Змеи и струны

      Изнемогая от неведения, Кощей обратился мохноногим сарычем, но из-за сильного душевного смятения воплощение удалось из рук вон плохо: птичьи перья вдруг вышли железными, а клюв загнутым вверх, не вниз. Плюнув на небольшие трудности, Кощей полетел к сердцу Нави, громыхая кольчугой в сиреневатых сумерках.       Топь кипела: дневные существа ещё не отбыли на покой, а ночные томно пробуждались от забытья. Моховик, Аука и Леший соображали на троих возле банного крылечка, Кикимора самозабвенно натирала лосьоном плешь, а Горыныч полировал тряпочкой летнюю чешую. Ведьмы и русалки умствовали на берегу, обложившись собственными справочниками и сборниками, полуночницы и полуденницы на пересменке изучали новые склянки, восторженно повизгивая. Болотный народ в горячке мазался зельями, и только Баба Яга, скрипуче натачивая нож для мяса, костерила травницу-самозванку на чём свет стоит. Итак, никто не страдал от мадежей, никто не изнывал, рыдая и почёсываясь, и никто не ожидал скорой магической помощи, задыхаясь от змеиного яда или чего похуже.       Кощей принял людской облик на подоконнике супружеской спальни. Медуза ожидала на брачном ложе. Змеи, утомлённые удоем и приключениями, сплелись в узëл на еë затылке.       — Это противоотëчные накладки, — заявила Медуза, указывая на дугообразные пластины под глазами. — Кажется, я заболела. Только не пойму, чем…       Кощей, тревожно прищурившись, склонился к ней, обводя ладонями её опущенную голову и поникшие плечи.       — Не нахожу, — встряхнулся он. — Может, от переутомления? недосыпа?       — Нет. То ли тошнота, то ли переворачивается внутри… дрожит, — и Медуза указала значительно ниже желудка.       — Ты всегда чувствуешь что-то странное? или есть какие-то… обстоятельства? — въедливо опрашивал Кощей.       — Чаще вечером или ночью, — с готовностью ответила Медуза. — Я становлюсь набудораженная, не могу улечься, усидеть на месте, всё время ёрзаю. Это нервное?..       Кощей обескураженно разглядывал её наивное, не отягощенное знанием лицо.       — Ты пробовала скрестить ноги или стиснуть покрепче? Обычно помогает.       — Да! — оживилась Медуза. — В лаборатории стулья без обивки, я села нога на ногу, что-то случилось и стало легче, свободнее, даже жарко, как в Греции. У меня артрит?       — Всё хорошо, Медуза, — вздохнул Кощей. — Тебя влечёт… к телесным удовольствиям. Поручи это мне или разбирайся сама, исток здесь, — пальцы его вспорхнули, касаясь сквозь ткань сорочки. — Ты поймёшь, что делать.       — Ты дотронулся, и тремор, будто мигание, — порывисто сообщила Медуза, и Кощеева выдержка шибко засбоила.       — Завязывай с описаниями, сама колышешься, и мне покоя не даёшь!       — Я заразная?       Кощей застонал.       — Ты желаешь возлечь, Медуза? Сейчас? Лучше помолчи, а если уж неймётся — иди на шабаш, в ковене всё умеют, всё могут и тебя научат! Там который век блестяще справляются своими силами, наизобретали похабщины пять сундуков!       — Ты сердишься.       — Я не сержусь, я «набудораженный», как ты. Всё, хватит.       — Ты набудораженный. Я набудораженная, — обстоятельно высказывала Медуза. — Надо действовать. Возлечь.       Кощей потерял дар речи. Хозяйственный, лишённый тайны подход супруги привёл его в суеверный ужас.       — Возлечь — это скрепить союз, — еле вымолвил он.       — Я поняла. Я не то чтобы… но мне любопытно. И что-то ещё, как жажда.       Смущение, запал и озорство Медузы скрадывали еë неловкие движения, руки, которые некуда деть, мокрые, вляпывающиеся поцелуи, струнно вытянутые пальцы на ногах. Кощей откровенно наслаждался вожделенным периастром, каким бы он ни был.       В самый ответственный момент Медуза, качнувшись, уронила высохшие подглазники Кощею в лицо. Тот, поморщившись от неожиданности, расхохотался. У кого жена прекрасная, у кого премудрая, у кого и вовсе богатырша, а царица Навская такая одна.

***

      На радость Нянюшке Кощей знатно откушал перед вылазкой, редкостно довольный, успокоенный, гладкий челом. Употребив напоследок пышный маковник, жёлтый от румяного масла, Кощей в великолепном настроении выбрался на обход. Лето, минувшее пик, радовало щедростью плодов: яблок, тяготивших ветви, напружиненных рябинок, мясистых грибов, выглядывающих из подлеска. Кое-где ржавели ранние кроны и кустарники, напоминая о резвой осени.       — О, Царь, благо тебе, заждалися! — бряцнули лесавки, наперебой высыпаясь из огромного дупла. — Как здоровьичко?       — И вам благо, не хвор… — но лесавки, не слушая ответа, затрещали на все лады:       — Жинка, молвят, сподобилася… — …лапки шелушатся, чем бы умастить… — …тётушке Спытиже погуще навести, локти обшишковели… — поядрёнее, шкуру стесать, рябуха я…       — Так! Охолоните! — взвился Кощей. — Я не на посылках! Перечень Медузе с голубем отправьте!       — Нехрамотны, царь-батюшка. Шо ж, уродинами бытовать? — обидчиво возразили лесавки, сбившись трепещущей кучкой.       — Во дворец шуруйте тогда, — отмахнулся Кощей. — В приёмной писарь сидит, оставите обращение.       Лесавки, с рьяным попискиванием, упрыгали по тропинке. Кощей, промокнув рукавом пот со лба, степенно продолжил путь.       В чаще, оперевшись на витой посох, ожидал вековой старик в одеянии из золотой сетки; хвост его петлями кружил по траве.       — Буде, Полоз, — церемонно произнес Кощей, слегка поклонившись. — Чем обязаны?       — Буде, Кощей, — кивнул старик. — С дурной весточкой пожаловал.       «По добру ни слуху ни духу, даже со свадьбой не поздравил», — досадливо подумал Кощей.       — Навские девки в ночи ужа поймали, Бадан Баданыча, яд цедить маялись. Замордовали почти, бедного, ускользнул с горем пополам. Гадюки до зорьки совет созвали, как оборону держать. Не дело, Кощей, не уследил ты.       — Не дело, — сквозь зубы согласился Кощей. — Хоть известно, какие девки? Бадан Баданыч приметок не сообщал?       Полоз сжал губы.       — Ну, пернатые, волглые, с пастью хищной? — предлагал Кощей. — Пахло чем, тиной, костром, хвоей…       — Кровью, — перебил Полоз. — Не змеиной, железной.       — Морои, — скривился Кощей. — Те могут, да. Найду, накажу, предотвращу, Бадан Баданычу вечером отправлю мышей и лягушек по ящику, чтоб по голоду больной не мыкался. Мир тебе, Полоз, и царству поземному.       — Мир тебе, Кощей, и царству навскому.       Кощей, вполголоса матерясь, распинывал камешки по дороге к пещерам. Клятые двоедушницы, шоб их так и растак, выселю к людям, которых они жрут. А люди-то витязей особых подрядили, всяко испытанных, каждый с мечом серебряным и чародейской бляшкой на груди, навь за версту чуют.       Как назло, Аука и Леший, намытые и начёсанные, похмелялись за кочкой.       — Испарилась Касьянова наука? — окрикнул Кощей, переворачивая корчагу с поганой мухоморной настойкой. Аука, причмокивая, провожал взглядом белёсую струйку, задарма впитывающуюся в лиственный слой. — До заката ты, — палец с перстнем уткнулся в Лешиво плечо, — собираешь ящик лягушек, да пожирнее, а ты, — палец указал на несчастного Ауку, — мышей амбарных.       Кочка сонно завозилась, вздохнула, потянулась, превращаясь в Моховика.       — …а ты всю добычу с нижайшим поклоном передашь в поземное царство, — закончил Кощей, выпрямляясь.       Моховик непонятливо моргнул, угукнул, пихаемый другами в бока.       Кощей, малость унявшись, спустился в пещеры.       — Обыъ коль ент, ий зор до вся, — прошептал он. По заклинанию размерцались длинные натёки со сводов, осияв щербатое нутро горы.       Нахальные, сытые, ленные морои вповалку дрыхли в главном зале. Кощей поморщился: останки неудачливого путника, растерзанного двоедушницами, тухли здесь же, расточая гнилостный смрад.       — То ль же бы, тыр ко мо, — произнес Кощей, предвкушая неизгладимое впечатление.       Эхо удесятерило колокольный звон, пронёсшийся по пещерам. Морои, вереща, вскакивая, ворочаясь, спешно расправляли кожистые крылья, расхлябывали двоезубые пасти, выпускали медвежьи когти, встречая незваного гостя.       — Кощей, ты что ли? — проскрипела вожачка. — Поласковее разбудить не мог?       — Моё терпение лопнуло, Купена. Три зимы и три лета твоя стая проведëт где-то не здесь. Я простил вам овечку, любимую питомицу Кикиморы. Я простил вам пущевика: он и сам хорош, и отделался ужасом до икоты. Но мучить беззащитную скотину — ни в какие ворота не лезет. Не сожрать даже, а издеваться для забавы.       Стая шипела и бурлила, била крыльями, сросшаяся в целое.       — Повини жену, Кощей, не нас, — вскинулась Купена. — Прошлого дня одарила всю Навь, а к нам — ни ногой. Мы взяли причитающееся по праву. Мы поданные царства не хуже и не меньше всех остальных.       — Вы сосëте людей досуха и глумитесь над их плотью, — холодно напомнил Кощей. — Вы не щадите малых детей, вы нападаете на рожениц за свежатиной. Вы ночами облетаете посëлки, запугивая пахарей дурными воплями. Моя жена и знать не знала, что повелевает теперь и такими, как вы.       — То есть, царской особе змей выжимать можно, а нам нельзя? — ухмыльнулась Купена.       — Выметайтесь вон, — подбил Кощей, с трудом сдерживая обличительную речь. — Поближе к своей еде и охотникам на чудовищ.       Купена шагнула к Кощею и выразительно втянула ноздрями воздух.       — Береги постельную грелку, Царь. Ясно, чем она тебя взяла.       Стая взмыла с клëкотом, ухватывая с собой скудный скарб и клочки мяса. Кощей стоял молча, недвижимо, пропуская над двоедушниц, мелочно клацающих когтями близ его лица. Наконец, шелест крыльев стих вдали. Кощей поднялся из пещер, пасом руки вернул тьме изнанку горы. На воле шумел порывистый ветер, и что-то неистово лязгало.       — Ты молодец, правильно сделал. Для всех мил не будешь, венец носить трудно, — раздалось рычание с выси. — Я их видел, сразу сюда. Поделом, Кощеюшка, нос не вешай. Не знаю токмо, что случилось, но Леший всë болото набаламутил, ловит лягушек.       Горыныч, высекая искры, уселся на гряду булыжников. Кощей растëр виски запястьями.       — Вонища, жуть, — страдальчески вымолвил он.       — Так я щас, — Горыныч напыжился, надувая живот, как кузнечный мех, — скажи по-умному, а то я забыл.       — Стерилизация.       Горыныч удовлетворëнно крякнул и ударил столбом пламени в мрачное жерло.