Выбей из себя всю дурь

Рис липнет к губам, падает мимо рта, на спортивные штаны, Ойкава поддевает его пальцем, слизывает. Он ест быстро и жадно, заглатывая холодную пищу и запивая водой, которая стекает по подбородку, капая на майку. Желудок сводит, но он запихивает в себя все содержимое тарелки, пока его не начинает подташнивать. Ойкава ловит на себе косой взгляд Куроо, но не отвечает на него, откладывая палочки и облокачиваясь на спинку скамейки. — Не подавился? — Бокуто смотрит насмешливо. — Я ведь нужен вам живым, — он тянет уголки губ вверх. — Кроме того, я все еще не имею представления о том, на что подписался. Куроо глухо стонет и мотает головой. — Я устал от роли диктора. Иваизуми, давай ты. В баре, за исключением их компании и Яку, непривычно отстраненного, за стойкой, никого. Это скорее напрягает, чем успокаивает. Ойкава перестает бросать косые взгляды через плечо, угнетаемый мыслями о слежении, и возвращается к сидящим напротив. Он чувствует себя как минимум голым, как максимум с набитыми наркотой карманами перед копами. На него смотрят изучающе, недоверчиво, и лишь в глазах Куроо он улавливает непонятную тоску. Возможно, тот просто устал. Сам Ойкава ощущает себя постаревшим на несколько лет за прошедшую неделю. — Изначально мы надеялись на выкуп, — Иваизуми прочищает горло и, сцепляя пальцы в замок, выставляет руки перед собой, чуть наклоняясь к Ойкаве. — Но ожидания не оправдались. Те, кто заплатил Ушиджиме за выход, сейчас, вероятно, питают пресноводную фауну. Или служат удобрением. Информацию мы не распространяли, так как, — он пожимает плечами, потирая шею ладонью в извинительном жесте. — Не хотели лишать парней надежды. — Ему не обязательно знать все детали, — вставляет Бокуто, стачивая лезвием палочку. Острие предупреждающе направлено на Ойкаву. — Не опасаетесь, что он воспользуется информацией и попытается убить кого-то из нас? Акааши накрывает крупную ладонь своею. — Сейчас я больше опасаюсь за это. — Он бросает немногозначительный взгляд на нож, удерживаемый Бокуто. — И за вашу голову. — Что не так с моей головой? — Бокуто медленно моргает, непонимающе смотря на чуть дрожащие руки Акааши. — Она едет, Бо, — Куроо прячет смешок в кулаке. — Что касательно всех деталей, здесь я согласен с Бокуто. Главное, что ты должен уяснить, Ойкава, — он переводит взгляд темных глаз на него, на лице — ни тени былой улыбки. — Ты должен подобраться как можно ближе к Ушиджиме. Без его подозрений. Вылезти на уровень Тендо. Все глаза направлены на него. Ойкава сжимает губы. — Тендо? — Скользкий тип с садомазохистскими наклонностями, — Бокуто хмурится. — Насколько я знаю, он — самый первый и самый верный из псов Ушиджимы. — Кто еще в, — Ойкава громко сглатывает неприятное слово. — Псах? Почему их вообще так называют? Теперь заговаривает Акааши. — Близнецы Мия. Ошивающиеся с ними Сакуса и Кита вполне могут быть замешаны. Семи, Гошики. Еще, — он искоса смотрит на барную стойку. — Я не уверен в принадлежности Яку к этим рядам. Ну, собственно, Иваизуми. — Ива? — Ойкава впивается взглядом в притихшего мужчину. Тот ведет плечами. — Я ведь врач. Он доверяет мне жизни многих игроков. Но не скажу, что я полезен, как пес. Слово зудящей болью проходит по позвоночнику. Ойкава не хочет вновь становиться псом, дерущим глотки за еду или сон. Хендлер все еще играется с ключами от его клетки где-то на периферии сознания, проникает в сны, обращая их в кошмары, мерещится в коридорах, и Ойкава готов списать это на галлюцинации, но стойкое ощущение тревоги не отпускает его. — То есть я должен влезть в стаю, — он проводит языком по сухим губам. — И сбывать вам информацию. Какого рода? — Любую, что сможешь выяснить, — Куроо кладет кулаки на стол. — О количестве и распорядке дня псов и самого Ушиджимы. В особенности о том, когда он выходит на поверхность. И еще, — он мнется. — О расписании грузовых автомобилей. Ойкава не вникает. Иваизуми чуть мотает головой, глядя на Куроо. Тот продолжает. — На подъемнике с нижних этажей кое-что достают. На поверхности грузят в машины и увозят в город. Так мы и планируем убраться отсюда. Становится холодно, и Ойкаву передергивает от напряженных взглядов мужчин. — Что грузят? — Мусор, — Иваизуми врет, делает это плохо, торопливо, запинаясь, отводит взгляд. — Расходный материал. Не это важно. Хочется спросить, подковырнуть пленку из хрупкой лжи, но Ойкава опасается услышанного. — Понял. Другой вопрос. Как мне подобраться к Ушиджиме? — Это просто, — Акааши непривычно тянет губы. — Просто делай то, чего он от тебя хочет. И он сам вручит тебе ошейник. — Давайте без блохастых метафор, — Куроо скалится. — Тошнит от них. Акааши поднимает руки над головой, сдаваясь. Бокуто хрипло посмеивается, кладя тяжелую ладонь на плечо товарища. — С кем у тебя следующий бой? — Иваизуми ловит взгляд Ойкавы. Угрозы Мивы комом встают посреди горла. — С Кагеямой. Как мне поступить? — В каком смысле? Ойкава опасливо косится на Бокуто, тот напряженно молчит, покусывая нижнюю губу, и все же выбирает откровенность. — Мне ведь нельзя убить его. — Просто сделай бой зрелищным. Это то, чего от тебя хочет Ушиджима. И еще одно, — Куроо выдыхает, вновь меняясь в лице. Смотрит напряженно, долго, без единого намека на былое сочувствие. — Ничего личного, Ойкава, но то, во что мы тебя посвятили, будет стоить нам жизни при разглашении. И если ты хотя бы дернешься на сторону Ушиджимы, — Куроо скалит зубы, Бокуто со скрежетом проводит лезвием по столу, Акааши убирает ладонь с его руки, словно отпуская поводок. — Мы тебе этого не простим. *** Возвращать тело в норму оказывается болезненно. Спину ломит при каждом повороте корпуса, ноги сводит в судорогах, и Ойкава сдавленно дышит, прижимая к потному лицу сжатые кулаки. Руки гудят от напряжения, но он не отпускает их, блокируя ритмичные удары по запястьям, грозящиеся попасть по носу в случае плохого приема. И все же — осознание крепчает в Ойкаве с нарастающей силой — просто трахнуть этого парня не вышло бы. Иваизуми бьет обдуманно, сдержанно, но при этом — неустанно, словно не затрачивая энергии, и лишь пот, стекающий блестящими струйками по напряженному прессу и каменным бицепсам, выдает его. Он дышит тяжело, сжимая губы и выпуская воздух через них на ударах, тут же возвращает кулак, чуть пригибаясь, выныривает, вновь выкидывает руку. Ойкаве бить запрещено, но костяшки чешутся от покалывающего нетерпения. Он хочет увидеть возмущение и секундное замешательство в темно-зеленых глазах, толику испуга, сменяющуюся гневом, пробить блок, завести руку за крепкую спину, другой обхватив за горло, подцепить ступней чужую голень, повалить на землю, рухнуть следом. Оказаться сверху, воплощая в реальность извращенную жажду победы. Но теперь он играет роль послушного пса. На обе стороны. В обмен на сближение с верхом, Ойкаве, помимо относительно спокойного существования в стенах Империи, было любезно предоставлено слежение, в частности, тренировки и питание под надзором Иваизуми. Тот, подобно выстроенному образу, холоден и невозмутим, но Ойкава видит. И тонкие морщинки, залегающие между хмурыми бровями, и мешки под глазами от недосыпа, и сгрызенные ногти с рваными заусенцами. Еще он ловит на себе внимательный взгляд, и он совсем не похож на тот, что являлся ему в кошмарах. Этот Иваизуми не насмехается и не издевается, не заставляет ползать на коленях в пустых мольбах, не изводит до полуобморочного настроения. Наоборот, замечая заплетающиеся ноги и чуть заторможенную реакцию, прекращает тренировку, пихает ему в руки бутылку воды, кидает на плечи полотенце и отходит к стене, садится под вентиляцию, закуривает. — Разве здесь можно? — Ойкава отпивает холодной жидкости, вытирая мокрый подбородок тыльной стороной ладони. Иваизуми гнет брови, чуть покачивая головой. — Нельзя. Мужчина отводит взгляд, устремляет его в покрытый каплями пота пол, чуть прикусывает кончик сигареты, зажимая его губами, глубоко затягивается, выдыхает. Пальцами правой руки раздирает заусенцы, до кровавых следов и саднящих ранок, не унимается. — Что не так? — Ойкава старается не смотреть, но молчаливо-сосредоточенный врач сводит с ума единственно присутствием. — Ты. — Вы не доверяете мне. Иваизуми морщится. — Не говори это так обреченно. Просто я остро воспринимаю любые корректировки в плане. И мне не нравится внимание Ушиджимы к тебе, хоть это и играет нам на руку. — Я все никак не пойму, — Ойкава облокачивается о стену, сползая вниз, усаживаясь сбоку от врача, борется с желанием прильнуть к разгоряченному телу. — О каком внимании вы говорите? Сигарета тлеет, Иваизуми вновь сжимает ее губами. — Он делает это косвенно. Стравливает тебя с группировкой, в которую ты вступил, проверяя на пригодность. Определяет тебя в операционную, остающуюся в секрете для большинства игроков. Приходит на твои бои, стоит безмолвной тенью, наблюдает. — Чем я его привлек? — Не знаю, — Иваизуми пожимает крупными плечами. — Возможно, прирожденным обаянием. Так ты, вроде, назвал свою хромающую харизму в нашу первую встречу. Его хмурое лицо чуть светлеет, грубо сведенные брови расслабляются, морщинки пропадают, губы не сжимаются с таким усердием, всего на мгновение, но Ойкаве достаточно этого, чтобы грудь обожгло забытым теплом. Он глупо улыбается, уставившись распахнутыми глазами на врача, тот молчит, вероятно, жалея о сказанном, но не забирает слов, не заставляет Ойкаву отвернуться, продолжает сидеть, нервно перебирая пальцами и позволяя приятному чувству в груди Тоору пускать корни. Ойкава осознает, что будет жалеть о сказанном, но в равной степени понимает, что не сможет заткнуть вопящие в мозгах вопросы. — Ива-чан, — несмело тянет он. — Я хочу спросить кое о чем. — Валяй. — Я, — он запинается, стыдливо прячет глаза. — Противен тебе? Не видит непонимающего взгляда и замерших рук. Губы сходятся в треморе, и Ойкава лепечет тихо, едва слышимо, глотая сдирающий глотку ком. — Ты считаешь меня поехавшим? Извращенцем? Убийцей? А... псом? Послушной собакой, которая, — дышать тяжело. — Виляет хвостом от порки хозяином? Или слабаком, не умеющим держать тело под контролем? Впадающим в безумие из-за жалких обрывков прошлого, засевших в голове? Ива, — он вплетает пальцы в мокрые волосы. — Они здесь, я чувствую, и они так давят-давят-давят, невыносимо и незатихающе, и порой мне кажется, что я действительно схожу с ума, и от этого так больно, обидно и тошно, что хочется задохнуться, но я не могу. Руки никогда не сжимают шею достаточно сильно, я так долго пытался выжить, что теперь совсем не могу допустить мысли о смерти. И все это мешается, путается, сбивает с толку, и я ничего не понимаю. Я безвозвратно запутался. "Мальчики вырастают в мужчин". Настойчиво гортанит низкий голос Хендлера в воспаленном сознании. "Ваша участь иная. Вы обращаетесь в дворняжек. А чтобы от псов была польза, они должны всегда оставаться голодными". Перед глазами плывет, он заторможено поднимает гудящую голову, врезаясь в испуганный, отрешенный взгляд, и ему становится страшно. Отрезать бы язык, но тогда он не сможет лепетать извинения. И он лепечет их, тихо и скуляще, почти молит, чтобы Иваизуми не смотрел так жалостливо. — Не бери в голову. Его тянут вбок, и Ойкава неловко наваливается на чужое, все еще потное, тело. Иваизуми грубо прижимает ладонь к его рту, оставляя чуть расстояния, требовательно шепчет "дыши", и тот действительно дышит, сорвано и рвано, опаляя холодную кожу. Ойкава расслабляется, его клонит в сон, и он прикрывает глаза, вздрагивая ресницами, морщится, вдыхая запах чужого тела. Пахнет мускусом, потом, сигаретами и чем-то потаенным, неизведанным, и хочется прижаться носом к груди, утопая в обжигающих холодом поглаживаниях и постепенно погружаясь в трепетно-вожделенный сон. Но его будят мягким толчком в плечо. Ойкава вздрагивает, вновь задирает голову, в опасной близости проводя кончиком носа по чужой скуле, Иваизуми мечет взглядом в стену, и всего на мгновение Тоору кажется, что на щеках того багровеет румянец. — Ты мне не отвратителен, — коротко кивает тот, отодвигая Ойкаву и поднимаясь на затекших ногах. — Но постарайся есть побольше. У тебя кости выпирают. Лежать неудобно. Ойкава глотает слова. Скованно проводит пальцами по губам, которые прикрывала ладонь Иваизуми. — На сегодня достаточно. Я буду у себя, если что-нибудь понадобится. — Угу. Дверь не скрипит, но шаги у Иваизуми тяжелые, и Ойкава слышит, как те прекращаются. Он оборачивается через плечо. Крупная рука держится за арку, ему открывается вид на оголенную спину, низко спущенные шорты, впадинку чуть выше копчика. — И еще кое-что, — Иваизуми говорит тихо, хрипло, откровенно. Не смотрит на Ойкаву, но обращается только к нему. — Ты просто угодил в клетку. Никакой ты не пес. Тем более не ручной. И верить хочется с остервенением. Но Хендлер шепчет настойчиво, топит звуки в глухом рычании, обращает их в серый шум. "Он врет". Ойкава привык верить хозяину. *** Сбитые костяшки пульсируют, когда те ритмичными движениями касаются металлической двери. Ее холод обжигает, и Иваизуми, слыша дежурное "войди", нажимает на ручку, толкая конструкцию и проникая внутрь. Он знаком с интерьером небольшого помещения: дубовый стол по центру, приставленные к нему стулья, мутно-бордового цвета диван (на таком пятен крови видно не будет), крупные шкафы, устланные пронумерованными папками и книгами с пустыми обложками. Лампа не мигает, но Иваизуми отчаянно этого желает. Возможно, тогда его перестали бы пожирать взглядом две пары глаз. — Как он? Кожа дивана натужно скрипит, когда долговязый парень проводит по его спинке заостренным ножом, вспарывая ее. Тендо — преданный цербер — искаженно гнет губы. — Отвечай. Иваизуми опускает голову в поклоне, делая шаг вперед. Ему не страшно, но Ушиджима словно занимает все пространство кабинета, нависая над ним, сдирая одежду вместе с кожей, проводит взглядом по напряженным нервам, обходит со спины, вцепляясь пальцами в шею, оставляет на ней синяки, грозящиеся перелиться в отеки, заставляет опуститься на колени, не ослабляет тесной хватки, давит на горло, вынуждая задрать голову и жадно глотать воздух, и смотрит-смотрит-смотрит. Напряженно, удушающе, предупреждающе. Иваизуми сглатывает, неосознанно проводя ладонью по шее. — Все еще слаб. Реакция заторможена. Случаются припадки, — Иваизуми потирает запястье. — Если позволите, я бы дал ему еще несколько суток на восстановление. — Нет, — голос Ушиджимы содрогается. — Нельзя. — Почему? Режущим смехом заходится Тендо, проводящий безымянным пальцем по лезвию. Кровь скапливается, и он, не опуская глаз с постороннего, соблазнительно — в его понимании — слизывает ее. — Потому что, Иваизуми, — Ушиджима утомленно вздыхает, не меняясь в лице. — В таком состоянии они наиболее интересны для наблюдения. Или я ошибаюсь? Диван вновь скрипит, когда долговязое тело сползает с него. Тендо скользкой походкой появляется перед ним, пряча длинные руки в карманах, улыбается, прогибается в спине, заглядывая в глаза Иваизуми снизу-вверх. — Или он ошибается? Холод металла щекочет, врезается в шею, но не ранит ее, не оставляет и тонкой царапины. Иваизуми неподвижен, костлявая рука Тендо — тоже. — Прекращай, — приказ выполняется беспрекословно. — Его не нужно запугивать. Тендо мурлыкает себе под нос, довольно складывая нож и убирая его за пояс. — Уверен? Иваизуми переводит взгляд на Ушиджиму. Тот выставляет крупные локти перед собой, упираясь квадратным подбородком в ладони, изучающе и слишком долго смотрит на него. Темный костюм дорогого пошива обрамляет каменные плечи. Тишина режет по ушам, и Хаджиме умоляет сердце прекратить вбиваться в грудную клетку с такой силой. Внешне он спокоен, упрямо отвечает непроницаемым взглядом Ушиджиме, не дрожит под липкими прикосновениями долговязой псины, но мысли вопят: "он знает! он знает! он все знает!" — Уверен, — наконец проговаривает Ушиджима. — Он не собирается нас предавать. Так ведь, Хаджиме? Горло дерет изнутри, когда он сглатывает. — Мне незачем возвращаться наверх, вы это знаете. Империя — мой дом. Ответ удовлетворяет, и Ушиджима кивает, отводя взгляд как раз вовремя, чтобы не видеть, как Иваизуми прячет трясущиеся руки в карманы. — Не забывай о работе. Поступил новый заказ, — он выкладывает на край стола скрепленные листы бумаги. — Кита уже внизу. Близнецов не берите, справитесь сами. К полуночи должно быть готово. Бумаги оказываются в руках, он заводит их за спину, вновь кланяясь. В кабинете тесно и душно, Иваизуми чувствует, как липнет к спине футболка, и его передергивает от этого ощущения. — Я могу быть свободен? — Да. Иди. Дверь захлопывается за спиной. Иваизуми жмется к стене, его трясет, он скованно дышит, зажимая рот ладонями, чтобы не проронить ни звука, и тихо всхлипывает, отнимая пальцы от губ. Ушиджима подозревает его. Паника душит. Он несет себя на ватных ногах в душ, желая утопить навязчивые мысли в ледяной воде, но даже там ощущает на себе цепкие недоверчивые взгляды, и тело вновь бросает в дрожь. — Все в порядке? — Атсуму кладет ладонь ему на плечо, и Иваизуми, вздрагивая, упирается руками о раковину и приподнимает голову. — Ты выглядишь бледным, — осторожно говорит Сакуса, оставаясь позади. Покачивая головой, он сжимает губы. — Все в норме. Не беспокойтесь. Или на вашем ранге заняться нечем? Атсуму смеется, кривя губы в оскале, и похлопывает Иваизуми по спине. — Иди ты! Я не виноват, что Ушиджима редко пускает нас с Саму вниз. Иваизуми чуть насмешливо улыбается, перехватывает руку Атсуму, распрямляется в спине и дышит глубоко и прямо, глядя на мужчин с притворной смелостью. И лишь когда те оказываются вне зоны его видимости, когда он сам теряется в глубине идентичных коридоров, то вновь опускается на колени, судорожно дыша. По-другому нельзя. Иначе псы почувствуют страх. Только Иваизуми задыхается в вони собственной паники. *** Арена слепит привычными, но забытыми огнями, оглушает взрывами разнородных криков. Ойкава шаркает ступнями по холодной поверхности, проводит по нестираемым кровавым разводам, касается перебинтованных костяшек, ведет пальцами по запястьям. Руки дрожат, он дергает ими, сгибает плечи, разминает шею, переступает с ноги на ногу, не в силах избавиться от сковывающей тело усталости и оглушающих воплей вне клетки. Он замечает Куроо, подпирающего стенку в дальнем углу зала. Тот кивает ему и поворачивается на Саеко, уже зажимающую свисток пухлыми губами. На Кагеяму он не смотрит. Ойкава осознает, кто перед ним, но боится, что, подняв глаза, увидит другого человека. Того, которого собственноручно избавил от оков Империи. Голос звучит совсем близко, тихо, предупреждающе, оттого Ойкава вздрагивает и чуть отступает назад. — Он хотел завести собаку. Он притупляет взгляд, впивается им в собственные ноги, чуть отрешенно мотает головой. — Подними глаза, Ойкава, — холодно, строго, и он подчиняется. — Я хочу посмотреть в лицо тому, кто убил моего единственного друга. Он теряется. Шагает назад, ударяясь спиной о металлическую решетку, остервенело трет руки, до красноты раздирая запястья, судорожно глотает воздух, дрожит всем телом, испуганно водит взглядом по сторонам, не понимая, почему эти люди смотрят на него. Почему их лица искажают возбужденные улыбки, почему из глоток вырываются подначивающие крики. И когда один из них заносит кулаки над решеткой, Ойкаву охватывает паника. Он не хочет вновь забыться, погрузившись в беспамятство, вернувшись в руки Хендлера, и очнуться, нависая над бездыханным, раскрошенным в мясо, трупом. И прежде, чем свисток отрезвляет его, разносясь спусковым крючком над ареной, он шепчет, впервые заглядывая в глаза совсем юного парня. — Прошу. Не дай мне тебя убить.