На берегу безымянной реки

***

«дима забери меня пожалуйста он меня убьёт пожалуйста дима мне страшно»       Такое сообщение получает Ришко в безмолвную ночь с четырнадцатого на пятнадцатое апреля.       Ришко не зря неистово тревожил прежний кровавый закат, а после — мутный горизонт и пара-тройка почти невидимых звёзд. Он заранее чувствовал — что-то сегодня явно не так, но не предал этому особого значения. Всюду — чересчур тихо, до ужаса громкое безмолвие; то самое молчание, что всепоглощает в свою бездну, не имеющую конца, куда сильнее каких-либо слов. В этой гуще, пелене тишины в ушах Димы будто отдавался звон от невообразимого грохота или взрыва. Воздух ужасно душный, свинцовый, окаймлённый грязью и пылью, он безжалостно душил своею нематериальной рукой. Облака, словно покрытые инеем, предвещали грозу, а запах стоял как после барабанного дождя, хотя чувствовался — как прокуренный воздух в курилке.       При виде этого сообщения ровно в три часа и четырнадцать минут Дмитрий не пришёл в ужас, даже не вздрогнул. Он без всякого колебания, абсолютно спокойно, накинул на себя пальто и обулся, прихватил телефон и ключи, быстрым ходом покинул квартиру и поехал на машине по направлению квартиры Князева и Леонтьева, благоговейно закурив. Тишину нарушал лёгкий весенний мотив из радио, на улице не было ни души, кроме редких алкашей. Ришко выдохнул, постукивая пальцами по рулю в такт песни. Он получал подобные сообщения от Андрея далеко не впервые. Все они были написаны по одному шаблону — без знаков препинания, иногда с опечатками, всегда, в сущности, означали одно и то же. Дима смирился ролью спасателя Князева, оттого каждый раз ехал к нему почти автоматически, и страх за него с каждым разом постепенно сошёл на нет.       Спустя порядка восьми минут Дмитрий оказался на месте. Он, затоптав ногами окурок сигареты, позвонил в домофон и ему сразу же открыли, не сказав ни слова. Ришко не знает, кто открывает ему — сам Князев или же то был Леонтьев. Дима преспокойным шагом поднялся на нужный этаж, где его уже ждали.       Перед ним оказался Князев. Он весь трясся, опираясь на закрытую дверь квартиры, держал в руках первую попавшуюся дорожную сумку. Его голова была виновато опущена, так, что Ришко не мог разглядеть его лица. Куртка Князева, что была явно не по сезону, ибо чересчур тонкая для ночной погоды, была надета как попало, клетчатая рубашка под ней скомкана, некоторых пуговиц почему-то не доставало. Андрей смиренно молчал, были слышны лишь его редкие тихие всхлипывания и шипение из-за пульсирующей боли во всём теле. За дверью, если прислушаться, можно расслышать беспокойное хождение по коридору и всевозможные ругательства. Ришко при виде такого Князева только тяжело вздохнул. Он осторожно потрепал его за волосы и молча обнял. Те простояли так около четверти минуты. После — взял Андрея под руку, забрав сумку, аккуратно помог спуститься по лестнице и в таком положении провёл до своей машины.       — Дима, прости, — процедил сквозь боль Князев, и после этих слов разрыдался, ведь слишком долго сдерживал слëзы.       Ришко, не найдя силы что-либо сказать, лишь подал ему бутылку газированной воды, ибо другой не было, и сухие салфетки. Князев тихо поблагодарил его. Дима почти беззвучно сел за руль и неторопливо, чтобы Андрея разом не стошнило, поехал к своему дому. Радио решил не включать — уж больно не к месту. Измученный Андрей, откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза, отдаваясь на растерзание нарастающей боли. Спустя время его немного отпустило, хотя по-прежнему были слышны притуплённые редкие всхлипы. Всё вокруг для него стало таким мелочным и незначительным. Он пытался себя успокоить: «мне нечего бояться. Ришко здесь, он не даст меня в обиду». При свете быстро пролетающих уличных фонарей стала видна разбитая губа Князя, красные, опухшие от слëз глаза, полные потерянности. Дмитрий снова нервно закурил.       — Как долго это будет продолжаться? — бессмысленно спросил Ришко, не отрывая взгляда от дороги. Ответа не получив, он продолжил. — Андрей, серьёзно тебя спрашиваю. Конечно, я могу каждый раз ехать посреди ночи к тебе и забирать тебя к себе. Если это как-то поможет — готов хоть ежедневно. Но это не поможет, ты ведь понимаешь. А если я буду спать, когда ты мне напишешь? А если он однажды тебя действительно убьёт?       Ришко знал Леонтьева давно, лет с семнадцати, дольше, чем знает Князева. Они сошлись в общей любви к музыке, которую «никто не понимает». Вместе выпивали, вместе бегали от ментов летними ночами, знакомились с девушками, занимались второсортной музыкой и вместе пришли в только набирающую популярность группу, когда их заметил Цвиркунов, сказав, что «их подлинный талант уходит в никуда» и пора это дело исправлять. В сущности — им просто платить не надо было, в отличие от других, более достойных претендентов, и играли они не так уж и дурно. Ришко — точно. Там и встретили Князева. В день их знакомства город пророчески накрыл ливень.       Порядки в группе, после прихода Леонтьева, стали почти тюремными. Он негласно взял на себя роль лидера. Вечно ругался с коллективом, не был никогда доволен игрой других, спорил извечно по поводу новых песен, вёл все переговоры по поводу туров, рекламных предложений и умело распоряжался деньгами. Его побаивались, но выгонять не стали — в то время было не так много людей, что действительно разбирались в таких делах. Популярность группы росла на глазах. Леонтьев стал подозрительно много обращать внимание на этого немного смазливого, двадцатилетнего мальчишку, невысокого, приятной наружности и с натянутой улыбкой. Нездоровый интерес прорывался в колких замечаниях, мимолётных касаниях, неистовых шутках и пугающей близости. Князев оказался очень запуганным, никому не доверял, ненавидел себя, боялся всего на свете и считал, что не заслуживает хорошего отношения к себе. Но Леонтьев отчего-то неожиданно сильно привлекал его, заставлял постоянно думать о себе, даже когда не хочешь. Князю нравились эти лидерские качества в Леонтьеве, его прямолинейность и агрессия ко всем, но не к нему.       Леонтьев быстро смог затащить его в постель. Их отношений никто не понимал. Очевидно, Леонтьев — настоящий тиран. Ему нужна «боксёрская груша», он её и нашёл. Князь это понимал, но решительно игнорировал, впрочем, как и все остальные. Никто и не попытался вразумить Князева. Ришко к тому моменту общался с Ренегатом лишь по рабочим вопросам, ведь его искренне пугали такие изменения в характере бывшего друга.       — Приехали.       Ришко помог Князю вылезти из машины. Князев окончательно успокоился, но по-прежнему страдал от жгучей боли. Они зашли в квартиру. Дмитрий молча раздел друга, дав ему свою, чистую одежду, а ту бросил в стирку. Он, уложив его в кровать, обработал раны, какие умел, посоветовал лучше доверить остальное Поручику. Ришко налил ему горячего чаю с мелиссой, укрыл его шерстяным одеялом и сел подле. Оба о чём-то усердно думали, хотя в голове было значительно пусто.       Отношения с Леонтьевым были крайне болезненными, ведь строились на эмоциональных качелях. Это и стало причиной столь сильной привязанности Князева к нему — эмоциональная зависимость, возможно — самая сильная из всех. Естественно, что все в группе были осведомлены. Они предпочитали отмалчиваться. Предпочитали отмалчиваться и тогда, когда Князев отчего-то стал сторониться касаний. Когда пришёл с фингалом под глазом. Когда Князь случайно разбил кружку Поручика из-за дрожащих рук. Когда похудел до нездоровых показателей. Когда перестал с таким огнём в глазах говорить о любимых вещах. Они молчали, закрыв на это глаза. Леонтьев продолжал всеми руководить, но без прежней агрессии, на что группа выдохнула. Вся агрессия переместилась на Князева. Сначала — эмоционально, а потом и физически.       — Андрей, я правда никогда не понимал того, когда жизнь человека напрямую зависит от другого. Это бред, ну, не находишь? Ты ведь отдельная личность, отдельный организм. У тебя своя жизнь. Неужели у тебя нет никаких интересов, помимо него? — говорил Ришко поначалу, потом — перестал, бесполезно.       Дима долго ничего не знал. Вернее, догадывался, но не осмеливался делать выводов, ведь Князь ничего ему не говорил и отмахивался, извечно оправдываясь и придумывал нелепые отговорки. Это продолжалось, пока Ришко не получил СМС от Князева поздней ночью: «дима приедь ко мне пожалуйста срочно я потом объясню». Дима, конечно, испугавшись, спохватился и примчался моментально. Сердце у него упало, когда он увидел такого Князева. Плачущего и избитого. Он забрал его домой и долго с ним беседовал, но это ни к чему не привело. Но Князев продолжал быть с Ренегатом. Продолжал бояться не проснуться на следующее утро, шарахаться от малейших телодвижений, покрывать Леонтьева. И он не мог ответить на вопрос, почему был с ним ровно так же, как и не мог ответить, любит ли его вообще. Все диалоги были примерно такого содержания:       — Он снова тебя бьёт?       — Да.       — В полицию обращаться не будешь?       — Нет.       — Почему?       — Не хочу. Что я скажу? «Здравствуйте, я педик, у меня есть парень, который пиздит меня, а я не ухожу, потому что я ебаное ссыкло»? Так?!       Ришко смирился и больше не спрашивал.       У Димы сердце долго ныло. Ему казалось, что он — соучастник. Но соучастниками была вся группа. Ришко стал подлинным соучастником, когда перестал обращать на это внимание ровно так же, как и другие. В третий раз Князь, сквозь стиснутые зубы, рассказал:       — Я сказал ему, что не испытываю к нему ничего, кроме привязанности. И он меня изнасиловал.       После четвёртого раза Князев покинул группу, но не ушёл от Леонтьева. На месте Князя остался один лишь Горшок, который всë это время упивался наркотой, и ему было не до этого. Группе удобно ничего не замечать, считать себя непричастными к этому. Леонтьев по-прежнему будет вести себя корректно на публике. Князев будет продолжать писать Ришко с просьбой забрать его. Ришко будет продолжать молча забирать его. И так — по кругу.

***