Ours Poetica

Это происходило постепенно. Будучи самым младшим, Томми привык быть в центре внимания; склонный к лёгкой привязанности и вызывающий небольшой хаос, его семья была практически вынуждена обожать его. Его отец проводил больше времени, охраняя его от опасностей, чем спал, и он уговаривал своих братьев потакать каждому возникавшему у него порыву. Если говорить честно, его раннее детство было счастливым, с лужайками, заросшими одуванчиками, и драками со своими братьями, ночами, проведёнными под простынями за тихими рассказами историй о привидениях и всеми теми вещами, которые сделали его взросление сладостно-горьким. Но всё менялось, всё всегда менялось, и его семья не была исключением. Всё началось с простого; его братья внезапно начали проводить с ним меньше времени, занятые старшей школой и отдельными увлечениями, которые удерживали их вне орбиты Томми. Томми стучал в дверь Уилбура, чтобы найти подростка с наушниками на голове и тетрадью в руках, склонившегося над страницами, записывая текст какой-то песни или фрагменты стихотворения, которые гремели у него в голове, кричащего на Томми, чтобы тот съебался из его комнаты. С Техно Томми даже не напрягался, тот всё равно не бывал дома. Вечно практиковал фехтование или учился в библиотеке. Именно в такие моменты Томми видел, что два его брата, такие непохожие друг на друга, были близнецами. Они были как два параллельных трамвая, вечно мчащихся по рельсам своих собственных жизней, которые разделяли их, никогда не пересекаясь, но постоянно задевая друг друга. Томми редко видел двоих в одной комнате, но иногда, поздно ночью, он слышал, как они тихо общались в гостиной тоном более мягким, чем он когда-либо слышал. Неважно, как усердно они играли в ненависть, на сколько часов молчанки обрекали друг друга, или сколько ссорились, они были близнецами. Они понимали свою вторую половинку так, как не мог никто другой – и они взаимно согласились забыть о своём младшем брате. Раньше Томми шутил с отцом, что близнецы ладили только тогда, когда объединялись против него, но шли годы, и Томми вырос с пяти до шести, семи, десяти, и стало казаться, что его братья превратили юмор в реальность. Дни беззаботного поддразнивания и пинков по голеням под кухонным столом прошли, теперь остались только закатанные глаза, и слишком грубые пинки, и обиженные можешь ты заткнуться и оставить меня в покое на пять минут? Отец ничем не помогал. Мужчина либо отвозил Техно на турнир, либо был на работе, изредка бросая Томми хотя бы короткое ‘увидимся, приятель’, когда он торопился выбежать за дверь. Те несколько часов, что он проводил дома, были разделены между сном на диване и противостоянием постоянной потребности Уилбура нарваться на ссору. Двое теперь постоянно ссорились: за обеденными тарелками и утренними кружками кофе, и Господи, помоги тому, кто попадёт под перекрёстный огонь. Томми изо всех сил пытался избегать двоих, когда они начинали подобное, а Техно всё равно постоянно отсутствовал, но создавалось ощущение, будто они, как две чёрные дыры, пытаются затянуть его в свой хаос; в каждой перепалке либо всплывало его имя, либо она заканчивалась тем, что они оба отчитывали его. И сегодня было всё то же самое: Уилбур и Отец участвовали в очередном конкурсе раздражённых, а Техно не было дома. Стараясь заглушить грубый шёпот своей семьи на кухне, Томми попытался сосредоточиться на DS в своих руках, но шёпот вскоре перерос в крики, и ядовитое рычание Уилбура донеслось из другой комнаты. – ...нет, это потому что ты продолжаешь уезжать, чтобы отвезти Техно на турниры! Сейчас середина семестра! Почему он не может сделать перерыв на месяц? Он в чём-то прав, подумал он, несмотря на то, что изображал безразличие, наблюдая за тем, как на экране Марио перепрыгивает через Черепаху Купа. – Уилл, приятель, ты знаешь, что это важно для твоего брата- – Так же важно, как наша семья? Как я? О, я даже не буду начинать про Томми– Билл-пуля бросился на него, и он поспешил нажать кнопку вверх, едва успевая спастись. – Послушай, Уилл... – Просто оставьте меня в покое! Вместе с ним! Ты знаешь, как это тяжело? Знать, что я мог бы выйти в мир, наслаждаться жизнью, но неееет, у меня есть тупой младший брат, за которым надо присматривать- – Я знаю, что от него одни неприятности, но- Теперь он приближался к замку Боузера, красный флаг обещал трудности, надвигающиеся с каждой пикселизированной волной. Он крепче схватился за свой DS. Всё было в порядке, он проходил этот уровень сотню раз, чего стоит ещё один? – Неприятности? О, ты понятия не имеешь. Он постоянно болтает или ноет, постоянно говорит о себе! У меня почти нет друзей, потому что мне нужно всё время зависать с ним, никто не хочет разговаривать с чудилой и его капризным братом! Его большой палец соскользнул как раз в тот момент, когда Боузер плюнул в него огнём, а Отец издал возмущённое Уилбур! Сердце Томми стучало в ушах, и он почувствовал, как у него перехватило дыхание, забытый экран в его руках вспыхнул чёрным и красным, когда ВЫ УМЕРЛИ появилось на экране. Он вёл себя глупо, в этом не было ничего такого, чего он не слышал раньше – чёрт, Техно звал его сопляком и гремлином почти каждый день – но он никогда не слышал этого от Уилбура, особенно не вот- не вот так. В его тоне было что-то настолько кислотное, что жгло даже от осмысления; это звучало как отвращение. DS задрожал в его руках, из динамиков раздавалась та же зернистая песня, пока он тупо смотрел перед собой – ВЫ УМЕРЛИ. ВЫ УМЕРЛИ. ПОПРОБОВАТЬ СНОВА? СОХРАНИТЬ И ВЫЙТИ? – и он не мог заставить себя перестать слушать шаги Уилбура, пока они гремели в коридоре и поднимались по лестнице, медленно затихая по мере того, как он уходил всё дальше и дальше от мужчины на кухне и мальчика на диване. В ту ночь он забрался в кровать и спрятал голову под одеяло, надеясь, что если он сможет глубже зарыться в матрас и одеяла, покрывающие его с головой, он сможет притвориться, что на его щеках нет слёз и что всё только что не изменилось. Это была просто очередная ночь, успокаивал он себя, затуманенным взглядом смотря на хлопковое небо над головой, очередная ссора, в которой Уилбур сказал не то, что имел в виду, а Отец раздражённо всплеснул руками. Это не было ни концом, ни началом чего-либо – это была просто очередная ночь. И утром станет лучше. Когда он проснулся, он почувствовал холодный воздух и увидел оштукатуренный потолок. Во сне он скинул одеяла.

***

Остальное было практически неизбежно. В следующем году его братья выпустились из старшей школы, и вдруг Томми остался один. Получив полную стипендию по фехтованию и звание выпускника старшей школы, Техно перелетел через всю страну в какую-то дохрена-вычурную частную школу на востоке, а Уилбур поступил в государственное училище, чтобы изучать театр и музыку. Юноша ныл об этом, приезжал по выходным, чтобы заниматься стиркой, и жаловался на своих соседей по общежитию, которые в 3 часа утра полностью разыграли «Отверженных», или на профессоров, которые были ‘твердолобыми’, но Томми видел, что ему нравилось. Он видел это по тому, как тот болтал об их последней постановке, или о домашних вечеринках, на которых он играл в группе со своими друзьями. Друзей, которых Уилбур так желал (видимо, достаточных для того, чтобы оставить Томми позади), внезапно оказалось в избытке. Он пропускал ужины по выходным, чтобы поздней ночью ехать по шоссе, игнорировал Томми в пользу постоянных переписок со своим коллективом (Ники и Эрет, если он правильно помнил. Может, какой-то парнишка по имени Фурри или Фанки), и пропускал дни рождения в пользу практики с коллегами по группе. Томми притворялся, что не возражает, говорил Отцу, что он рад, что Уилл ‘наконец перестал маячить по дому’, но его отец только и делал, что натянуто улыбался ему и нервно смеялся. Затем его брат на год уехал за границу, в Лондонскую школу, и больше не возвращался, заявляя, что было дешевле остаться на его нынешней программе, убеждая Отца, что диплом будет котироваться, если он вернётся домой. Если. Судя по всему, его друзья тоже ехали (что Томми находил подозрительным, словно всё это было спланированно и не было какой-то счастливой случайностью), и Уилл будет делить квартиру с ними, чтобы урезать расходы. Во всех намерениях и целях его брат был разумен, и Отец легко сдался. Поэтому Томми не видел ни одного из своих братьев на протяжении четырёх лет. В этом не было ничего страшного: Техно в любом случае был ужасным собеседником, а Уилбур какое-то время тому назад погрузился во всю эту ‘сэд-бой’ эстетику – люди, которые точно не нужны были ему на День Благодарения. Поскольку двое его старших сыновей были в колледже, а Томми был достаточно взрослым, чтобы оставаться дома одному, Отец проводил на работе больше времени, чем когда-либо. Он был инженером-программистом в местной компании по разработке, и он усердно работал ради повышения, которое помогло бы обезопасить сбережения на колледж для Томми. Это было обязательно, его отец говорил, что ему было жаль, правда, приятель, что он не смог отвести Томми на его первые танцы в средней школе или прийти на его первое сентября, ему просто нужно было работать. Томми говорил, что понимал, и он правда понимал. Это было обязательно, это было разумно, прямо как поездка Уилбура в Англию или получение Техно стипендии в Массачусетсе. Теперь он просыпался в пустом доме, Отец уже ушёл на раннюю смену, а автобус был в пути. Он выработал свою собственную небольшую рутину: почистить зубы, принять душ, приготовить завтрак из поп-тартс или зачерствевших хлопьев и схватить рюкзак перед выходом. К тому моменту, когда он перешёл в старшую школу, Уилбур принял решение остаться жить в Англии на постоянной основе, а Техно подписался ещё на четыре года в аспирантуре в Западном Массачусетсе. Отца повысили с разработчика программного обеспечения до исполнительного директора филиала, в котором он работал, и жизнь шла своим чередом. Телефонные звонки от его братьев всё ещё поступали каждый день, как часы, и семья была счастливее, чем когда-либо; пребывание за границей сгладило отношения Уилбура с Отцом, а Техно был на пути к тому, чтобы стать профессором почти сразу после выпуска из аспирантуры с впечатляющим стажем в элитной школе. Жизнь была идеальна. Для всех, кроме Томми, похоже. Спустя четыре месяца его первого семестра в старшей школе, у него было больше двоек, чем троек, и ему было предписано заниматься с репетитором как минимум пять часов в неделю. Дело было не в том, что он не старался (он старался, Боже, он так старался), у него просто... не получалось. Даже когда он не спал до двух часов утра каждую ночь, изучая материалы курса и учебные пособия, даже когда он смотрел видео за видео на канале Khan Academy, он не мог сдать бесчисленные тесты, попадавшиеся ему на пути. Учителя возвращали листы с кислым выражением лица и надписью ‘подойди после урока’, написанной на полях классной контрольной работы; репетитор, которого ему назначили, быстро сдался, жалуясь, что его слишком тяжело учить. Ему говорили, что он должен повысить свои оценки, или ему придётся остаться на второй год, и Томми хотел кричать. Он старался, правда старался, но, похоже, это не имело значения. (К тому времени он ожидал, что Отец заметит отчёты о работе, которые он вдруг ‘потерял’, или настольную лампу в его комнате, которая, казалось, никогда не выключалась, и бесчисленные бумаги, но он так и не заметил) И затем Томми встретил Таббо, и всё просто перевернулось. Они познакомились во время группового проекта по продвинутой биологии (предмет, по которому Томми нужно было заниматься на 100%, или он бы точно завалил этот год), и двое поладили, словно между ними пробежала искра. Таббо замечал, когда Томми испытывал трудности, и без колебаний объяснял ему концепцию, медленно, но не унизительно, и всегда использовал практические аналогии для того, чтобы было проще понимать. Дело было не в том, что этот ребёнок был непосредственно хорош в школе, или что он был каким-то прирождённым гением, но он понимал Томми так, как не понимал ещё никто другой. Точно так же Томми был рядом, чтобы прочитать слова, в которых путался Таббо из-за своей дислексии, и снять напряжение в комнате, когда парень расстраивался из-за отрывка, который они читали на уроке литературы. Как ни странно, литература была единственным предметом, по которому Томми имел четвёрку, и он обожал рассказывать Таббо о произведениях, которые тот не читал, словно личный Sparknotes. Они были странной парой – ребёнок с дислексией, который хотел стать физиком-ядерщиком, и парень, который ненавидел все науки и хотел читать только классику – но они знали друг друга лучше, чем самих себя. Иногда Томми не был уверен, где начинался он и где заканчивался Таббо, но он обнаружил, что ему, в общем-то, было без разницы. Было приятно быть частью чего-то, кого-то, таким образом. Он давно не чувствовал ни с кем такой связи. За полтора месяца, что они знали друг друга, оценки Томми значительно выросли, и он имел почти все четвёрки за исключением пятёрки по литературе и тройки с плюсом по биологии. Ко второму семестру у него был здоровая смесь пятёрок и четвёрок, которую он мог увековечить в своих итоговых оценках года. Чтобы отпраздновать, они с Таббо сходили в кино и купили по мороженому; когда они сидели на лавочке около кинотеатра, радостно облизывая рожки с мороженым, Таббо впервые назвал Томми своим лучшим другом. Таббо никогда не позволит ему забыть слёзы, которые тогда вырвались из него. В тот вечер он примчался домой со своим табелем успеваемости в руке, улыбкой на лице и пятном от шоколадного мороженого на его худи. Как только его отец вошёл в дверь, он сжал оранжевый конверт в руках, практически разрываясь от гордости. Фил бросил один взгляд на ассортимент пятёрок, четвёрок и троек и выдавил слабую улыбку, прежде чем сказать: – Ладно, как насчёт того, чтобы в следующем году постараться получше, хорошо, Томс? Когда наступила ночь, он лёг в кровать и натянул одеяло на голову. Оно было там же, когда он проснулся.

***

На третьем курсе его учитель английского отвёл его в сторону, чтобы поговорить после занятий. Томми пытался перестать волноваться; Мистер Сэм (Или Мистер-Крутой-Чувак, как в шутку называл его Томми) имел некоторую слабость к нему с тех пор, как стал его учителем Углублённой Литературы на первом курсе, наблюдая, как он старается и всё такое, и был более, чем взволнован, увидев Томми на его занятиях углублённого курса по Английскому в следующем году. Томми практически жил в классе мужчины, обедая там, когда Таббо или Ранбу были на клубных собраниях, или просто заглядывая после школы, чтобы прожужжать ему все уши своей болтовнёй. Когда все остальные учителя разочаровались в нем, именно мистер Сэм был тем, кто верил в Томми, оставаясь после уроков, чтобы объяснить ему сложные тексты и порекомендовать внеклассное чтение. В столе у него были злаковые батончики на случай, если Томми опаздывал, не успевая позавтракать, или забывал взять еду с собой, и Кока-Кола, которой он тайком угощал его после бессонных ночей. Плюс, он был молодым учителем, примерно того же возраста, что его братья, поэтому не отпускал кринжовых шуточек и не пихал в свои презентации тупые мемы из пинтереста. Проще говоря, Мистер Сэм стал его самым любимым взрослым. Так почему же он нервничал? – Тебе не о чем беспокоиться, – было первым, что сказал Мистер Сэм, пока Томми смотрел на других учеников, которые выходили из класса и шли на четвёртый урок. – Я просто хотел поговорить с тобой о возможности, которая, мне кажется, тебе понравится. – Возможности? – Томми сильнее прижал папку к груди, позволяя одной из лямок рюкзака соскользнуть с плеча и потянуть руку вниз под своим весом. – Это для дополнительной оценки? Это очень мило, но я не думаю, что в этом году они мне нужны, – у него были пятёрки по всем предметам, кроме экологии – по ней была четвёрка, (если честно, нахуй этот предмет), а его самая высокая оценка была по предмету мистера Сэма и составляла 98%. Томми не понимал, зачем ему дополнительные оценки. Губы Мистера Сэма изогнулись в том, что можно было бы назвать улыбкой – он не был самым эмоциональным человеком, его голос был тихим даже во время лекций, а его смех был ничем иным, как мягкими вздохами, застрявшими в горле, но Томми распознал в едва заметном изменении выражения лица то, что оно значило: гордость. – Ты прав, тебе не нужны дополнительные оценки. На самом деле, ты так хорошо справляешься на моих занятиях, что я хотел предложить тебе возможность, которую могу предоставить немногим ученикам. Томми, не так много детей разбираются в литературе так, как ты, и уж тем более имеют такую искреннюю любовь к писательству, которую я вижу у тебя. Более того, некоторые твои анализы во время нашего поэтического раздела были лучшими из тех, что я видел за последнее время, хоть и среди старшеклассников. – Томми почувствовал, как что-то тёплое забурлило в груди, и он подавил улыбку. Ему действительно понравился поэтический раздел, а ещё больше понравилось отпускать саркастические шутки о классических поэтах на полях своей статьи; слышать, что мистеру Сэму понравился этот анализ, что он считает его одним из лучших за последнее время, заставляло его пребывать практически на седьмом небе от счастья. – Итак, – начал Мистер Сэм, повысив голос, вытаскивая что-то из бежевой папки и протягивая Томми, – я хочу, чтобы ты подумал об этом открытом микрофоне, который будет поблизости. Это первое из нескольких поэтических мероприятий в этом месяце, и параллельно с ним будет проходить несколько семинаров, и я думаю, тебе очень понравится. Может, получится написать что-то новое и поделиться своей работой. Томми был передан маленький флаер, на котором пузырчатым шрифтом были напечатаны чёрно-белые слова «НОЧЬ ПОЭЗИИ – ОТКРЫТЫЙ МИКРОФОН». Он возился со своей папкой, когда взял его, широко раскрыл глаза и произнёс: – Вы уверены? Я имею ввиду, я люблю поэзию и всё такое, но я не думаю- я не уверен – что, если я не умею писать стихи? Тёмные глаза Мистера Сэма смягчились, и он протянул руку, чтобы положить её на плечо Томми, мягко сжимая его. – Каждый должен с чего-то начинать; каждый поэт, от меня до Руди Франциско, начинал без малейшего понятия о том, что он делал. Томми, дело не в том, можешь ты или не можешь писать стихи, а в том, хочешь ли ты этого. Глаза Томми практически вылезали из орбит. – Вы пишете стихи? Серьёзно? Мистер Сэм тихо и беззаботно рассмеялся. – Ага, вообще, я буду читать на мероприятии с парой своих друзей. Если ты придёшь, уверен, они с удовольствием расскажут тебе всё о моих неловких днях в качестве начинающего поэта и о том, сколько поэм персоны я уничтожил. Томми почувствовал, как на его лице появилась ухмылка, и он крепче сжал флаер. Мистер Сэм, поэт? Конечно, в ретроспективе это имело смысл, этот человек всегда был более энергичным, когда говорил о схемах и формах рифм, чем когда говорил о логических ошибках, но всё же: он никогда раньше не встречал поэта в реальной жизни. Чёрт, он даже не читал никаких других поэтов, кроме тех, что были заданы в классе. Конечно, он знал такие известные имена, как Майя Энджелоу или Роберт Фрост, но он ничего не знал о современной поэзии. Пока что, прогудел тихий голосок на задворках сознания, подозрительно похожий на голос Таббо во время вечерних занятий, но у тебя есть время научиться. Томми опустил взгляд на флаер, восхищаясь изображением человека, стоящего перед микрофоном с блокнотом в ​​руке, напечатанным тёмными чернилами. Что-то в нём, та его часть, полная надежд, которую он любил скрывать, та часть, которая шептала, что его братья вернутся, а отец останется, кричала действовать. Это может быть оно; это может быть его делом. У Таббо была научная олимпиада, у Ранбу была Модель ООН – это могло быть что-то как раз для Томми. И, закралась мысль, мне не придётся возвращаться в пустой дом. И вот так просто было принято решение. – Так, когда именно всё это будет? И могу ли я освистать вас, если стихотворение будет отстойным? В этот раз улыбка Мистера Сэма была достаточно широкой, чтобы показать зубы. ~~~ И так было положено начало чему-то прекрасному. Поэзия стала спасительной благодатью Томми, его освобождением: он никогда не был слишком хорош в чувствах, чёрт подери, его семья категорически избегала разговоров о них, но поэзия была той отдушиной, в которой он нуждался. Страницы его блокнота были святилищем, где его мысли переплетались друг с другом в чернильных пятнах и случайных кляксах, где его слова могли дышать и умирать – он мог кипеть на этих страницах, мог писать оды закатам и фургонам мороженого, восхваляя своё детство в пантунах о фоторамках и одуванчиках. Было что-то волшебное в том, как он терял себя в процессе творчества, слова превращались в крылья, на которых он взмывал в небо, которые позволяли ему взлетать, свободно падать и испытывать всю ту невесомость, которую он боялся себе позволить. Поэзия стала Томми. На своём третьем открытом микрофоне он увидел чтение стихотворения, которое изменило его жизнь. Вернее, не чтение, а исполнение. Писательница подошла к микрофону без тетради, непоколебимо уставила натренированный взгляд вперёд и, открыв рот, заговорила. Исполнение не было похоже на то, что Томми видел раньше; он перенёсся в повествование о горе, малейшая гримаса на ее лице подразумевала целый мир эмоций, который существовал за пределами страниц, каждая горькая улыбка при упоминании о разбитых сердцах и разрушенной дружбе давала Томми возможность заглянуть в душу другого человека. Но больше всего Томми понравился её голос: как он дрожал при упоминании матери, как он расцветал, когда она вспоминала о танцах свинг и «черри бомбс», и о летних ночах… он мог видеть, как она чуть больше разматывала нить истории с каждым изменением интонации. Это всё было так изящно, как распутывающаяся паутина. Затем он увидел группу, выступавшую с поэтическим слэмом, и знал, что должен принять в этом участие. Мистер Сэм как-то упомянул, что в колледже он участвовал в соревнованиях по поэтическому слэму и знал нескольких ребят, которые могли его вовлечь. Одной из них была женщина, выступавшая ранее, Паффи. Паффи, говоря простыми словами, была крутой. По всей видимости, она была национальным чемпионом по слэм-поэзии и выпустила несколько сборников, которые Томми не терпелось приобрести. Мало того, она излучала такие сильные “Отъебитесь от меня” вайбы, при этом всё время заботясь о тех, кого любила; у неё было множество особенностей, но в основном она была просто чертовски крутой. – Я бы с удовольствием поговорила с тобой о слэме! Ты раньше участвовал в соревнованиях? – она улыбнулась ему со своего места, держа в руках чашку мятного чая. Томми неловко шаркал ногами, и сидящий рядом Мистер Сэм ободряюще подтолкнул его локтем. Томми покраснел. – Эм- нет. На самом деле, твоё выступление было первым, которое я когда-либо видел, так что… Паффи моргнула. Она выглядела растерянной, кудрявые волосы падали ей на глаза, но она откинула их со лба и улыбнулась так ярко, что Томми показалось, что ему придётся прикрыть глаза. – Ой! Я твоя новая Слэм-Мама, не так ли? И так пойдёт, у меня уже есть несколько детей под крылом, ты найдёшь общий язык с Фулишем и остальными. – Эм, что? – Конечно, тебе всё равно нужно будет попробовать себя, никто не попадает в команду, не прикладывая усилий, но что-то мне подсказывает, что ты меня удивишь. Сезон Слэм-турниров начинается в марте, и у нас будет большой турнир этим летом, так что тебе лучше подобрать классику и ответы. Уверена, Сэм тебе поможет, – она прервалась и сделала глоток чая, а затем снова покосилась на Томми. – Так сколько тебе лет? – Эм, шестнадцать. В апреле будет семнадцать, – Томми понятия не имел, что происходит, но не хотел обидеть Паффи, игнорируя её вопрос. – Охх, такой молодой? Ты, наверное, младше всех, кто когда-либо был в нашей команде. Интересно. Ну, Сэм подробнее расскажет тебе о пробах, как только я с ними разберусь, и мне не терпится увидеть тебя там, – она встала, всё ещё улыбаясь, и протянула Томми руку для пожатия. Он нерешительно пожал её, потрясенный её нетерпеливым взглядом. – Рада знакомству, Томми! Увидимся этой весной! И с этими словами поэтесса ушла, оставив потрясённого Томми и хихикающего Сэма. Старший посмотрел на своего ученика и мягко улыбнулся ему, кивнув в сторону двери кафе, когда они вдвоём собрались расходиться на ночь. – Похоже, нам нужно подготовить тебя к прослушиванию.

***

Томми трудился неделями, чтобы подготовить свою классику и ответ к этому прослушиванию. Для своего классического стихотворения он выбрал «Постоянно рискуя абсурдом» Лоуренса Ферлингетти – он всегда её любил, поэма, разрозненная по форме, но сближающаяся с читателем через образы акробатов и высоких проволок. Сэм познакомил его с процессом написания ответа: он должен был написать стихотворение, которое соответствовало или противоречило бы тем же темам, которые рассматривал классический автор, будто вступая в диалог с оригиналом. Сначала Томми понятия не имел, что это значит — как ты можешь «вступить в диалог» со стихотворением? Тем не менее, раз за разом перечитывая поэму и рассматривая каждую строчку, он начал догадываться. По правде говоря, быть поэтом и означало ‘постоянно рисковать абсурдом’, жить в постоянном страхе того, что однажды ты зайдешь слишком далеко, станешь изгоем среди изгоев. Быть поэтом означало стоять на натянутой веревке и балансировать над хаосом повседневной жизни, пытаясь найти в нём смысл, делать сальто и выступать перед массами, и всё это затаив дыхание. Это было то же самое чувство, которое он испытывал всякий раз, когда мистер Сэм читал один из его черновиков, тот же захватывающий дух страх в животе, который он испытал, когда Таббо стащил его тетрадь со стихами и пролистал страницы. Постоянно гнаться за красотой, отталкивая себя от её границ; он был поэтом. И потому он решил написать о том, что для него значит быть поэтом. Так что Томми писал, переписывал, выбрасывал черновик за черновиком своего ответа по мере приближения даты его прослушивания. Он принимал критику мистера Сэма спокойно, оставляя специальную страницу в своём блокноте для правок, которые он хотел внести в каждый новый черновик. Он всё время практиковался в запоминании своего классического произведения, отрабатывая своё выступление с мистером Сэмом и проверяя его на Таббо и Ранбу (которые абсолютно ничего не знали о том, что он делал, или о том, из чего состоит хорошее выступление, но эй, иногда просто приятно послушать, как ваши друзья вам хлопают). Он занимался делами по дому, зачитывая строки из своих стихов. Его отец приходил поздно ночью и заставал сына, расхаживающего по всей кухне, моющего столешницы и посуду, бормоча себе под нос (“А он, маленький Чапличарлин…нет, погодите. А он, маленький чарличаплин, который может не поймать её...прекрасную, вечную форму. Возьми себя в руки, Томми,”). Его отец не задавал вопросов о том, где его сын пропадал каждый пятничный вечер или почему он читал стихи, как сумасшедший, поэтому Томми ничего ему не рассказывал. Он был доволен тем, что позволил мужчине жить своей собственной жизнью, отдельной и параллельной ему. Теперь ему было чем заняться, он больше не смотрел с тоской на запертые двери и пустые спальни. Он был на задании, и он не позволил бы пытливому взгляду отца отвлечь его. И когда пришло прослушивание, Томми отлично справился.