Almas Arañadas

— Ты не обидишься, если я посплю сегодня в другой комнате? Просто хочется побыть одному. — Да, без проблем. Чимин дарит супругу вымученную кривоватую улыбку, после чего выбирается из кровати и уходит. Тоффи, что закончила мять весь периметр одеяла и наконец устроилась было у ног главного и единственно признанного хозяина, тотчас обнаруживает его исчезновение и с коротким мурлыканьем мчится за ним. Намджун замечает очевидное между ними сходство. Пак Чимин — по сути, реинкарнировавший кот: обличье сменил, а вот повадки остались. Подолгу может спать и сидеть в комнате в одиночестве, а на ласку можно рассчитывать только, когда он сам пожелает. Иной раз Намджун и о поцелуе мечтать не смеет. С момента их бракосочетания прошло пять лет, а Ким по-прежнему не уверен, можно ли назвать их феномен семьёй, особенно когда Пак покидает его вот так и просит себя не трогать. За бутылкой Сан Мигеля Ким невзначай спрашивал у коллег, спят ли те с супругами в разных постелях и молчат ли сутками в компании друг друга. Разведённые друзья отвечали, что бывало. Но ведь они с Чимином не на грани развода, а последняя ссора вовсе помнится с трудом. Он просто такой — к удивлению, интроверт. К удивлению, потому что был совсем другим при знакомстве: громким, острым на язык, на любой случай готовым рассказать забавную историю из жизни. Домашний же Чимин, который в пижамах и растянутых футболках, эмоционально скуп. Он объясняет, что ставит себя на зарядку после утомительного дня и взаимодействия с людьми. Намджуну порой кажется, что, если он пропадёт как-нибудь без вести, Пак будет ему очень за это признателен. Ким правда не знает, почему его это так беспокоит. Размеренная, спокойная жизнь, временами хороший секс, кошка, отличная квартира в Сьюдад-Линеале, работа в IT с приличным доходом. Он разрабатывает программные обеспечения, Чимин пишет книги. Всё, как мечтали. И должны быть счастливы. Должны же? Намджун слишком бессилен, чтобы выключить свет в спальне, поэтому несколько минут смотрит на позолоченную сетчатую люстру, тусклое свечение которой вызывает огромную круглую мушку в глазах. Он не может ничего, решительно ничего не может сделать — настолько он жалок и измотан. Глаза закрываются в смирении, он готов уснуть и так, только вот полуночный звонок в дверь, который никто не ожидал услышать, варварски выталкивает его из поверхностного сна. Он игнорирует первые сигналы — тело и дух отказываются реагировать на этот раздражитель, но звонят настойчиво и непрерывно. К тому моменту, когда он опускает свинцовые ноги на пол и ведёт их в полудрёме к прихожей, там уже стоит взволнованный Пак, нахмурившись у домофона с видеонаблюдением. — Кто это? — спрашивает он, и Ким подходит к изображению на устройстве, так как сходу и не скажешь. Камера отображает молодого мужчину в чёрной панаме, чёрной медицинской маске и с объёмным чёрным рюкзаком на широких плечах — точно грабитель. Первым желанием действительно является немедля звонить в полицию, но Намджун всё же жмёт на кнопку микрофона и произносит: — Diga. А в ответ слышит смешок. Незваный гость, стянув к подбородку маску, даёт камере возможность поймать юношескую улыбку, которая Намджуну смутно кажется знакомой. — Открывай, хён, не бойся! Ответ на корейском выбивает почву из-под ног тихой семейной пары. Чимин смотрит на мужа глазами, в которых знаков вопроса бессчётное количество. Намджун не знает почему, но в горле сухо и горячо от услышанного голоса. Он почти слышит в голове щелчок, с которым приходит к пониманию, кто это, и открывать не хочется категорически. — Это Чонгук, хён! — шепчет гость в проём двери, на что Чимин уже не так испуганно, но с прежней озадаченностью озирает мужа: — Ты его знаешь? Ким лишь боковым зрением ловит его строгий взгляд, поскольку всё ещё пытается найти объяснение этому визиту, одновременно умоляя Вселенную обратить происходящее в сон. — К сожалению, да, — изрекает Ким, так и не получив ответа ни от Вселенной, ни от рассудка. Он поворачивает ключ в замке, будто отпускает над собственной головой лезвие гильотины, и открывает дверь. И вот он: сама смерть, с головы до пят в чёрном, стоит перед ним улыбаясь. — Хён! — юноша бросается на хозяина квартиры с объятиями, вовлекая за собой запах улицы и пороха. Намджуну мерещится, что его сковало холодным железом, и он спешит избавиться от него, отстраняет тяжелое тело. — Соскучился по мне, надеюсь? — Что ты делаешь в Мадриде? — у Намджуна улыбка нервная. Чон и не сомневался, что будет именно такая. Да и плевать. Чон быстро мажет взглядом по песочным стенам прихожей, считает количество комнат в пределах видимости. Тётя была права — братик хорошо устроился вдали от родины. Взор падает на небольшое еле видное существо, стоящее за спиной мужчины. У него маленький носик и большие губы, а маскулинность выражена крайне слабо. — Добрый вечер, — говорит Чон ему вполне, как ему думается, галантно. — Добрый, — оно очень боится. Неужели Чон так страшен? — Чонгук? Ким пытается вернуть к себе внимание Чонгука, но ему интересно посмотреть на это. Это среброкудрое нечто в молочной толстовке, рукава которой закрывают абсолютно все фаланги. Как оно может быть парнем, выглядя при этом настолько хрупко? — А, да я в бегах, — отмахивается Чонгук, сбрасывая на пол рюкзак, в котором вся его жизнь. Следом снимает с себя бомбер и вручает Намджуну, о чём тут же жалеет, ведь оставшееся лишь в лёгкой хлопковой футболке туловище вмиг обдаёт морозом. — Бог ты мой, у вас здесь совсем что ли не топят? — Что значит в бегах? И как ты меня нашёл? Намджун слишком напряжен. Так напряжен, что в складках его межбровья можно спрятаться. Чон усмехается от мысли, что это как раз кстати для парня в бегах. — Тётя Донсу приходила на похороны и дала мне твой адрес и номер. Сказала, что я могу к тебе обратиться, если мне понадобится помощь, — Чон не забывает о манерах, поэтому как идеальный гость снимает кожаные берцы перед тем, как ступить за пределы придверного коврика и похлопать по плечу статного шатена, что одет в бежевую клетчатую пижаму из одного комплекта, как чёртов аристократ. — И теперь, хён, мне нужна помощь! Минуя брата, интересное создание за его спиной и кота, обернувшего полосатый хвост вокруг ноги интересного создания, Чонгук отправляется в путешествие по квартире. Он видит спальню в полумраке с незаправленной кроватью, а через стену — уютненькую гостиную, а затем ещё одну спальню с незаправленной кроватью. Здесь квадратов девяносто, не меньше. — Ты бы хоть позвонил, — слышит он вдогонку, осматривая кухню с посредственным ремонтом. Отсюда можно выйти на террасу. Какое раздолье! — Ты бы не ответил, — ухмыляется Чон. Пожалуй, следует приостановить увлекательный рум тур и вернуться к ошалевшему родственнику. У того лицо абсолютно невыносимое, чего не скажешь о его жилплощади. — Ты не очень-то хочешь общаться со мной, правда? Тысячу фальшивых эмоций изображает Ким Намджун. Сейчас на очереди сожаление: — Слушай, Чонгук, извини, что не позвонил тебе тогда. Я очень сочувствую твоей утрате… — Ты про мать? — Чонгуку интересно, понимает ли его драгоценный кузен, насколько бездарен он в актерской игре. — Забей. Пусть горит в аду. Ты познакомишь меня со своим соседом? Чимина поражает, как уверенно этот незнакомец владеет ситуацией. Как прогуливается по чужому дому, будто он принадлежит ему. Как он вальяжен с Намджуном и ставит того в неловкое положение. Ещё больше его поражает лишь то, что Намджун позволяет этому быть. Теперь он позволяет этим круглым глазам уставиться на Чимина до ощущения тошноты. Пак с трудом выдерживает этот прямой зрительный контакт, поэтому избегает засасывающую чернь глаз и скользит взором по стремительной формы бровям и по трём серебряным кольцам в левом ухе. — А… это… — Намджун становится рядом с супругом, и прикосновение его плеча дарит жалкое, но всё же чувство защищённости. — Это Пак Чимин. Он мне не совсем сосед, он мой партнер. Пак давит улыбку и кивает в то время, как гость бросает вопросительные взгляды то на одного, то на другого. В итоге спрашивает: — У вас типа бизнес общий? — Нет, мы вообще-то… — Ким мнётся, будто в этом зазорно признаваться. Впервые он видится Чимину таким никчёмным. — Мы пара, мы… в браке. — О… — хоть что-то выбивает этого парня из колеи. Через секунду ему приходит озарение, и он молвит: — А! Точно, я уж забыл, что ты из этих, — заметно, как он вдруг занервничал, и теперь не знает, как вежливей отреагировать. — Ты же поэтому и переехал сюда, да?.. Чтобы ты мог, ну, там… Отлично. Он ещё и гомофоб. — Ну, частично, да. — Окей, без проблем. Я очень рад за вас. Я Чон Чонгук, кстати, мы с хёном двоюродные братья. Он почтительно снимает панаму, открывая вид на выбившиеся из хвоста смоляные волосы и бритые виски. Протягивает руку, до локтя увитую выпуклыми венами, что словно повторяют контуры гор Тхэбэксан. Чимин жмёт чужую ладонь — она крепкая и ледяная, и невольно вздрагивает: — Очень приятно. — И мне, — Чонгук обнажает передние зубы и придвигается к новому знакомому. Травянистое мускусное облако бьёт Чимину в лицо. В этом плену уже некуда прятать глаза, так что Пак смотрит на него, и он мучительно красив. Отрицать — даже глупо. Но тут Чон насмешливо морщит нос: — А ты не из болтливых, да? Сложный серо-зелёный запах всё ещё пульсирует в воздухе, но едва расцветший восторг увядает сразу. Всё гаснет, и Чимин жаждет отодвинуться: — В каком смысле? — Чонгук, — Ким вмешивается тут же и берёт брата за локоть. Он ведёт его в гостиную со словами: — ты может… чаю хочешь? Ты уж извини, мы просто очень удивлены. Пак смотрит им в спины, а в груди ощущение такое, будто кто-то туда грязи напихал. Не продохнуть толком. Тоффи от приближения незнакомца убегает прочь с набухшим распушившимся хвостом и прячется на стуле в гостиной, сиденье которого задвинуто под обеденный стол. — Ну наконец-то! — от вскрика Чонгука она затягивает уши назад, а зрачки её расширяются, заполняя чуть ли не всю оболочку глаз. — Я уж думал, что замерзну до смерти, когда ты предложишь. Как в том меме, где чел замёрзший сидит в снегу со страшной рожей. Знаешь?  — А, Джек Николсон, да. Пойдем, расскажешь мне, что случилось, — Намджун оборачивается на супруга, который не знает, куда себя деть: — Чимин, приготовишь, пожалуйста, чай Чонгуку? Пак издаёт сдавленное «хорошо» и скорее уходит на кухню, по пути услышав: — А он как девчонка у тебя? В плане, он всю женскую часть выполняет? — Э… нет. Мы оба парни, Чонгук. Омерзительно. Чон плюхается на светло-бежевый диван прежде, чем Намджун успевает его к нему пригласить. Подбирает к себе и обнимает небольшую подушку оливкового цвета и глядит по сторонам. Вокруг пастельно-зелено, бело и много дубовых поверхностей. Чон ставит ноги на журнальный столик, сделанный буквально из цельного деревянного массива, и хлопает по свободному месту на диване, чтобы кузен расположился рядом. Ким смерит его взглядом, в душе не предполагая, какой настрой демонстрирует сам. При всём своём натуженном гостеприимстве он физически не может заставить себя сесть с Чонгуком. Ноги почти на инстинктивном уровне ведут его к креслу напротив, и Ким выбирает его. — Так что случилось? — он скрещивает руки на груди, иначе он бы ими же и сломал эти ноги в прелых носках на его журнальном столике. — Ты всё равно ничего не поймёшь, хён, так что это неважно. — Может, и пойму. — Хорошо, — Чон опускает взгляд, подготавливая слушателя к увлекательному рассказу. Подобное наверняка в книжках не вычитаешь. — Ты когда-нибудь пытался смыть в унитаз четыре килограмма кокса, шесть килограммов солей и ещё два — героина, пока полиция ломится тебе в дверь? — он берёт паузу в ожидании ответа. Вопрос оказывается риторическим, ибо, как и предполагалось, он вызвал лишь безмолвный шок. — А потом, под страхом смертной казни, выдал поставщика и всех вышестоящих в структуре в обмен на защиту, — юноша умиротворенно ведёт ногтем по плетениям рогожного подлокотника, оставляя на нём полосы, пока Чимин на кухне замирает с горячим чайником в руке. Вода из него продолжает литься, а тем временем парень прилагает все усилия, чтобы осознать услышанное. В их гостиной наркоторговец, а он готовит ему чай после того, как тот явился без приглашения, позволил себе несколько гомофобных высказываний и напугал Тоффи. — И теперь я вынужден прятаться в другой стране, под другим именем, — продолжает преступник. Кипяток заливает старую столешницу и попадает Чимину на штаны, заставляя вернуться на землю. Он чертыхается, с грохотом ставя чайник на место, и вытирает лужу кухонным полотенцем. В горле клокочет ярость — он и вспомнить не может, когда в последний раз испытывал что-то похожее. Его муж знает, кто такой этот Чон Чонгук, и тем не менее открыл ему дверь, да ещё чай для него просит. Пак в треморе, он кусает щёки изнутри и тяжелыми шагами идёт к холодильнику. Он открывает его резко, отчего банки и бутылки в нём звенят, достаёт молоко, которое ему было лень выбрасывать полтора месяца. — …Потому что мало того, что задолжал людям кучу бабла за нереализованный товар, так ещё и заложил их. На этом, пожалуй, всё. Чонгук отвлекается от своих рисунков на ткани и поднимает голову. Намджун тщательно пытается скрыть ошеломление. Неужели он думал, что у его донсена как-то по-другому сложится судьба? — Подожди, я что-то не понимаю, как тебя так просто отпустили? — А что им с меня брать? Я мелкая сошка, которая занималась сбытом. Посадили бы они меня, нашёлся бы кто-то другой. Им нужна была информация: имена, адреса, маршруты. Я им инфу, они мне — новый паспорт и билет в один конец к моему любимому хёну, — заметив возвращение серебристого чуда с кружкой в руках, Чонгук убирает ноги со стола, чтобы тот мог её поставить. — Спасибо, прелесть! Этой карманной игрушке некуда больше сесть, кроме как на диван рядом с ним. Чона забавляет его смущение и наконец — принятие своей участи. Он опускается на мягкую поверхность, но как можно дальше. Видимо, всё услышал там, на кухне. Даже с такого расстояния от него доносится запах хлопка и стирального порошка со слегка уловимым осадком лилий. — И что ты собираешься делать? — вновь отвлекает его братец. Сколько можно? — Мне надо залечь на дно, пока они ещё злятся, — Чон берёт кружку чая в надежде согреть хотя бы руки для начала. — В Корею мне теперь уже точно не вернуться, но я попробую намутить что-нибудь здесь, только пару месяцев придётся переждать. Он делает добротный глоток. Кисло. Заглянув в содержимое кружки, он обнаруживает сгустки свернувшегося молока, что плывут на поверхности напитка. — А это свежее молоко? — спрашивает Чон у сладости подле себя, что внезапно искрится дружелюбием: — Конечно, просто жирное. — А… полиция предоставила тебе жильё? — не унимается Намджун. — Стали бы они столько заморачиваться ради такого ублюдка, — Чонгук размешивает ложкой чай и продолжает пить, потому что холодно. — У меня есть деньги на первое время, но мне нужно поменьше светиться, так что гостиницы отпадают. А вообще я думал, мой братик даст мне перекантоваться в своей чудесной двухкомнатной квартирке с террасой, пока я не встану на ноги. Старший уже минут десять как понял, куда ведёт этот красноречивый монолог, вот только подготовиться он не успел. Чимин, вжавшийся в угол дивана, как пугливая пташка в клетке, обращает на мужа возмущённый взор. Чуть заметно он мотает головой, а рот у него напряжён, точно он поглотит им Намджуна разом, если тот посмеет согласиться. Ким полностью разделяет чувства возлюбленного: перспективу ежедневно находиться с Чон Чонгуком под одной крышей он допускает только в качестве адской каторги за его прижизненные грехи. Но пока он жив, и час расплаты не наступил, в этом нет никакой логики и смысла. Он бы с удовольствием вывел донсена из квартиры за шкирку и с пинком закинул бы его прямиком в тюрьму, но внутренний предохранитель срабатывает при малейшем агрессивном порыве. Он как герой Бёрджесса — хочет, но не может. Нутро съёживается от одной мысли о конфронтации. — Я не уверен, — Ким не решается смотреть в глаза, когда говорит, поэтому судорожно гладит подлокотники кресла, рискуя посадить занозу, — что тебе будет комфортно с такими, как мы, Чонгук. — Ох, я тебя умоляю! — голос гостя на несколько децибел выше, чем у хозяина квартиры. — Я жил в таких местах, где тараканы трахались чаще, чем я. Чего мне какие-то два пацана? — отвратительно смеясь, Чонгук наклоняется и пихает Чимина локтем в бок. Намджун вздрагивает практически на автомате. Он протягивает мужу руку в призыве переместиться к нему на кресло. Тот охотно поддаётся и садится на его бедро. То, как трепетно старший оберегает своё уникальное приобретение, Чонгука даже умиляет. Он обращает внимание, как намджунова рука крепко обвивает чужую талию, тем самым выделив её удивительную узость. До сего момента мешковатая толстовка не давала шанса узреть такое. Впрочем, неудивительно, ведь в своём изяществе эта штучка даст фору если не любой девушке, то хотя бы их половине. Действительно, есть что защищать. — Да ладно, что вы так напряглись? Это всего на пару месяцев, я заплачу. Могу полностью взять на себя газ, электричество, все дела. Глядишь, у вас и теплее станет. — Давай обсудим это завтра, — хён дёргает ногой и сжимает руки в кулаки. Как же тяжело ему приходится. — Уже час ночи, и мы очень устали. Мы постелем тебе на диване… — У тебя же две спальни, хён. Не будь жадиной! — Они обе заняты, — серая кошечка врывается в разговор. Пробует звучать твёрдо и грозно, но голосовые связки всё равно производят какой-то фонетический мармелад. Красиво сжимает челюсть, так что линии подбородка становятся чёткими, как грубые чертежи. — Кем? Вы разве не вдвоём живёте? — пара на это ничего не отвечает. — Вы, что, не спите вместе? Угадал? Зачем они тогда съезжались, если не спят вместе? Или это своего рода платоническая мужская любовь? — Ты будешь или не будешь спать на диване? — не выдерживает Пак. Он измождён, он хочет запереться в комнате и лечь в кровать, а не выслушивать остроумные фразочки и проницательные рассуждения бог знает кого. Ещё одно слово, и Чимин плеснёт треклятый чай в его наглую беспардонную физиономию, и плевать, кто он: наркоторговец, вор, убийца, насильник, да хоть сатана! Всего этого он, конечно же, не говорит, но невербальным образом передаёт гостю, скучающе и отважно выдерживая его изучающий взгляд. Нет слов, он молодец, только вот в один миг становится жутко от внезапно ожесточённого лица, что минуту назад вовсю улыбалось. Намджун под ним тоже затих, вонзив Паку пальцы в ямку над тазобедренным суставом. Чон ставит кружку обратно на столик и наклоняется, оперившись локтями о колени. Напряжённая ладонь его накрывает кулак: — Я хочу, — начинает медленно и низко, — чтобы хён и его подружка проявили гостеприимство. Чимин расхохотался бы от того, какой из него вышел гротескный бандит, да не может. Воздух вспыхивает вокруг дивана и одного кресла. Нет ни малейшего понимания, как этот парень довёл обстановку до такой кондиции, но очевидно одно: он никуда не уйдёт. Ко второму часу ночи Тоффи заканчивает тереться мордой обо все поверхности, тронутые чужаком. Она полностью перекрывает своим инородный запах, которому не место на её территории, а потом скребётся в дверь, ведущую к спальне хозяев. Человек впускает её и тут же запирает за питомцем на замок. Другой человек, её любимый, уже лежит в постели, но отчего-то без конца поправляет свою вполне удобную подушку. Тоффи, довольная после проделанной работы, запрыгивает на хозяина и неспешно сворачивается калачиком на его животе. — Давай вызовем полицию! Он вторгся в частную территорию без разрешения, его заберут! — заявляет тот шёпотом, но весьма возбуждённо. Намджун выключает свет в комнате и идёт к супругу, который вопреки желанию вернулся в его кровать: — Потом его отпустят, и он вернётся мстить, — Ким забирается под одеяло, чтобы наконец принять горизонтальное положение, а Чимин вскакивает в тот же миг, отчего потревоженная кошка соскальзывает ему на бёдра: — Намджун, он наркоторговец и доносчик! Его ищут! Что, если эти люди заявятся сюда? Они убьют нас всех! — Я понимаю, Чимин, — Ким действительно понимает, но как объяснить, что Чон Чонгук по сути существования своего страшнее, чем какая-то криминальная организация за десять тысяч километров от них? — Я что-нибудь придумаю, обязательно. Но пока он здесь, тебе лучше уехать. Чимин всматривается в глаза-полумесяцы в свете настольной лампы, надеясь, что услышанное окажется шуткой. Такого не может быть, просто не может. — Уехать? — повторив, он сокрушается над абсурдностью слова. Он вот-вот зальётся истерическим смехом, ведь это не иначе, как розыгрыш. — То есть вместо того, чтобы выгнать своего неадекватного родственника, преступника и гомофоба, который обращается ко мне как к женщине, ты говоришь мне уехать? Может, мы оба уедем и перепишем на него квартиру? Она ему вон как приглянулась! Теперь и Намджун приподнимается на кровати, заговаривая ещё тише: — Ты не понимаешь, — он приближает лицо настолько, что видна каждая пора, каждая морщина на обычно гладком и умиротворённом лице. — Он манипулирует людьми ради забавы. Он может навредить тебе только, чтобы посмотреть на мою реакцию. Секунды три они молчат, пока Чимин наблюдает за приоткрытыми губами мужа, что после речи до сих пор дрожат. Его осеняет: — Да ты его боишься! Страх супруга лежал на поверхности всё это время, но только сейчас Чимин видит откровенную слабость. Ким Намджун, его опора, каменная стена, самый надёжный человек на всём белом свете, боится. Боится так, что вызывает жалость. Гнев. Разочарование. — Боже! — Пак силится не повышать тон, поэтому прикрывает рот, когда проговаривает: — Ты его старше, выше, умнее, и ты боишься его! Он замечает отчётливый стыд прежде, чем Ким отворачивается: — Это всё не имеет значения, когда он психопат. — Что же он такого сделал? — на ум приходит любое зло, но Пак требует конкретики. Он сплетает пальцы с намджуновыми и вглядывается в задумчивый профиль. — Cariño, расскажи мне. Как-то в одной статье Намджун вычитал, что у человеческой психики есть свойство замыливать отрицательные воспоминания, иначе бы мы поголовно вели затворническую жизнь и кончали с собой от перенесённых травм. Не каждому это известно, поэтому жертвы сексуального насилия или овдовевшие нередко сталкиваются с общественным осуждением за «слишком раннее» решение начать новую жизнь и радоваться ей — значит не очень-то, мол, страдали. Кое-что в нас, несомненно, деформируется. С каждым несчастным опытом личность претерпевает мелкие, оттого и незаметные метаморфозы. Мы живём дальше, хоть и не такие, как прежде; боль отступает самостоятельно, восстанавливая нашу способность доверять, любить и вновь получать увечья. Некоторые печальные эпизоды вовсе стираются из сознательной памяти, какие-то — теряют яркие детали, без которых сложно в полной мере испытать забытые чувства. Это объясняет, почему Намджун не помнит всех подробностей: например, какой по счёту день рождения у него тогда был. Наверное, одиннадцатый или двенадцатый. Он не помнит, ломался ли у него тогда голос и интересовался ли он чем-то кроме велосипедов и видеоигр. Не помнит, что именно он просил у родителей на свой праздник, и что они в итоге подарили. Но он помнит смех тёти Хвансу, как его было слышно из другого конца дома, он помнит её несуразный розовый шарф из плюшевой пряжи — она всем хвасталась, что связала его сама, и помнит мышь, что она ему подарила. Белая с черным пятном на спине, она показалась Намджуну очаровательной. Забыл только, как он хотел её назвать, была ли она самкой или самцом, и точно ли она была мышью, а не, скажем, крысой. Он увлекся подарком до такой степени, что вместе с парой друзей провозился с животным час или два. Они передавали животное из рук в руки, кормили овощами с праздничного стола и думали над именем. Чонгук был странным парнем, отморозком, с которым не о чем было говорить, да и он сам не отличался общительностью и дружелюбием. Конечно, его не могли не пригласить, вдобавок лучший подарок того вечера был, технически, от него. Среди намджуновых гостей Чонгук был самым младшим, учеником начальной школы, которую посещал крайне редко — ещё одна причина, из-за чего в компании подростков он был причислен к касте неприкасаемых. Но в основном, всё сводилось к тому, что он был отморозком: восемьдесят процентов времени молчал, двадцать — предлагал помочиться на голубей и всякое в этом роде. Никто не хотел с ним водиться. Весь день он провёл сам по себе, ковыряя палкой землю, или что ещё как правило делают отморозки? Тётя Хвансу никак не хотела покидать сестринский дом, продолжала травить анекдоты и хихикать даже после ухода всех гостей. В конечном счёте было принято решение, что они с Чонгуком останутся на ночь, и Чонгук будет спать у Намджуна в комнате. Ким плохо помнит обстоятельства, при которых оставил младшего одного в своей комнате, но, когда возвратился, мышь была у Чонгука в руке. Намджун и без того был не в духе от необходимости делить кровать с малолетним кузеном, а тут Чон ещё и взял его подарок без спроса. Так что он потребовал отдать мышонка, переживавшего стресс после полного событий дня. Чонгук сказал «нет». Дальше — только туманные кадры. Намджун пытался вернуть себе питомца, но чрезвычайно осторожно, чтобы не навредить ему. В какой-то момент Чон подошёл к окну и, высунув руку, ухмыльнулся: «Давай проверим, может ли твоя мышь летать!». Теперь уж не вспомнить, дрались они или нет, кричал ли Намджун и умолял ли остановиться, но он точно помнит, что малолетний отморозок из начального класса заставил его плакать, сжав сопротивляющийся шерстяной комок в ладони до тех пор, пока тот не обмяк. И делая это, упоенно любовался умирающим животным и катящимися по щекам его хозяина слезами бессилия. В новом доме Чонгука пробуждает тошнота. И это отнюдь не та тошнота, являющаяся знамением чего-то скверного. Это настоящая физическая тошнота, застревающая комом в горле и вызывающая повышенное слюноотделение. Кажется, что он гниёт изнутри и обязательно умрёт, если его не вырвет. За окном только начинает светать, а юноша выбирается из чужой кровати и бежит прямиком в туалет опорожнять желудок, который к этому уже готов. Живот нещадно сводит, и Чон не понимает, почему, ведь мало что ел за последние сутки. Ничего из съеденного не вызывало вопросов по поводу свежести, кроме вчерашнего чая с молоком… О господи, какой же он идиот! И выпил же до последней капли. От воспоминаний о белых молочных хлопьях в кружке вчерашнего чая накатывает новая волна тошноты. На звуки, следующие за рвотными позывами, приходит домашний кот и смотрит на него непонимающе огромными жёлтыми глазами. — Чего уставился? — хрипит Чонгук, но, не дождавшись ответа, снова выплёвывает извергшуюся из пищевода желчь. Животное запрыгивает на бочок унитаза, чтобы оттуда издевательски наблюдать за человеческими страданиями. — Свали! Чонгук раздраженно взмахивает рукой, на что кот лишь поднимает в ответ лапу, обнажив аккуратно подстриженные когти. Будто бы говорит: посмотрим, кто кого. Юноша падает на ржавого оттенка кафель, бросив все попытки бороться за личное пространство с пушистым негодяем. Устало он нажимает на слив, почувствовав слабое облегчение. Ощущение кома никуда не ушло, поэтому он ползёт к раковине напиться воды и умыться. Пальцем чистит зубы чужой пастой и всё это — под пристальным наблюдением четырёхкилограммового надзирателя. — Ну, чего тебе надо? — спрашивает Чонгук, когда мохнатый подходит к его босым ногам и наступает на них. Он мяукает, сохраняя зрительный контакт. У него милые белые зубы и розовый рот. Появляется странное желание почесать его карамельный лоб. Но с чего вдруг такая общительность? Вчера этот зверь шарахался от него весь вечер. — Ты есть что ли хочешь? Кот издаёт утвердительное «мяу», что невероятно забавляет. — Хорошо, пойдём посмотрим, где лежит твой корм. Как и ожидалось, животное следует за Чоном, продолжая мяукать всё чаще по мере приближения человека к заветному месту — кухне. — Где он может быть? — Чонгук открывает дверь холодильника, стараясь не сосредотачивать внимание на выстроившихся перед ним продуктах, иначе его стошнит вновь. — О! Пауч с влажным кормом стоит на полке двери. Кот издаёт восторженные звуки, как только пакетик оказывается у человека в руке, и бежит к своей миске. — Тоффи! — пушистого внезапно берёт на руки заспанное нечто. На голове у него — гнездо из серебра с отросшими черными корнями. Оно смотрит грозно, но из-за опухших век почти не видно глаз. Прижимает к груди животное, как ребёнка. — Держись от неё подальше! — цедит маленький ротик. Чонгук оставляет пакетик на столешнице, чтобы поднять руки в мирном жесте: — Расслабься, куколка! Я просто хотел его покормить. Куколку по какой-то причине не трогает чонов ласковый тон. Он делает мужественный шаг вперёд, по-матерински поглаживая кота меж ушей, и заявляет: — Она девочка. А я мужчина. Не куколка, не прелесть, не девчонка. У тебя, видимо, проблемы с определением пола, как и с пониманием того, что тебе здесь не рады. У-у! Подобно питомцу, оно показывает острые коготки наутро, поборов былое стеснение. Новая его сторона нравится Чонгуку даже больше. Теперь это не безличное статичное существо, это злая ведьма, что отравила его не алым симпатичным яблоком, а прокисшим молоком. Кстати, о нём — на этот раз у Чона крутит живот, но он думает повременить с походом в туалет во имя открывающегося перед ним зрелища: — Твой муженёк не сказал мне ни слова о том, что мне здесь не рады, малыш. — Пак Чимин, — поправляет взвинченная ведьма. Её наивная агрессия умиляет. Чимин делает ещё один шаг, надеясь, что выглядит максимально сурово. У него есть небольшое преимущество: Чон бледен как полотно. Надо полагать, зелье мести сделало своё дело. Волосы его собраны в небрежный узел, у лица распустилась одна вьющаяся прядь — разумеется, это лишние детали, акцентировать внимание на которых нет необходимости, но Пак не может отказать себе в удовольствии. Тоффи беспокойно шевелится в тисках, ибо атмосфера здесь царит негативная. Она спрыгивает на пол и удаляется: поест как-нибудь потом. — Намджун тебе этого не скажет, но я тебя не боюсь, так что я скажу за нас обоих, — он врёт, что не боится. Своё сердцебиение он чувствует аж в висках, а температура тела подскакивает как при ОРВИ. — Мы не хотим видеть у нас дома больного подонка и живодёра, поэтому ты уедешь сейчас же! Пак аплодирует себе, уважает себя, никогда в жизни он так собой не восхищался, как сейчас. Переполненный восторгом, он, для пущей убедительности, делает вдох, чтобы слюна накопилась в горле, а затем харкает в белое лицо, заставив недруга зажмуриться. Тот тем не менее не дёргается и сбитым с толку не выглядит. А только надвигается вперёд, и сердце уходит в пятки, когда холодные пальцы окольцовывают чиминову шею. Он не может вдохнуть, и под воздействием неумолимой силы оказывается придавленным спиной к стене. Пульс беспрецедентно ускоряется. Ещё чуть-чуть, и Пак, по всей вероятности, потеряет сознание в чужих руках. Сведённые к переносице брови напротив кажутся последним, что Чимин увидит перед смертью. Он каменеет, выпучив глаза, пока Чонгук собирает пальцами свободной руки пенящуюся слюну со щеки. — Живодёра? Видимо, хён рассказал тебе самую душещипательную из всех историй. Рука отпускает покрасневшую шею, открыв наконец доступ к кислороду, но в следующую секунду больно сжимает челюсть, заставив её разомкнуться. Чон запихивает пальцы в слюне Чимину в рот: — Никогда больше не смей этого делать, сука. — Эй! Пак уже думал, что этого не случится никогда: на кухне появляется Намджун, облачённый в белую офисную рубашку и свободные светло-коричневые брюки (одевался, по ощущениям, часа два), и отталкивает обидчика от своего супруга: — Какого хрена ты творишь? Освободившийся Чимин хватается обеими руками за саднящие шею и челюсть. До сих пор ощущает на языке соль вторгнувшихся пальцев. Откашливается, сгибаясь напополам, и понимает, что его гордость лопнула как мыльный пузырь. Он бесхребетен так же, как его муж. Они в заложниках у этого террориста. Чонгук оказывается не в состоянии продолжительно удерживать контроль над парой. Отброшенный в сторону, он награждает двоих немым взглядом исподлобья. Издаёт звериный рык, уходя. Вскоре после того, как тот скрывается за дверью туалета, Чимин несётся к мобильному телефону в твёрдом намерении набрать 091: — ¡Llamo a la policía! — объявляет он последовавшему за ним супругу, что умоляет его: — Espera, bebé… — ¡Que no! — чёлка падает ему на лоб при резком повороте, но и через неё он видит, как трясёт Намджуна. Последний ни на один процент не владеет ситуацией, поэтому бразды правления по умолчанию переходят Паку. — Que no puedo esperar. Me da igual si va a vengarse luego. ¡No me importa! — он бесстыдно кричит. Наверняка его слышит не только Чон Чонгук, но все верхние и нижние соседи. — Lo quiero fuera de nuestra vida. Pediremos una orden de alejamiento. ¡Es un terrorista de mierda! Ким на это не находит ответа и с поражением отступает. Влажной ладонью Чимин зачёсывает волосы назад, чтобы видеть экран телефона. Ею же он нервно закрывает пол-лица, собираясь с духом нажать на зелёную иконку. — Ребята, — раздаётся из уборной. — Если вы думаете, что так мне ничего не понятно, то вы ошибаетесь. Шум воды, затем — щелчок. Чонгук опирается о косяк двери измученный, как Христос на Голгофе: — Давайте, прежде чем вы сообщите полиции, что у вас дома террорист, мы позавтракаем? Чимин угрожающе держит телефон у виска несколько секунд. Неизвестно, какое чувство рождается в груди от вида еле живого преступника. У Пака однозначно укоренилось неприятие к Чонгуку после серии оскорблений с его стороны и одного покушения на убийство. Репутация живодёра также работает против него. Нужно звонить непременно. Вот только Пак задерживает взор на бесцветных губах, тяжело хватающих воздух, и упускает момент, который был бы уместен для вызова полиции. — Я сделаю нам чай, — Чон улыбается без свойственного ему задора. — Вам как? С молоком или без? Чонгук не переносит собственной же шутки, с отвращением сглатывает. Чимин, пускай и импульсивен, но не кровожаден. Нельзя сказать, что он наслаждается последствиями собственного злодейства, когда они становятся деструктивными. Намджун про себя подмечает, что муж его подобрал весьма точное определение их гостю. Они словно под дулом пистолета садятся за обеденный стол. И пока террорист на кухне включает электрический чайник, перед глазами у Кима проносятся все серии «Бумажного дома». Чонгук удачно бы смотрелся в красном комбинезоне с винтовкой наперевес. — Хён, напомни-ка мне, из-за чего развелись твои родители? — слышно из кухни. Такое он ожидал услышать меньше всего. С чего бы им говорить о родителях? — Ээ… Отец изменял, — отвечает он скрепя сердце, так как Чонгук — не самый подходящий собеседник, когда разговор ведётся о печальном прошлом. Сейчас Намджун позволяет применять над собой насилие, а сам выступает жертвой, которой проще покориться, чтобы всё быстрее закончилось. — А знаешь ли ты, с кем он изменял твоей матери? На этот раз хмурится не только он, но и рядом сидящий Пак Чимин. Они озирают друг друга озадаченно, а Чон между тем стучит ножом о разделочную доску — режет что-то. — Мне не говорили. В тишине они сидят минут пять. Ким окидывает взором настенные часы из позолоты, напоминающие солнце: он уже десять минут как должен был выехать на работу. Но сейчас опоздать в офис он боится не так, как оказаться неспособным в принципе до него добраться. Самопровозглашённый хозяин дома, Чон Чонгук, появляется в гостиной с подносом в руке. На нём тарелка с треугольными сэндвичами, внутри которых маасдам и вяленый хамон, и три кружки. Намджун съел бы всё с аппетитом, если бы он у него был. — Вот, смотрите, каким я могу быть милым! — юноша выставляет перед заложниками их завтрак и вручает им кружки с чаем в чистом виде. В своей у него только кипяток. Садится на свободный стул и смотрит куда-то в сторону, как будто разрешает себе расслабиться в компании близких друзей. — Ты должен понимать, хён, моя мать подарила тебе ту мышь не потому, что она тебя так сильно любит. Не будь она в «мании», — имитирует кавычки пальцами, — она бы о тебе вообще не вспомнила. — Что значит, в мании? — спрашивает Пак, который подобно супругу не проявил к угощениям ни малейшего интереса. — Хён тебе потом объяснит. Я и сам от него об этом узнал. Хён действительно умеет изъясняться красивыми, сложными словами, а для Чонгука реальность всегда казалась намного проще, чем научные термины. Если говорить коротко, у его матери было два состояния: в первом состоянии она не интересовалась ничем, во втором — интересовалась всем на свете. Забавно только, что ни в одном из них она не интересовалась сыном. Она нигде не работала больше трёх месяцев, была спонтанной, непредсказуемой и нестабильной. Про таких говорят: не создана для работы. В одночасье её настигала тяжкая хандра, она прогуливала работу чаще, чем Чонгук прогуливал школу, ничего не готовила, не убиралась, не помогала с уроками, пока у Чона был к учёбе интерес, не выходила из дома и мылась раз в неделю, если повезёт. В такие времена их навещала тётя Донсу, помогала с оплатой счетов и иногда забирала Чонгука к себе. Потом хандра подходила к концу, словно осень сменяло лето. Но и летняя Хвансу была никудышным работником. Увольнялась, ведь достойна большего, думала об открытии собственного бизнеса, планировала вязать шарфики на заказ. Каждый раз порывалась уехать из города, потом вспоминала, что денег нет. Трахалась много и со многими. В такие времена их навещал муж тёти Донсу, тоже помогал, и иногда Чонгук это видел. Забывали закрыть дверь — такое бывает. В первый раз Чонгук увидел накануне того дня рождения. Вернулся с прогулки к одиннадцати вечера и первое, что увидел — голый зад дяди Соджуна между бёдер матери. Они пыхтели, потели и кричали, поэтому его не сразу заметили. А когда заметили, отпрянули друг от друга, и Чон увидел их гениталии. Позже он получил от матери пощёчину за то, что разглядывал. Она велела молчать, никому не рассказывать, и Чонгук молчал. На следующий день они поехали на праздник к Намджуну, по дороге заскочив в зоомагазин. Хвансу была в восторге от мыши, очень надеялась, что подарок мальчику понравится, ведь Намджун такой хороший. Умница и красавчик. — Всё, что я помню с того вечера — это злость. Я был зол на неё, на твоего отца, на то, что она была с ним. Я был зол на тебя, на твою мышь, что она подарила тебе её. И на твоих придурков-друзей… Но всё, что я мог сделать — это раздавить твою мышь. Очевидно, что Ким не желает верить ни единому его слову, но они лишены какого-либо лукавства, а младший обнажён перед ним, точно доверяет без остатка. Намджун мысленно тянется к телефону, чтобы устроить родителям допрос. И если услышанное окажется правдой, он обязательно почувствует себя простофилей, которого дурили… двадцать восемь минус двенадцать… шестнадцать лет! — Моя мама знала о них? — всё, что может выдавить он после завершения Чонгуком истории. Рассказчик, терзаемый всевозможными недомоганиями, саркастично фыркает: — Конечно знала, Намджун, она же не дура, — взглядом тот окунается в остывшую воду у себя в кружке, представляя, что в её глубинах плывут все воспоминания. — Но всё сваливала на болезнь и всё ей прощала. Ким складывает пазл в голове, и ненависть Чонгука идеально сходится с его поступками по отношению к намджуновой семье. — И поэтому ты избил моего отца, когда он пытался забрать меня домой с твоей вечеринки? Он вспоминает подростковую пору, когда невольно стал кузену самым близким другом. Чон не спрашивал о его желании идти или не идти куда-то, а попросту тянул его за собой во все сточные канавы, пока Намджун не поступил в университет Карлоса Третьего. Отец самоотверженно боролся против влияния Чонгука на сына, а мама никогда не возражала, приговаривая, что несчастному мальчику нужен друг. — Ха… — на секунду верится, что Чонгук испускает дух, но потом он улыбается: — Нет, тогда я действительно не хотел, чтобы он тебя забирал. Намджуну нечего сказать — слишком рано. Ему необходимо время, и немало, чтобы проанализировать новую информацию. Правда, его пугает внезапное сочувствие к моральному насильнику после стольких издевательств. Некий стокгольмский синдром в карикатуре, смешно просто. — Слушай, — Чонгук придвигается, опустив руки на стол, и предплечье его задевает чиминово запястье. Намджун это замечает сразу, что хорошо. Вопреки сантиментам, он всё ещё начеку. — Я знаю, что портил тебе жизнь. Знаю, что ты не выносишь меня. Я понимаю, за что. Но я не могу изменить, что было. Если бы я мог… я бы не поступил так с твоей мышью, — супруги переглядываются в неверии. Какой-то сюрреалистический спектакль — чонгуковы извинения. Мгновения назад он набросился на человека, а сейчас исповедуется как на смертном одре. — Но насчёт твоего отца я ни о чём не жалею, — а, нет, теперь всё в порядке. — Давайте так. Я обещаю не обижать вас и… вашего кота. Он очень милый. — Она, — кусается Чимин. — Она. А вы обещаете не звонить в полицию и дадите мне два месяца. И я съеду. Можем составить расписку или что-то типа того. Намджун ощущает усталость меж бровей. Что-то подсказывает ему, что теперь он вынужден согласиться. В очередной раз он, ведомый страхом, потакает прихотям кузена. И теперь даже отец его не спасёт. — Сейчас четырнадцатое ноября, — вдруг заговаривает Чимин. — В начале января ты должен уже найти квартиру и съехать. Ты будешь спать на диване, платить половину за газ и электричество и убираться по очереди. Еду ты покупаешь себе сам. Ты не трогаешь Тоффи, не кормишь её и не разговариваешь с ней. Никогда. А когда она будет подходить к тебе или садиться на колени, ты уйдёшь в другую сторону. И если ты поднимешь руку на меня, Намджуна, будешь давать мне идиотские женские прозвища и отпускать гомофобные шуточки, я позвоню в полицию сразу же. Ким смотрит на супруга, излучающего яркую и сильную энергию ему на зависть. Парадоксально, что именно сейчас Пак предстаёт перед ним как никогда живым. Такой Пак заставляет сдать позиции даже Чон Чонгука, что опускает уголки губ, задумчиво кивая: — Справедливо. Чимин стаскивает с кровати простынь, пропахшую отравляющей мужественностью, грубостью и угрозой. Бросает её на пол к использованному постельному белью и чужому рюкзаку. Надо бы всё вынести их жильцу, но Пак не хочет его видеть — ядовитого аромата вокруг хватает сполна. Он падает на голый матрас с пачкой сырных чипсов, выпотрошенный эмоционально, и наконец сытая Тоффи прыгает к нему. — Я знаю, милая, — шепчет он ей, когда кошка подбирается к его груди и складывает на ней пушистые лапы. Она трётся о чиминову ладонь и лижет её с громким урчанием. Умиротворённо прикрывает глаза под голос хозяина. — Это просто какое-то ужасное испытание. На тумбочке у кровати стоит его ноутбук, и Пак тянется к нему, чтобы включить один из своих глупых сериалов и проглотить под ними сто сорок граммов углеводов. Когда Намджун дома, Чимин смотрит их в наушниках или с очень низкой громкостью, потому что муж не должен знать о его патологическом безделии aka творческом кризисе. К едва начатому роману он не притрагивался вот уже три месяца. В голове ни одной идеи. Кажется, что он живёт на автопилоте целую вечность. Просыпается, неприлично много ест, смотрит фильмы и ложится спать. Тоффи толстеет вместе с ним, потому что хозяин не хочет с ней играть, и пока он досматривает пятый сезон «Элиты», она видит пятидесятый сон. Самая проваленная жизнь из всех, что можно только представить. Но сейчас Пак опустошает пачку за одну серию, и во рту остаётся едкое послевкусие сырного ароматизатора и глутамата натрия. Ощущение, что он заполнил тело мусором, и сиюминутное гедонистическое увлечение сменяется чувством вины. Перед глазами вместо надписи Netflix красными буквами горит Error. — Lo siento, tía, — говорит он Тоффи, ибо придётся нарушить её покой — он встаёт с кровати, стряхивает с неё картофельные крошки. Из шкафа Чимин достаёт коврик для йоги. Практики помогали ему избавиться от тревоги и компенсировать количество употреблённых калорий. Он лелеет надежду, что помогут и сейчас. Открыв из закладок видео «Хатха на 20 минут», он ставит его на паузу, чтобы наскоро переодеться в лёгкую домашнюю футболку — не слишком растянутую, иначе будет мешать — и спортивные шорты на резинке. Стелет коврик, ногой отбросив в сторону чонгуков багаж. Нажимает на Space, и инструктор на экране говорит: «Намасте! Приветствую вас на канале Magic Fitness, и сегодня мы уделим двадцать минут времени нашему телу и душевному состоянию». Какая удача! Как раз то, что ему нужно. Пак садится, скрестив ноги, и делает глубокий вдох, чтобы затем с выдохом отпустить всё его гложущее. Чон лежит в позе эмбриона, прижав диванную подушку к многострадальному животу. Он освободил весь желудочно-кишечный тракт, но боль не утихает. От неё мурашки бегают по коже, и встаёт дыбом весь волосяной покров. Его чудовищно знобит даже в мешковатом худи и флисовых штанах, длина которых позволяет спрятать внутри ступни. Сил на поиск пледа или лекарств нет. Он лишь разочарован, что так отчаянно сражался за свою жизнь, договариваясь с полицией, убегая от гангстеров и выпрашивая пристанище у ненавидящих его родственников, чтобы сейчас смехотворно умереть из-за просроченного молока. От рук существа, которое и пушку поднять не в состоянии, ведь она его тяжелее. Оно как раз через стену, прячется с той же минуты, как благоверный ступил за порог дома. Чонгук лениво опускает одну ногу на пол, и рушится вдруг всем телом на круглый плетёный ковёр. Грубый джут царапает лицо — плюс одно ко всем неудобствам, что он уже испытывает. Теперь о смерти он мечтает. При попытке подняться он впервые осознаёт тяжесть своего тела — и как он до сих пор его носил? Голова кружится как после трёх шотов текилы на голодный желудок. Он несёт себя, опираясь о стены и мебель, к комнате, где спал. Нажимает на ручку двери. Надо же, не заперта! Конфетка замечает его не сразу, так как закрыв глаза, сосредоточенно следует всем инструкциям, что даёт выставленный перед ковриком ноутбук. На четвереньках выполняет круговые движения корпусом, сгибая и выгибая спину. Он увлекается, и губы его трогает улыбка от того, как, видимо, тянутся мышцы. Дышит системно и громко, виляя ягодицами из стороны в сторону в преступно тесных шортах. Инструктор на экране даёт следующий сигнал под скучную однообразную мелодию, и дай бог ему здоровья, потому что эта хищница опускает ягодицы на пятки, вытягивая руки вперёд. Жмётся влажным лбом к коврику и разрешает Чонгуку любоваться гибким телом. Какое оно тонкое и сильное одновременно. Как устойчиво оно поднимается на ноги под трудновыговариваемую команду «адхо мукха шванасана», оставив ладони на коврике. И опять перед лицом Чонгука маленькая и плотно обтянутая синтетикой задница. Он видит все детали. Чимин размыкает веки, блаженно свесив голову, и в узком пространстве между ног своих замечает мужскую фигуру. От неожиданности и испуга он падает вперед, чуть не ломая шею. — Т-ты… ты чего здесь?.. — он садится на коврик запыхавшийся, убирает назад разворошенные волосы. — Прости, — откашливается Чонгук, перенеся вес своего тела о ручку двери. — Мне нужна твоя помощь. Это видно. Он крупно дрожит, кое-как держит глаза открытыми и вообще кое-как остаётся в сознании. — ¡Ay, hostias! — Чимин ругается себе под нос и ставит видео на паузу. Поднявшись, он приближается к нарушителю покоя. Подсознание уже сформировало определённые блоки при контакте с этим мужчиной, и Пак вынужден превозмогать их, чтобы накрыть ладонью чужой лоб. Холоднее обычного. Чон нагло смотрит в глаза, что нежелательно: эта близость и без того лишает чувства безопасности. Тем не менее Паку нужно брать ответственность за содеянное, иначе смерть «деверя» будет лежать на его совести. — Всё ещё тошнит? Чонгук кивает, напоминая уязвимого донельзя ребёнка. Удивительно, как он не проявлялся раньше. Черты его лица на самом деле мягкие: круглый нос и бантиком губы, глаза как у Бемби, почти не видна щетина. Деликатную часть себя он неведомым образом умудрялся припудривать толстым слоем мужланства. — Мне очень холодно. Мне нужен плед… и какие-то лекарства. Пожалуйста! У Пака разрыв шаблона случается от наблюдаемого раздвоения личности. Увидел бы Чонгука М. Найт Шьямалан, выгнал бы Макэвоя к чёртовой матери. — Пойдём, — может он только сказать, и сразу обходит юношу, направляясь в ванную. — Я дам тебе сорбент. — Я не хочу мороженое. Чимин не понимает, при чём тут мороженое, и пока идёт, посвящает услышанному все свои мысли. Внезапное осознание вызывает взрыв смеха, он оборачивается на Чона через плечо: — Сорбент, а не шербет. Его пьют при отравлении. Тот приподнимает брови в коротком «Аа…», обозначающим, что юноша отнюдь не шутил. Потом Пак понимает, что чересчур мил и улыбчив с маньяком, пытавшимся его задушить. Одёргивает себя, вернув кислое выражение лица. В настенном шкафу у зеркала он находит баночку с целебным порошком. Он восстановит мучителя, чтобы тот с новыми силами нападал и бесчинствовал. Как губительно — действовать по соображениям совести! На кухне Чимин обречённо смешивает лекарство с тёплой водой. Во всяком случае, он не попадёт в ад. Перед тем, как выпить, Чонгук пытается прочесть состав на упаковке, но там всё на испанском, поэтому остаётся хотя бы проверить срок годности. Заключив со вздохом «Молния не бьёт в одно место дважды», он осушает стакан. — Тебе бы съесть чего-нибудь, — Чимин исследует холодильник. — Давай, я разогрею тебе миску с рисом. Со вчера осталось. — Знаю я твоё «вчера». — У тебя нет выбора, — он улыбается опять. Чёрт возьми! Не дождавшись ответа, Пак, злой на самого себя, ставит миску в микроволновую печь. Дальше он всё делает молча и старается не глядеть на новорождённого утёнка, следующего за ним по пятам. Он находит плед и электрический радиатор. Подключает его к сети и прикатывает к дивану в гостиной. — Ложись, — грубо выдаёт Чонгуку плед и уходит за разогретым рисом. Тоффи замечает любимый ворсистый плед, которым укрывается лежащий незнакомец. Она запрыгивает на него, чтобы устроиться в треугольном пространстве за согнутыми ногами. Тот вздрагивает от ощутимой тяжести и почему-то начинает прогонять её: — Брысь! Тебе нельзя ко мне, — Тоффи и ухом не ведёт. Это её плед. Если кожаного засранца что-то не устраивает, может уйти сам. — Эй! Твой хозяин меня убьёт! — настаивает он. Ну, что за занудство? — Тоффи! — Чимин поднимает кошку с дивана и укладывает себе на плечо. — Она сама пришла! — жалуется Чонгук, забирая протянутую ему горячую миску. Тоффи, без сомнения, своевольна, а через пару недель она неизбежно привыкнет к новому человеку и забудет о какой-либо социальной дистанции. Чимина это напрягает, но не так сильно, как уставившийся на его бёдра Чон Чонгук: — Классные шорты! — резюмирует последний, приступая к трапезе. Интересно, как долго он наблюдал за ним в странных унизительных позах? Он же издевается, так? Не считает его за мужчину и тем более за человека. Насмехается над его внешним видом, будучи в вегетативном состоянии. Пак презирает себя за то, что утратил утреннюю смелость для язвительных ответов. Он зачем-то садится на кресло вместе с Тоффи, но и она его покидает вскоре. Остановившись где-то в углу, начинает вылизываться, смывая с себя запах ничтожного хозяина. Чонгук ест с аппетитом — хороший знак… для Чонгука. Чимин же смотрит на него, пытаясь понять, что он такое. В корне плохих людей не бывает, в реальной жизни нет Волан-де-Мортов. Был Гитлер, Цепеш, Дювалье и по сей день — Династия Ким. Но у всех были причины стать такими. — Мне очень жаль, что тебе пришлось такое пережить, — вылетает из его рта. Неизвестно, что его побудило говорить по душам, ведь не было никаких предпосылок. Видимо, такой Чонгук, слабый, под розовым пледом и с ложкой риса во рту вызвал потенциально опасное чувство жалости. Щёки Чонгука набиты едой. Он забывает её проглотить, когда поднимает взгляд в замешательстве: — Ты о чём? — О твоей маме. Чон прыскает, возвращаясь к своей миске, как будто это пустяк. Собирает столовым прибором остатки риса по пластиковым стенкам, и не глядя произносит: — Не стоит меня жалеть. Я всего лишь сын шлюхи. Чимин ощущает, как морщится лоб в ответ на неоднозначную реплику. Он видит себя дураком в этом разговоре, будто придаёт слишком много значения бессмысленным вещам и щедро одаривает состраданием человека, в нём не нуждающегося. Оскорбительное слово режет слух из-за поражающей поверхностности. Остались же ещё те, кто характеризует людей лишь на основе их сексуальных контактов. — Она была больна, — Пак защищает незнакомого человека с небывалым рвением. Себя он ни разу так не защищал. — Ей нужна была помощь, а не осуждение. — Это не болезнь, — Чонгук усмехается, качая головой. Языком он водит по щекам изнутри и смотрит на собеседника снисходительно как преподаватель на милого двоечника. — Она была шлюхой и думала только о себе, — несмотря на внешнюю мягкость, в голосе его — холодная сталь. И в глазах, круглых как у Бемби, непоколебимая уверенность. — Даже когда вешалась, думала о себе, — что блестит в тёмных радужках на этой фразе, Пак разглядеть не успевает. — Тебе нужно постараться простить её. Так будет лучше для тебя и для её души. У юноши пропадает аппетит, и недоеденную миску он ставит на журнальный столик. Чимин жалеет, что вообще коснулся этой темы. Со стороны собственное предложение ему кажется нарочито драматичным и фальшивым. Наверное, так и есть. — Я не собираюсь её прощать, Чимин, — впервые его имя на устах Чонгука. Отчего-то захватывает дух. — Ни для себя, и уж точно ни для её души. Таких, как Чон Чонгук, называют токсичными. Само его присутствие вызывает симптомы отравления, от которых не избавиться ни сорбентами, ни горячим питьём. Но Чимин мазохист, наверное, потому что этот переворот в пищеводе (а он надеется, что именно там, а не где-то ещё) доставляет скрытое удовольствие. Это болезненное состояние ему нравится. И пора признаться: он, как бы ни хотел, не может возненавидеть нового знакомого. Пусть тот и сделал для этого всё.