Змеи и струны

      Кощей видел десятый сон на хрустящих простынях с мережкой и кисточками, как вдруг полчища мелких бесов одолели его, посвистывая, царапая коготками, щекоча мехом, тормоша и обнюхивая.       — Какого рожна!.. Ни свет ни заря! — выкрикнул Кощей, отплёвываясь от чьего-то хвоста, отпихиваясь от шуршащего, встревоженно пищащего живого ковра.       Кощей мановением зажёг лучины, пожмурился на мерцание пламени, разглядывая белочек, облепивших его ложе. Они суетились по одеялу, оставляя петлички-зацепки, нечитаемо таращась сплошными глазёнками.       — Глаголь на общем, — велел Кощей, приметив белочку постарше и поспокойнее, с редкой шерстью и обкусанным ушком.       — Царь-батюшка, не гневайся, помощь надобна, пойти некуда. У Лиха око цветёт, ревёт бедолага, дубраву разнёс, — причитала пожилая белочка, — гнёзда развалил, без дома мы остались, горемычные.       — Опять всей мордой жрал, дурень стоеросовый! — в сердцах воскликнул Кощей, вызвав волну испуганных визгов. — Да понял я, понял, одеться дайте.       Белочки перепрыжками вытекли через резные двери. Кощей двумя пальцами растёр переносицу, наспех умылся из миски, накинул кафтан, натянул чёботы и, печально остоповав у высокого зеркала, обругал прискорбнейшее отражение.       — Потерпит Лихо, — проворчал Кощей, расчёсывая длинные волосы, выбирая из ларчика бусы и перстни.       Итак, Кощей и рыжая свита двинулись бы из дворца, не перехвати их на лестнице Нянюшка в пёстром запоне.       — Кошенька, золотко, возьми на дорожку, по пути скушаешь, — слезливо телепала она, всучая ему что-то жирное и паровитое, обёрнутое вощёным платочком.       Белочки нахально разгалделись. Кощей, глубоко вдохнув сквозь зубы, поцеловал дряблую щёку, всовывая гостинец обратно.       — Некогда мне. Вернусь и позавтракаю.       Лихо буянило напропалую. Кощей с болот слыхал треск дерев, еле вытягивая каблуки из чавкающей грязи; белочки имели наглость подгонять его, цокая с сухих веток.       — Я вам царь, а не мальчик на побегушках! — взъярился он к третьей трясине. — Из Нави выселю, в жучков превращу…       Кощей сыпал пустыми угрозами до ветхой гати; белочки притихли, хоть и ведали: не повредит владыка. На брешивом помосте тот ускорился, торопясь к злосчастной елани.       — Лихо! Эй!       Лихо, вспотевшее, мятущееся, расточало вонь загнанного зверя и Кощея не слыхало в упор.       — Будь неладен, хтонь полоумная, — бубнил Кощей, кидая маленький камешек. — Эгей! Кощей это, глаз лечить! Дуй сюда!       Лихо, покряхтывая, раскорячилось в нужную сторону.       — Оземь ляг, громадина, — надрывался Кощей, — вот так.       Кощей, превозмогая брезгливость, погладил мокрую всклокоченную шерсть, ощупал воспалённое веко.       — Соринку занёс, бестолочь, ну сколько говорено: ешь степенно, не отнимет никто… тише-тише, сейчас полегчает, обожди малость. — Кощей правой рукой выуживал конский хомут из желто-зелёной слизи, а левой наводил обезболивающие чары.       — Ты пошто лошадей с упряжью жрал, скотина, лес перебаламутил! Я из-за твоей неуёмной пасти проснулся весь в белочках!       Лихо гудело что-то с раскаянием.       — Чуешь, не можется тебе, шуруй во дворец, на кой дубраву ломать! От порога никому не отказано, прячетесь, как дети малые! Не убью же я вас! Подлатаю и сошлю восвояси, эх… Подымайся. Тащи око к водопаду, промоешь и заживёт. Не надо меня облизывать!! — возопил Кощей, уворачиваясь от смердящего языка, — ты благодарен, славно, а теперь брысь.       Лихо, утробно урча, продралось прочь, оставляя ощерившуюся просеку. Кощей, шепча восстанавливающее заклинание, соединил и развёл ладони, обнимая невидимый шар перед грудью. Дубрава, томно перекликаясь листьями, воспряла, срастались занозчатые сучья, пышнела придавленная крона. Ветки-лапы разыскали в подлеске гнёзда и водрузили на прежние места, как надевая шляпы.       Белочки разразились ликующим свистом и на радостях проскакали по Кощею ещё раз, рассовав за шиворот, за пазуху и за пояс здоровенные жёлуди. Насилу отделавшись от суматошной ватаги, Кощей возвращался обходным путём, не пожелав снова месить болотную жижу.       Уж мелькнула в небе стрельница, обещая мягкую перину, сладкий ягодный взвар и Нянюшкино печиво, как под ноги вывернулся Аука.       — Ау! Ау! — вопил он, дёргая Кощеев кафтан за нашитые тесёмки. — Ау!       Брюшко лесовичка колыхалось, кустистые брови ходили ходуном, нос-гриб покрыла испарина.       — Глаго… а, тебя ж не берёт, — досадливо поморщился Кощей, — веди.       Аука клубком юркал по крошечной тропке, только пятки сверкали. Кощею пришлось его преследовать, согнувшись в три погибели, цепляясь за шипастые кустарники вычурными остебеньями, рядными бусами и причёской. Проклятущие орехи гремели и царапались; у полускрытой землянки Кощей вытрусил кафтан, играя желваками.       — Ау! Ау!! — негодовал Аука на вынужденное промедление, приглашающе поскрипывая шаткой дверцей.       — Иду, — отозвался Кощей, накривь повязывая кушак.       В пыльной, скудно освещённой землянке Леший бился в корчах, исходя белой пеной. Кощей рухнул на колени, торопливо оббегая длинными пальцами сжатые челюсти, скованное горло, проникая под ворот рубашки.       — Что вы пили, гады бестолковые… — упавше процедил Кощей. — Что вы пили, пропащ… — он осёкся. — Показывай, ну!       Аука боязливо вытащил из-за печки мутную мухоморную настойку.       — Коли загнётся, в небытие с ним пойдёшь, — мрачно оповестил Кощей, сосредотачиваясь. Магия пронизала колотящееся нутро Лешего, вывернула на половицы дурным, горьким селем с комками сирой закуски.       — Смотри мне в глаза, — приказал ему Кощей.       И Леший смотрел, разъятый янтарными молниями, хрипя, кашляя, мало-помалу затихая. Аука выл, загодя оплакивая и себя, и друга.       Из Кощея будто вынули хребет. Он впритрудь отнял подрагивающую ладонь.       — Аука? Царь… — пролепетал Леший, очухавшись.       — Ау! Ау!!! — Аука подполз на карачках, облобызал Лешиво кудлатое темечко. Кощей встал по стенке.       — Пускай отлежится. Уберись здесь… Завтра на рассвете оба во дворец, Касьян вам работёнку сыщет.       Аука жарко закивал, Леший стонал.       — Разбей… братину.       Кощей выбрался из землянки под брызги осколков. Он брёл сослепу, по памяти, упоённо вдыхая свободный воздух, сутулясь и шаркая подошвами. Ошуюю дребезнул волчеягодник.       — Кощеюшка, освежися, охолони. Сорока на хвосте принесла, настрадался ты.       Он тускло взглянул на Кикимору в убрусе, принимая кувшин. Знала старуха, как его уважить, водицы набрала в ледяном ручье. Кощея отпустило, отлегло, отвело; он приободрился.       — Уж не девица, а с сороками якшаешься, — усмехнулся он беззлобно. — Как житьё твоё?       — Да кабы загостился добрый молодец, — мечтательно обронила Кикимора, — балка покосилася, кровелька течёт. Я бы его обласкала, щами да пирогами потчевала, рубаху пошила.       Кощей притворялся ясенем.       — Кафтан бы ему почистила, — давила Кикимора, — да починила, негоже доброму молодцу в рванине хаживать, царю тем паче. Кто ж тебе, Кощей, обшлаги истрепал, полы изгрыз?       — Спозаранку от юдоли избавляю, бабушка, — вторил Кощей. — Хвори лечу… теперь, вестимо, и балки правлю.       В избушке Кощей обколотил лбом все притолки, но крышу сладил, приделав к треснувшей балке опору покрепче. Зияющую щель он пособил досочкой, рассудив, что кровельные листы внахлёст не сдвинет, даже выберись на конёк. Кикимора наспех отряхнула кафтан щёткой, подметала кромку и щербатой ложкой бултыхала скверное варево, разившее кипячёными тряпками.       — Золотые руки у тебя, Кощей, — наигранно восхитилась она, — изморился, изголодался, щи-то и подоспели.       — Сыт я по горло, пойду.       — Царь ясный, хоть скатёрку возьми… — тараторила Кикимора. — Почти новая, два раза на стол кладёна…       — Мне не нужна скатерть, ни новая, — отчеканил Кощей, оскорблённый до полуобморока, — ни почти новая. Понадобится — сам обзаведусь.       — Я разносольчиков положу, ишь, жердь какая! Бочонки верни токмо.       Кощей едва вырвался от Кикимориной скуповатой щедрости. Навьюченный мешком, он вздымал пыль и песок сапогами с засохшей болотиной на каблуках, отплёвываясь и честя всю Навь на чём свет стоит. Упрямые ноги никак не несли его домой, на развилках сворачивая прочь и прочь, к другу закадычному и зловонной реке.       Змей Горыныч линял и мост Калинов сторожил вполглаза, отколупывая блёклые чешуйки.       — О, Кощей! Ей-ей, замордованный, с лица спал. Авось, туточки не доймут тебя, хошь, вздремни маленько, хошь, побалакаем.       — С меня харчи, с тебя сугрев, — хрипло провозгласил Кощей, растягивая узелок.       Горыныч с прыткостью, неожиданной для его сложения, усеменил к нычке.       — Родимая!.. — воскликнул он, любуясь запотевшей кумочкой.       — Мухоморов нет, я надеюсь? — скрипнул зубами Кощей.       — Обижаешь! Те помои лесовики варят, а я чисто гоню, как слеза… — трепал Горыныч на три головы. — Что-то тебя перекосило, милок.       — Опять Аука со своей настойкой, чуть Лешего не сгубил. — Кощей отмахнулся. — Наливай.       Дрогнули. Горыныч изогнутым когтем вскрывал соленья, Кощей занюхивал серным духом Смородины.       — Ой, бледня бледнёй, — развязно дохнул Горыныч, — ты какой век без отпуска вкалываешь?       — На шестом со счёту сбился, — угрюмо ответил Кощей.       — Послушай умного змея, — осоловевше поучал Горыныч средней пастью, правой похрустывая огурцом, а левой глотая сивуху, — поезжай-ка ты к мо-о-орюшку на недельку, отоспись, развейся, загоришь чутка. Мы не заколеем, — хмыкнул он, — Баба Яга приколдует по надобности.       — Не допроситесь.       — А куда денется, — возразила левая голова, мотая раздвоенным языком. — В беде не бросит, за дурной славой душа-то добрая.       Кощей спьяну призадумался.       — Русалкам треба воду чистить, захиреют же, — с неудовольствием вспомнил он.       — Яга пускай и чистит, женская сплочённость. За неделю не спортятся, а прыщи им Кикимора отшепчет. Я тебя подброшу, дело к ночи ужо. А завтра с утреца обмыслишь по-трезвому.       И Горыныч с лязгом расправил крылья. И Кощей будто… тоже.