герою, все еще стоящему над душой, как преподаватель на контрольной. Так продолжалось недолго. Прижатые уши улавливают чужой вздох. Сайно разворачивается, стучат двери в библиотеку. В пустую библиотеку. Тигнари поднимает голову, смотрит сначала в пол, потом в арку приоткрытых дверей, где только что должен был скрыться его человек. Читальный зал заливает вечерним покровом скрывшегося солнца. Пальцы растирают веки от зуда, прогоняя намеки на сонливость и усталость, и снова приступают к работе. Настольная лампа режет глаза неестественным светом, вызывает раздражение, яблоки слезятся. Вместо злости и раздражения возникает чувство разочарования, а после — стыда. Тигнари старается делать все идеально, быть тем самым идеалом. Не столько его волнуют голоса ученых, сколько его грызут собственные принципы. До краснеющих глаз, до дрожащих рук, до слабых ног он будет выкачивать из себя все силы, чтобы угодить никому иному как себе любимому. Тигнари не может оставить дело незаконченным, не может оставить свои труды, недоведенные до того самого идеала. До слез и трясущегося тела, до обморока, но он не оставит то, что хоть на ноль и ноль один процент будет отличаться от его картинки в голове. Правое ухо снова реагирует на стук открывающихся дверей, Тигнари не успевает развернуться, как на столе оказывается вторая кружка. С дымящимся кофе. В кресло напротив усаживается знакомый силуэт, с знакомыми искрящимися от приглушенного света рубиновыми глазами, с знакомыми раскачивающимися светлыми волосами. Казалось, что еще сильнее прижать уши Тигнари уже не может. Сайно молча открывает книгу, листает ее до тканевой закладки, укладывается на подлокотник и вчитывается в строки. Или делает вид. Он не выглядит строго, не выглядит обиженно. Он кажется расслабленным, располагает к себе, словно ничего не произошло. Словно не Тигнари несколько минут назад сказал ему проваливать. Сайно выглядит снисходительно, будто понимает что-то. — За сегодня закончишь? — внезапный вопрос, хоть и тихий, но заставляет хвост под столом вздрогнуть. — Если не отключусь через пол часа — возможно, — пальцы сжимают перо, в голове бьет тревогой, а тело резко начинает потеть, но Тигнари держит лицо каменного контроля над ситуацией. Его состояние качается от припадка к апатии, от истерики после тревожности до отключки после препаратов. И Тигнари не может быть стабилен, когда рядом рисуется человек, навещающий его размытым силуэтом, которого он только что прогнал. — Зачем так изводишь себя? — Затем, что не могу иначе. Тигнари не замечает, как дергаются пальцы Сайно, как руки с книгой падают тому на бедра. Его глаза спрятаны за челкой, свет лампы окрашивает их в теплый цвет, но теплом в пространстве между двумя встревоженными не веет. У Тигнари по загривку холодным табуном секундным забегом несутся мурашки, когда цепкий ровный взгляд ловит его лицо исподлобья. В них нет желчи, зависти, восхищения, никакого скрытого корыстного намека, к которому уже была выстроена железобетонная стена. Но на ее прочность уходят все последние силы, весь эффект от антидепрессантов был фундаментом для крепости Тигнари от чужих мнения и влияния, навязчивости и надежд. Но сейчас эта стена не работает, она дает трещину, крошится, разбивается, и в голове стоит непосильный восприятию гул дребезжащих стекол. А Сайно все смотрит. Смотрит так печально.